Та неуверенно, по-прежнему всматриваясь, пошла к нему. Он знал, что это уловка. Она видела его совершенно отчетливо, когда освещалось небо. Когда она приблизилась к скамье, он жестом предложил ей сесть рядом. Как он и подозревал, она говорила на его языке.
- Что такое? - спросила она. В конце концов, разговор на чужом языке на вокзале был лишь для вида.
- Садитесь, сеньорита.
- Зачем?
- Потому что я так говорю.
Она рассмеялась и отшвырнула сигарету.
- Это не причина, - сказала она, садясь на другой конец скамьи. - Что вы делаете здесь так поздно?
Она говорила старательно и правильно, как священник. Он ответил:
- А вы, что вы ищете?
- Ничего.
- Нет. Вы что-то ищете, - серьезно возразил он.
- Не спится. Очень жарко.
- Нет. Не жарко, - сказал Хасинто. Ощущая в себе все больше уверенности, он вытащил последнюю сигарету и закурил. - Что вы делаете здесь, в этом городе?
- Проездом на юг, к границе, - ответила она и объяснила, что путешествует с двумя друзьями, мужем и женой, и часто выходит на прогулку, когда те ложатся спать.
Хасинто слушал, вдыхая и выдыхая дым. Вдруг он вскочил. Дотронувшись до ее руки, он сказал:
- Пойдемте на рынок.
Она поднялась, спросив "Зачем?", и пошла с ним через городской сад. Когда они оказались на улице, он, резко сжав ее запястье, произнес сквозь зубы:
- Посмотрите на небо.
Она подняла голову - недоуменно, чуть боязливо. Хасинто тихо и напряженно продолжал:
- Бог мне свидетель, я пойду сейчас в гостиницу и убью мужчину, который приехал сюда с вами.
Ее глаза округлились. Она попыталась вырвать руку, но он не пустил, а сунулся к ней лицом:
- У меня в кармане пистолет, и я убью этого мужчину.
- Но почему? - слабо прошептала она, оглядывая пустынную улицу.
- Я хочу его жену.
Женщина сказала:
- Это невозможно. Она закричит.
- Я знаю владельца, - произнес Хасинто, вращая глазами и усмехаясь. Женщина, казалось, поверила ему. Теперь он ощущал, что вот-вот произойдет нечто важное.
- А вы, - сказал он, грубо выкручивая ей руку, - вы не закричите.
- Нет.
Он вновь указал на небо.
- Бог мне свидетель. Вы можете спасти жизнь своего друга. Пойдемте со мной.
Ее сотрясала сильная дрожь; когда они, спотыкаясь, шли по улице, и он на миг отпустил женщину, она бросилась бежать. Одним прыжком Хасинто настиг ее, остановил и вновь посмотрел на небо, еще раз повторив угрозы. В ярких вспышках молнии она видела его широко раскрытые глаза с красными прожилками и совершенно пустое лицо. Она машинально позволила ему толкать себя по улицам. Он больше ее не отпускал.
- Вы спасаете жизнь друга, - говорил он. - Бог вас наградит.
Она шла дальше, всхлипывая. По дороге к станции они не встретили ни души. Почти дойдя до нее, они сделали большой крюк по окраине города и наконец пришли на кладбище.
- Это святое место, - пробормотал он, быстро перекрестившись. - Здесь вы спасете жизнь друга.
Он снял рубаху, расстелил ее на каменистой почве и толкнул женщину на землю. Не осталось ничего, кроме настойчивых, беззвучных вспышек в небе. Она зажмурилась, но вздрагивала при каждой вспышке даже с закрытыми глазами. Ветер стал жестче, и ее ноздри забивало запахом пыли.
Он довел ее до сада и там отпустил. Потом сказал:
- Спокойной ночи, сеньорита, - и быстро зашагал прочь. Он был счастлив, потому что она не попросила денег.
Придя в город на следующий год, он четыре дня ждал на вокзале поезда. В последний день пошел на кладбище и сел у маленького квадратного строения с каменной женщиной наверху. По земле ветер гнал пыль. В небе висели огромные облака, и в вышине над ним были стервятники. Он курил и вспоминал желтоволосую женщину. А через какое-то время заплакал и скатился на землю, всхлипывая и загребая руками камешки. Мимо шла старуха-горожанка, каждый день навещавшая могилу сына. Увидев его, покачала головой и еле слышно пробормотала:
- Он потерял мать.
(1948)
перевод: Сергей Хренов
В Пасо-Рохо
Когда умерла старая сеньора Санчес, две ее дочери, Луча и Чалия, решили наведаться к брату на ранчо. Желая доказать свою дочернюю преданность, они договорились не выходить замуж, покуда жива их мать, и вот теперь ее не стало, а им обеим перевалило за сорок, и свадеб в их семье, по всей вероятности, не предвиделось. Впрочем, они едва ли признались бы в этом даже себе. Как никто другой понимая сестер, дон Федерико предложил им уехать на несколько недель из города и пожить у него в Пасо-Рохо.
Луча прибыла в черном крепе. Смерть для нее была одним из тех событий, что происходят в жизни с определенной регулярностью и потому требуют внешних приличий. В остальном жизнь ее никак не изменилась, разве что на ранчо ей следовало привыкнуть к новому штату прислуги.
- Индейцы, несчастные создания, говорящая скотина, - сказала она дону Федерико в первый же вечер, когда они сели пить кофе. Босоногая девчонка только что унесла десертные тарелки.
Дон Федерико улыбнулся.
- Они хорошие люди, - с ленцой произнес он. Говорили, что от долгой жизни на ранчо он сделался не слишком разборчивым, ибо хоть и проводил в столице примерно месяц в год, светская жизнь там интересовала его все меньше.
- Ранчо потихоньку съедает его душу, - не раз говорила Луча сеньоре Санчес.
Только однажды старуха ответила ей:
- Если его душе суждено быть съеденной, пусть уж лучше это сделает ранчо.
Она обвела взглядом примитивную столовую с украшениями из сухих пальмовых листьев и ветвей. "Ему здесь нравится, потому что всё здесь - его, - подумала она, - а какие-то вещи его никогда бы не стали, если бы он себя к ним нарочно не приспособил". Но что-то мешало ей смириться с этой мыслью. Она понимала: благодаря этому ранчо он стал счастливее, терпимее, мудрее, - прискорбным ей казалось другое: отчего он не мог стать таким, не утратив былого светского лоска. А лоск он совершенно точно утратил. У него теперь кожа крестьянина - продубленная, морщинистая повсюду. И речь медленная - как у тех, кто подолгу живет под открытым небом. По интонациям угадывалось терпение, которое воспитывают разговоры не столько с людьми, сколько с животными. Луча была женщиной здравой, и все же не могла не сожалеть о том, что ее младший брат, слывший когда-то первым танцором в их загородном клубе, превратился в худого молчаливого мужчину с печальным лицом, сидевшего сейчас напротив.
- Как ты изменился, - вдруг сказала она, медленно покачав головой.
- Да. Здесь меняешься. Но тут хорошо.
- Хорошо - это да. Но так грустно, - сказала она.
Он рассмеялся:
- Вовсе не грустно. К покою привыкаешь. А после замечаешь, что покоя-то и нет. А ты, похоже, не меняешься, да? Вот Чалия - совсем другая. Ты заметила?
- Да ну, Чалия всегда была сумасшедшая. Она тоже не изменилась.
- Нет, изменилась. И очень. - Он посмотрел в темноту мимо коптящей масляной лампы. - Где она? Почему не пьет кофе?
- У нее бессонница. Она кофе не пьет.
- Быть может, наши ночи ее убаюкают.
Чалия сидела на верхней веранде под мягким ночным ветерком. Ранчо стояло посередине большой поляны, за границы которой джунглям переступать не позволялось, но обезьяны перекликались со всех сторон, словно ни поляны, ни дома не существовало. Чалия решила не ложиться как можно дольше - не придется так маяться в темноте, если не уснет. Из головы не шли строчки стихотворения, которое она читала в поезде два дня назад: "Aveces la noche… Бывает, ночь подхватывает тебя, укутывает с головы до ног и несет, несет куда-то, оставляя тебя, омытого сном, у кромки утра". Эти слова успокаивали. Но дальше шла ужасная строка: "А бывает, ночь проносится мимо без тебя". Чалия попробовала перескочить из ясного солнечного утра к совершенно чужому образу - официанту из пляжного клуба в Пунтаренасе, хотя прекрасно знала, что в темноте ее будет подстерегать совсем другая мысль.
В дорогу из столицы Чалия надела бриджи и рубашку хаки с открытым воротом, а Луче объявила, что намерена ходить в таком виде, пока они не уедут из Пасо-Рохо. На вокзале они с Лучей поссорились.
- Все знают, что мама умерла, - сказала сестра, - и те, кого ты не шокируешь, смеются над тобой.
С нескрываемой издевкой в голосе Чалия ответила:
- Полагаю, ты уже всех расспросила.
В поезде, петлявшем между гор, устремлялась к tierra caliente, она вдруг ни с того ни с сего заявила:
- Черное не к лицу мне.
А по-настоящему Луча расстроилась, когда в Пунтаренасе сестра сошла с поезда, купила алый лак и старательно накрасила ногти в гостиничном номере.
- Как можно, Чалия? - вскричала сестра, широко распахнув глаза. - Ты никогда этого не делала. А сейчас почему?
Но Чалия бесстыже расхохоталась:
- Приспичило! - и растопырила перед сестрой раскрашенные пальцы.
На лестнице послышались громкие шаги - затем на веранде, та слегка сотряслась. Голос сестры позвал:
- Чалия!
Она секунду помедлила и откликнулась:
- Да.
- Ты сидишь в полной темноте! Погоди, сейчас вынесу из твоей комнаты лампу. Вот ведь додумалась!
- Мошки нас сразу облепят, - возразила Чалия: хоть настроение было и не из лучших, ей не хотелось, чтобы его портили.
- Федерико говорит - нет! - крикнула Луча изнутри. - Он говорит, тут нет насекомых! Во всяком случае - кусачих!
Наконец она появилась с маленькой лампой и водрузила ее на столик у самой стены. Опустилась в гамак и тихонько покачалась, что-то напевая. Чалия хмуро взглянула на нее, но сестра, похоже, не обратила внимания.
- Ну и жара! - наконец воскликнула она.
- А ты меньше суетись, - посоветовала Чалия.
Они посидели в тишине. Вскоре ветерок перерос в ветер с дальних гор; но и он дышал зноем, словно дыхание огромного зверя. Лампа замигала, грозя погаснуть. Луча поднялась и прикрутила пламя. Чалия повела головой, провожая сестру, и тут ее взгляд что-то остановило - она быстро посмотрела на стену. Что-то громадное, черное и проворное было там всего миг назад; а теперь ничего не осталось. Она пристально рассматривала это место. Стену облицовывали мелкие камешки, кое-как оштукатуренные и побеленные, так что поверхность осталась грубой, вся в дырах. Чалия резко встала и, подойдя к стене, всмотрелась. Все выемки, большие и малые, были изрыты беловатыми воронками. Из некоторых высовывались длинные и проворные лапки пауков, обитавших внутри.
- Луча, в этой стене полно чудищ! - вскрикнула она.
Близко от лампы пролетел жук, передумал и опустился на стену. К нему метнулся ближайший паук, схватил жертву и вместе с ней исчез в стене.
- А ты на них не смотри, - посоветовала Луча, но все равно опасливо покосилась на пол у своих ног.
Чалия оттащила кровать на середину комнаты и придвинула к ней маленький столик. Задула лампу и откинулась на жесткий матрас. Гул ночных насекомых звучал невыносимо громко - несмолкаемый дикий вой, он перекрывал даже шум ветра. Джунгли снаружи иссохли. Ветер проносился сквозь них, и они царапались миллионами звуков. Время от времени с разных сторон доносилась обезьянья перекличка. Иногда подавала сварливый голос какая-то ночная птица, но ее почти не было слышно за назойливой песнью насекомых и шелестом ветра по раскаленной земле. И везде - кромешная тьма.
Через час, наверное, Чалия зажгла у кровати лампу, поднялась и в ночной рубашке вышла посидеть на веранде. Поставила огонь на прежнее место у стены и развернула к нему стул. И сидела, наблюдая за стеной, до глубокой ночи.
На рассвете воздух остыл, и его наполнило долгое мычание, вблизи и вдали. Едва небо просветлело совсем, подали завтрак. Из кухни слышался гвалт женских голосов. В столовой пахло керосином и апельсинами. В центре стола на блюде горой лежали толстые ломти бледного ананаса. Дон Федерико сидел во главе, спиной к стене. Прямо за ним ярко горели свечи в небольшой нише, где стояла Пресвятая Дева в серебристо-синем облачении.
- Хорошо спалось? - спросил дон Федерико Лучу.
- Ах, просто чудесно!
- А тебе? - спросил он Чалию.
- Я никогда хорошо не сплю, - ответила та.
С веранды в комнату забежала ошалевшая курица, и девчонка-служанка погнала ее прочь. На дворе индейские ребятишки охраняли квадрат бельевых веревок, унизанных всевозможной свежатиной - полосами мяса, петлями требухи. Когда слишком низко проносился очередной стервятник, дети прыгали, кричали хором и прогоняли его в небо. Чалия нахмурилась: слишком орут. Дон Федерико улыбнулся.
- Все в вашу честь, - пояснил он. - Вчера мы зарезали телку. Завтра уже ничего не останется.
- Неужели стервятники?.. - ужаснулась Луча.
- Нет, конечно. Пастухи и слуги отнесут немного домашним. Да и сами подчистят недурно.
- Ты слишком их балуешь, - сказала Чалия. - Им это не на пользу. От этого у них все недовольство и обида. Но, как я понимаю, если им не дать, они сами стащат.
Дон Федерико отодвинул стул.
- У меня никто еще не крал. - Он встал и вышел.
Сразу после завтрака, пока день только занимался и солнце стояло невысоко, он регулярно, по два часа объезжал свое поместье. Предпочитая навещать вакеро, отвечавших за различные участки, без предупреждения, он всякий раз менял маршрут. Дон Федерико объяснял это Луче, отвязывая лошадь от забора из колючки, что высился вокруг всего дома.
- Не потому, что я ожидаю найти что-то не в порядке. Но это самый верный способ всегда и всюду заставать порядок.
Как и Чалия, Луча сомневалась, что индейцы способны хоть что-то делать правильно.
- Очень разумный подход, - одобрила она. - Я уверена, ты чересчур потакаешь этим ребятам. А им нужна крепкая рука - и никакой жалости.
Над высокими деревьями за домом, бесконечно воспроизводя свой эллиптический маршрут в небесах, пронзительно кричали красно-синие ара. Луча подняла к ним глаза и увидела на верхнем крыльце Чалию - та заправляла рубашку хаки в бриджи.
- Рико, подожди! Я с тобой! - крикнула сестра и бросилась в свою комнату.
Луча повернулась к брату.
- Ты ведь не возьмешь ее? Как она может! Когда мама…
Дон Федерико оборвал ее, не дав сказать то, отчего ему стало бы больно.
- Свежий воздух и движение вам обеим не повредят. Поехали все вместе!
Луча даже примолкла, оторопело глядя ему в лицо. Наконец произнесла:
- Я не могу, - и зашагала прочь к открытым воротам. Несколько пастухов не спеша двинулись на лошадях от загона к дому. Чалия появилась на нижнем крыльце и заспешила к воротам, где стояла, глядя на нее, сестра.
- Значит, едешь кататься верхом, - сказала Луча. Голос ее звучал бесстрастно.
- Да. Поедешь? Видимо, нет. Мы скоро вернемся - или нет, Рико?
Дон Федерико, пропустив ее вопрос мимо ушей, сказал Луче:
- Тебе тоже не помешало бы съездить.
Когда она не ответила, а вышла из ворот и захлопнула их, он велел одном пастуху слезть с лошади и подсадить на нее Чалию. Та по-мужски уселась и сверху широко улыбнулась юноше.
- Теперь ты с нами не поедешь! У тебя нет лошади! - крикнула она, с силой натянув поводья, чтобы лошадь стояла совсем смирно.
- Так, сеньора. Я поеду с сеньорами.
Говорил он архаично и уважительно - так принято у простых индейцев. Их вкрадчивая вежливость всегда раздражала Чалию - она считала, и довольно ошибочно, что за нею таится насмешка. "Ну точно попугаи, которые затвердили две строчки из Гонгоры!" - смеялась она всякий раз, когда при ней кто-то заговаривал об этом. А малый еще подлил масла в огонь, назвав ее "сеньорой". "Вот болван! - подумала она. - Должен знать, что я не замужем". Но опять взглянув сверху вниз на пастуха, она вдруг заметила, какие у него белые зубы и совсем юное лицо. С улыбкой она сказала: "Как жарко с утра!" - и расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке.
Паренек побежал к загону и тут же прискакал обратно верхом на лошади, более крупной и норовистой. Это развеселило других погонщиков, и они, посмеиваясь, тронулись в путь. Дон Федерико и Чалия ехали рядом, парнишка - за ними следом, то насвистывая, то негромко успокаивая свою чересчур нервную лошадку.
Так они с милю ехали по открытому месту между лесом и домом. Затем по ногам всадников зашаркала высокая трава - лошади спустились к реке, пересохшей, лишь узкий ручеек бежал посередине. Они двинулись вниз по течению, и чем дальше ехали, тем выше становилась растительность по берегам. Чалия перед выездом заново накрасила ногти, и настроение у нее поднялось. Они с доном Федерико говорили об управлении ранчо. Особенно ее интересовали расходы и ожидаемая прибыль - притом, что никакого представления о ценах у нее не было. В поездку Чалия надела огромное сомбреро из мягкой соломы, и поля его спускались ей на плечи. Каждые пять минут она оборачивалась и, помахав пастуху, по-прежнему державшемуся позади, кричала:
- Мучачо! Ты у нас еще не потерялся?
Впереди показался большой остров, разделявший реку на два рукава, верхняя его часть казалась сплошной стеной из ветвей и лиан. У подножия гигантских деревьев, среди серых каменных глыб, расположились десятка два коров, отсюда совсем крошечных - они лежали, сгорбившись, в грязи или бродили, выискивая, где гуще тень. Дон Федерико неожиданно пустил коня в галоп и принялся что-то громко обсуждать с пастухами. Почти в тот же миг Чалия натянула поводья и остановила свою лошадь. Паренек быстро с ней поравнялся. Едва он приблизился, она окликнула его:
- Жарко, а?
Всадники снова тронулись. Парнишка кружил вокруг нее.
- Так, сеньора. Но это потому, что мы на солнце. Там, - он показал на остров, - много тени. Они уже почти там.
Чалия ничего не ответила, сняла с головы сомбреро и принялась обмахиваться полями. Двигая рукой взад и вперед, она поглядывала на свои ярко-красные ногти.
- Какой гадкий цвет, - пробормотала она.
- Что, сеньора?
- Ничего. - Она помолчала. - Ах, какая жара!
- Поехали, сеньора. Мы едем?
Она сердито смяла в кулаке тулью сомбреро.
- Я не сеньора, - сказала она с расстановкой, глядя, как всадники впереди подъехали к коровам, нарушив их забвение. Мальчишка улыбнулся. Она продолжала: - Я сеньорита. Это не одно и то же. Или ты считаешь, разницы нет?
Парнишка растерялся: он почувствовал, что она вдруг обозлилась, но не понимал, из-за чего.
- Так, сеньорита, - вежливо, однако неуверенно ответил он. И уже посмелее добавил: - Я Роберто Пас, к вашим услугам.
Солнце светило на них с высоты, и его отражала слюда в камнях под ногами. Чалия расстегнула еще одну пуговицу на рубашке.
- Жарко. Скоро они вернутся?
- Нет, сеньорита. Они вернутся по дороге. Мы едем или нет? - Он развернул лошадь к острову.