Он плотно зажмурился, на лбу проступила испарина. С губ его срывался еле слышный шепот, призванный урезонить не то Джун, не то его самого. Я чуть подался вперед, но шум, доносящийся из кухни, заглушал слова. И тут злосчастное мясо – или что там у них шипело – наконец сняли с гриля, и мы все отчетливо услышали:
– Ей лучше было умереть.
Джун вскочила, как распрямленная пружина. Лицо ее стало таким бледным, что я испугался, как бы она не лишилась чувств, и на всякий случай привстал тоже. Однако в следующий миг ее щеки уже налились кровью.
– Ублюдок! – крикнула она и выбежала из кафетерия.
Мэгги дернула меня за рукав и одними губами велела:
– Догони ее.
Я повиновался. Промчавшись мимо двух офицеров, Джун выскочила на стоянку, даже не подумав забрать на вахте свои права в обмен на пропуск посетителя. Я не сомневался, что она лучше пойдет в автоинспекцию и заплатит за новые, чем вернется в тюрьму.
– Джун! – крикнул я. – Подождите, прошу вас!
Догнал я ее только у машины – старого "Форд-Таурус" с полоской скотча на бампере. Сотрясаясь в рыданиях, она никак не могла попасть ключом в замок.
– Позвольте, я вам помогу. – Я открыл дверь и придержал ее, но Джун так и не села в машину. – Мне очень жаль…
– Как он может так говорить? Она же была маленькой девочкой. Красивой, умной, идеальной девочкой.
Я обнял ее и позволил выплакаться у себя на плече. Потом она об этом пожалеет; потом она скажет, что я воспользовался ее состоянием и манипулировал ею. Но сейчас я просто держал Джун в объятьях, пока она не стала дышать более-менее ровно.
Спасение очень отдаленно связано с общим законом мироздания, куда теснее – с его частностями. Иисус простит Шэя, но чего стоит его прощение, если Шэй не сможет простить себя? Этот импульс велел ему отдать свое сердце, этот же импульс приказал мне помогать ему, дабы перечеркнуть тот голос, что я отдал за его гибель. Сделанного не воротишь, поэтому мы пытались делать что-то новое, способное отвлечь от былых ошибок.
– Мне бы очень хотелось познакомиться с вашей дочкой, – тихо сказал я.
Джун отстранилась от меня.
– Мне бы тоже этого хотелось.
– Приглашая вас сюда, я вовсе не хотел, чтобы вы заново переживали боль утраты. Шэй искренен в своих намерениях. Он понимает, что в его жизни не будет ничего полезного, кроме его смерти. – Я взглянул на колючую проволоку, опоясывавшую здание тюрьмы. Терновый венец для добровольного спасителя. – Он забрал у вас самых родных людей. Так позвольте же ему хотя бы уберечь Клэр.
Джун нырнула в машину, заливаясь слезами, и резко тронула с места. Я проводил ее взглядом до тюремных ворот, когда машина вдруг остановилась. Поворотники испытующе заморгали.
И тут, к моему удивлению, зажглись фонари тормозов. Она дала задний ход и в мгновение ока оказалась в считанных дюймах от меня.
– Я возьму его сердце, – хрипло сказала Джун, опустив стекло – Я возьму его. И я буду наблюдать, как подыхает этот сукин сын, и мы все равно не будем квиты.
Не находя слов, я лишь кивнул. И когда ее машина помчалась прочь, красные габаритные огни напомнили мне глаза самого дьявола.
Мэгги
– Что ж, – протянула я, когда отец Майкл, пошатываясь, вернулся в помещение, – встреча явно не удалась.
Звук моего голоса, похоже, вывел его из глубокой задумчивости.
– Она согласна принять его сердце.
От изумления я открыла рот.
– Шутишь?
– Нет. Мотивы ее ужасны, но… Она согласна.
Я не верила своим ушам. Учитывая, какой катастрофой обернулась наша попытка реституционного правосудия, я скорее ожидала, что Джун Нилон купит автомат узи и свершит личное правосудие. Мысли суматошно метались у меня в голове. Ведь если она согласна принять сердце Шэя Борна (какими бы мотивами она при этом ни руководствовалась), передо мной открывается широкий простор для действий…
– Ты должен будешь написать аффидевит, в котором как духовный наставник Шэя укажешь, что донорство является неотъемлемой частью его религиозных верований.
Он глубоко вздохнул.
– Мэгги, я не могу подписываться под каким-либо заявлением, касающимся Шэя…
– Конечно, можешь! Соври, и дело с концом. Сходишь потом на исповедь. Ты же не ради себя это делаешь, а ради Шэя. Еще надо будет позвать кардиолога, чтобы он обследовал Шэя и определил, подойдет ли его сердце Клэр.
Священник закрыл глаза и кивнул.
– Тогда я пойду расскажу ему?
– Нет, – улыбнулась я. – Я хочу сама.
Сделав небольшой крюк, я снова прошла через рамку и направилась в переговорную комнату возле яруса I. Через пару минут туда привели Шэя, и сопровождавший его офицер недовольно проворчал:
– Если его постоянно будут таскать туда-сюда, пускай штат раскошелится на личного водителя.
Я потерла указательным пальцем о большой, словно сыграла на самой крохотной скрипке в мире.
Шэй смущенно взъерошил волосы. Пуговицы на его форменной рубашке были расстегнуты.
– Простите, – буркнул он.
– Вы бы перед кое-кем другим извинились, а не передо мной.
– Я понимаю. – Он снова зажмурился и покачал головой. – За одиннадцать лет у меня в мозгу накопилось очень много слов. Я просто не смог их произнести.
– И тем не менее Джун Нилон согласна принять ваше сердце.
За мою карьеру мне несколько раз доводилось приносить клиентам новости, которые изменят их жизнь. Однажды мужчина, чей магазин сожгли на расовой почве, получил компенсацию, позволявшую построить магазин еще больше и лучше. Не забыла я и гей-пару, чьи имена позволили вписать в школьную адресную книгу как имена родителей. Лицо Шэя расцвело улыбкой, и я вспомнила, что слово "евангелие" переводится как "благая весть".
– Это еще не точно, – сказала я. – Нам еще предстоит выяснить, имеет ли это смысл с медицинской точки зрения. Впереди еще множество бюрократических преград… И их преодоление мне нужно обсудить с вами лично, Шэй.
Я дождалась, пока он усядется напротив и уймет свой восторг. Такое уже случалось с моими прошлыми клиентами: ты рисуешь им карту и объясняешь, где расположен аварийный люк, а потом ждешь, пока они поймут, что ползти к тому люку надо будет в одиночку. Это вполне легитимная практика. Ты не просишь их грешить против истины – просто втолковываешь, как работает судебная система, и надеешься, что они сами проявят деликатность в обращении с ней.
– Слушайте меня внимательно, – сказала я. – В нашей стране существует закон, который гарантирует вам право на отправление религиозных культов при условии, что они не представляют угрозы для безопасности в тюрьме. В Нью-Хэмпшире также действует закон, согласно которому, даже если суд приговорил вас к казни через смертельную инъекцию – а тогда вы, напомню, не сможете отдать свое сердце… Так вот, несмотря на это, в отдельных ситуациях приговоренных могут повесить. И если вас повесят, вы сможете стать донором.
Ему нелегко было справиться с таким потоком информации. Я видела, как он поглощает слова, словно его кормят ими с ложечки.
– Возможно, мне удастся уговорить суд повесить вас, – сказала я. – Если мне удастся убедить федерального судью, что донорство органов является частью вашей религии. Вы понимаете, о чем я?
Он удивленно моргнул.
– Католиком мне быть не понравилось.
– Вам не придется говорить, что вы католик.
– Так и передайте отцу Майклу!
– С удовольствием, – рассмеялась я.
– Тогда что же мне придется сказать?
– За стенами этой тюрьмы толпится множество людей, которые верят, что ваши поступки имеют религиозную основу. Теперь мне нужно, чтобы и вы в это поверили. Если все получится, вы сами должны сказать мне, что спасете свою душу, лишь отдав свое сердце.
Он встал и принялся шагать взад-вперед.
– Я-то могу себя спасти так, но это подойдет не всем.
– Ничего страшного, – заверила его я. – Суду на всех остальных наплевать. Они хотят знать одно: что вы считаете это своим путем к спасению.
Когда он остановился и поймал мой взгляд, я поняла одну удивительную вещь. Увлекшись подготовкой аварийного люка для Шэя Борна, я совсем забыла, что порой самые нелепые домыслы оказываются правдой.
– Я так не считаю, – сказал он. – Я это знаю.
– В таком случае, договорились. – Я засунула руки в карманы жакета и вдруг вспомнила, что должна сказать Шэю кое-что еще. – Она колючая. Как будто по иголкам идешь, вот только почему-то не больно. Пахнет воскресным утром. Той подстриженной лужайкой, чей аромат влетает в твое окно, пока ты притворяешься, что еще не рассвело.
Пока я говорила, Шэй закрыл глаза.
– Кажется, я вспомнил…
– Ну, на случай, если забудете.
Я вытащила из карманов горсть травы, сорванной у входа в тюрьму, и рассыпала ее по полу.
Шэй снова просиял. Сбросив тюремные мокасины, он начал восторженно топтать траву босыми ногами. А после нагнулся, собрал измятые стебли и сунул в нагрудный карман своей робы, под которой еще так яростно билось сердце.
– Приберегу, – объяснил он.
3
Я знаю, что Господь не взвалит мне на плечи непосильной ноши. И все же хотелось бы, чтобы он меня не переоценивал.
Мать Тереза
Джун
За все нужно платить.
Можно встретить мужчину своей мечты, но вы проведете вместе считанные годы.
Можно завести идеальную семью, но она окажется иллюзией.
Можно спасти свою дочь от смерти, но при условии, что в теле ее окажется сердце человека, которого ты ненавидишь больше всех на свете.
Я не могла сразу поехать домой. Сначала меня так сильно трясло, что я даже машину вести не могла; потом, когда более-менее взяла себя в руки, я дважды пропустила свой поворот. На эту встречу я пришла с твердым намерением отказаться от сердца Шэя Борна. Почему же я передумала? Возможно, потому что разозлилась. Возможно, потому что меня шокировали его слова. Возможно, потому что, если мы будем ждать помощи от СОДО, то можем не успеть.
К тому же, заверяла я себя, все это, скорее всего, чистой воды схоластика. Вероятностью того, что орган Борна подойдет Клэр, можно было пренебречь. У него наверняка слишком большое сердце, да и непременно обнаружатся какие-нибудь опасные болезни или следы длительного приема наркотиков.
Тем не менее я ловила себя на шальной мысли: "А если удастся?"
Могу ли я позволить себе надежду? Выдержу ли, если мои надежды вновь разобьет вдребезги этот человек?
К тому времени как я успокоилась и могла взглянуть в глаза Клэр, на город уже опустилась ночь. Я попросила соседку наведываться к нам в дом каждый час, однако от формальной няни Клэр наотрез отказалась. Когда я вошла, она уже крепко спала на диване. У ног ее свернулся калачиком наш пес Дадли. Заслышав меня, он вскинул голову: бдительный караул. "Где же ты, интересно, был, когда у меня забрали Элизабет?" – в который раз подумала я, поглаживая пса между ушей. После убийства я часто держала Дадли, тогда еще щенка, на руках и заглядывала ему в глаза, как будто он мог ответить на все важнейшие вопросы.
Я выключила телевизор, болтавший попусту, и села возле Клэр. Если она примет сердце Шэя Борна, смогу ли я смотреть на дочь и не угадывать в ее чертах его?
Смогу ли я это пережить?
А если не смогу… выживет ли Клэр?
Я примостилась рядом с ней на диване. Не просыпаясь, она прижалась ко мне, и мозаика наших тел собралась воедино. Я поцеловала дочь в лоб, автоматически проверяя, нет ли у нее температуры. Отныне мы обе должны жить так – в постоянном ожидании. Как и Шэй Борн, ожидающий в камере своего череда умереть, мы были заточены в пределы тела Клэр и ожидали ее череда жить. Потому не судите меня, если вам не приходилось засыпать возле больного ребенка с мыслью, что эта ночь может быть последней. Лучше задайте себе вопрос, а вы бы как поступили.
Вы бы смогли отречься от мести ненавистному человеку ради спасения любимого?
Вы бы согласились, чтобы ваша заветная мечта исполнилась, если для этого придется исполнить мечту вашего врага?
Мэгги
В школе я всегда рисовала аккуратные черточки в буквах t и не менее аккуратные точечки над i. Все печатные документы я выравнивала по правому разряду, чтобы текст не казался небрежным. Я делала утонченные обложки, для эссе о "Повести о двух городах" Диккенса смастерила крохотную гильотину, "шапку" на лабораторной о призмах разукрасила всеми цветами радуги, а алую букву А пририсовала к… В общем, вы поняли.
В этом смысле, составляя письмо члену комиссии по исправительным мерам, я снова почувствовала себя школьницей. К письму прилагалось множество дополнений: копия заявления, гласящего, что Шэй Борн таки хочет отдать свое сердце сестре своей жертвы; аффидевит от кардиохирурга Клэр Нилон, в котором говорилось, что она на самом деле нуждается в пересадке. Я позвонила врачу, который должен будет обследовать Шэя на предмет совместимости его организма с организмом Клэр. Я целый час проговорила с координатором из СОДО с целью убедиться, что Шэй таки сможет сам выбрать реципиента. Все эти бумаги я скрепила серебристой прищепкой и вернулась к письму непосредственно члену комиссии. Фамилия его была Линч.
Как ясно из письма духовного наставника обвиняемого, отца Майкла Райта, казнь через смертельную инъекцию не только воспрепятствует его намерению стать донором для Клэр Нилон, но и нарушит его право на свободу вероисповедания, что является грубейшим нарушением Первой поправки к Конституции США. Следовательно, согласно новому уголовному кодексу штата Нью-Хэмпшир, 630:5, подраздел XIV, казнь через смертельную инъекцию является нецелесообразной Тогда как казнь через повешение не только отвечает положениям уголовного кодекса, но и позволит обвиняемому удовлетворять религиозные потребности вплоть до исполнения приговора.
Я живо представила, как, дойдя до этого места, Линч выпучит глаза от удивления и поймет, что мне удалось увязать два совершенно разнородных закона и тем самым превратить его жизнь на ближайшие пару недель в сущий ад.
Более того, наша служба с радостью будет сотрудничать с комиссией по исправительным мерам в ходе исполнения наказания, поскольку перед трансплантацией необходимо будет произвести сопоставительный анализ тканей, а подготовка к пересадке органов не терпит отлагательства.
Не говоря уже о том, что я тебе, Линч, не доверяю.
Само собой разумеется, вопрос должен быть решен незамедлительно.
У нас нет времени рассусоливать. Потому что обоим – и Шэю Борну, и Клэр Нилон – осталось совсем недолго. Точка.
С уважением,
Мэгги Блум, адвокат
Я напечатала письмо и вложила его в подписанный конверт из манильской бумаги. Облизав клейкую полоску, я подумала: "Пожалуйста, пусть все получится".
К кому же я обращалась?
В Бога я не верила. Больше не верила.
Я была атеисткой.
По крайней мере, я считала себя атеисткой, хотя в глубине души надеялась, что ошибаюсь.
Люсиус
Людям всегда кажется, что они понимают, чего им будет не хватать случись нам с ними поменяться местами. Еды, свежего воздуха, любимых джинсов, секса – уж поверьте, чего я только не наслушался, и все это был вздор. Больше всего в тюрьме не хватает выбора. Ты лишаешься свободы воли как таковой. Тебя стригут, как всех. Ты ешь то, что подадут и когда подадут. Тебе указывают, когда ты должен принимать душ, срать и бриться. Даже разговоры проходят по заранее предрешенному сценарию. Если ты натолкнешься на кого-то на свободе, человек этот скажет: "Извините". Если же натолкнешься на кого-то здесь, то должен рявкнуть: "Какого хрена, падла?" – прежде чем тот успеет заговорить. Если же не рявкнешь, окажешься прокаженным.
Выбора в настоящем у нас нет оттого, что в прошлом мы совершили неправильный выбор. Потому-то нас и будоражат попытки Шэя умереть так, как хочется ему. Да, казнь оставалась казнью, но даже этой крохотной привилегии мы обычно были лишены. Я могу лишь мечтать, как преобразился бы мой мир, если бы я мог выбирать между оранжевой и желтой робой. Или если бы меня спрашивали, вилку я предпочту или ложку, а не всучивали универсальную пластмассовую "виложку". Но чем больше мы оживлялись в свете возможности… ну, возможности, тем грустнее становился Шэй.
– Может, – сказал он мне однажды, когда испортились кондиционеры и мы все увядали в своих камерах, – может, пусть уже делают, что хотят…
В качестве акта милосердия надзиратели открыли дверь в спортзал. На ярусе должен был возникнуть сквозняк, но этого не произошло.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что я, кажется, затеял войну.
– Подумать только, – засмеялся Крэш. – А я как раз атакую свои вены.
В тот день Крэш колол себе бенадрил. У многих заключенных были свои "иголки" – самодельные шприцы, которые можно быдо точить о спичечный коробок. Бенадрил раздавала медсестра, его можно было копить, а потом, открыв капсулу, вылить капельки лекарства в ложку и нагреть их над импровизированной печуркой из жестяной банки. По сути, это был спид, но блокировочные примеси буквально сводили тебя с ума.
– Ну, что скажешь, мистер Мессия? Хочешь вмазаться?
– Уверяю тебя, он не хочет, – ответил я.
– Мне кажется, он не к тебе обращался, – вмешался Шэй. И сказал уже Крэшу: – Давай.
Крэш рассмеялся.
– Выходит, не так-то хорошо ты его знаешь, либераст. Правда, Смертничек?
Моральные ориентиры у Крэша отсутствовали как таковые. Когда ему было удобно, он примыкал к арийцам. Он без умолку болтал о терактах и хлопал в ладоши, когда одиннадцатого сентября по телевизору показывали рушащиеся башни ВТЦ. Он составил список своих жертв, которым нужно отомстить, когда он выйдет на свободу. Он хотел, чтобы его дети выросли наркоманами, дилерами или шлюхами, и говорил, что разочаруется в них, если получится иначе. Однажды я слышал, как он рассказывал о своей трехлетней дочке: на свидании он сказал ей, чтобы она побила какого-то ребенка в школе и до тех пор чтобы не возвращалась. Ему хотелось гордиться ею. Сейчас я видел, как он передает Шэю набор для укола, аккуратно спрятанный в разобранной батарейке. Внутри был раствор бенадрила, готовый к употреблению. Шэй приложил иглу к локтевому сгибу и коснулся поршня большим пальцем.
И выпрыснул содержимое на пол.
– Какого х…?! – заорал Крэш. – А ну верни мне ширево!
– Разве не слышал? Я – Иисус. Я должен тебя спасать, – ответил Шэй.
– Я не хочу, чтобы меня спасали! – продолжал вопить Крэш. – Давай сюда мой шприц!