Он включил кофеварку и предложил присесть. Кабинет его во многом напоминал кабинет отца Уолтера – такой же уютный, удобный и гостеприимный. Такое место сразу настраивает на приятную беседу. Вот только растения у ребе Блума были настоящие, а у отца Уолтера – пластмассовые: подарок от Женского общества, уставшего наблюдать, как он губит все живое – что фикус, что фиалку.
– Этот цветок называется Вечный Жид, – сказал раввин, поймав мой взгляд. – Мэгги подшутила.
– Я только что из тюрьмы. Шэя Борна опять хватил удар.
– Мэгги вы уже сообщили?
– Еще нет. А вы не ответили на мой вопрос.
– А я еще не выпил кофе. – Он встал и налил нам обоим по чашечке, добавив в мою молоко и сахар без спроса. – Иудеи не считают Иисуса Мессией, потому что он не подпадает под критерии еврейского Мессии. Они перечислены у Маймонида, ничего сложного в этом нет. Еврейский moshiach возвратит евреев в Израиль и возглавит в Иерусалиме правительство, которое будет управлять и евреями, и гоями. Он заново отстроит Храм и возобновит основной закон этой земли. Он воскресит мертвых – абсолютно всех – и ознаменует начало новой эры. Эры миролюбия и всеобщей веры в Господа. Он будет наследником Давида, царем и воином, судьей и великим лидером… Но в то же время он вне всякого сомнения будет человеком. – Блум поставил передо мной чашку. – Мы верим, что в каждом поколении рождается один человек с потенциалом стать moshiach. Но если человек умирает, не успев вступить в мессианский возраст, значит, это был не он.
– Как это случилось с Иисусом.
– Лично я всегда воспринимал Иисуса как выдающегося патриота израильской земли. Он был набожным иудеем, носил, наверное, ермолку и послушно выполнял заповеди Торы, а о новой религии даже и не думал. Римлян он ненавидел и мечтал изгнать их из Иерусалима. Его обвинили в политическом перевороте и приговорили к смерти. Да, приговор привел в исполнение еврей, Каиафа, но большинство евреев его и так ненавидело, потому что он был римским прихвостнем. – Он посмотрел на меня, придерживая кофейную кружку у рта. – Хороший ли человек был Иисус? Да. Выдающийся учитель? Несомненно. Мессия? Вряд ли.
– Но Иисус ведь исполнил многие библейские пророчества о наступлении мессианской эры…
– Но самые ли важные? – задался вопросом ребе Блум. – Предположим, вы меня не знаете, и я приглашаю вас на встречу. Я говорю, что буду ждать вас в десять часов у супермаркета в гавайской рубашке, что у меня рыжие кудрявые волосы, а в плеере играет Outkast. И вот вы приходите в десять часов к супермаркету и видите там человека с кудрявыми рыжими волосами, в гавайской рубашке и с плеером… но это женщина. Вы все равно решите, что это я?
Он встал за новой чашкой кофе.
– Знаете, что я услышал по радио по пути сюда? Что в Израиле опять взорвали автобус. Что в Ираке погибли еще трое ребят из Нью-Хэмпшира. А в Манчестере арестовали мужчину, который застрелил свою бывшую жену на глазах у детей. Если Иисус действительно провозгласил начало мессианской эры, эры миролюбия и спасения… знаете, я лучше подожду другого moshiach. А теперь, если не возражаете… Позвольте задать вам вопрос: зачем католическому священнику приезжать в офис раввина в восемь часов утра и задавать ему вопросы о еврейском мессии?
Я встал и принялся нервно шагать по комнате.
– Книга, которую вы мне дали… Она навела меня на размышления.
– И что в этом плохого?
– Шэй Борн слово в слово цитировал мне Евангелие от Фомы.
– Борн? Он читал Фому? А Мэгги говорила, что…
– …никакого религиозного образования у него нет, да и просто образования, считай, тоже.
– "Гедеоны" вроде бы не оставляют Евангелие от Фомы в гостиничных номерах, – пошутил ребе Блум. – Откуда же он…
– Вот именно.
Он задумчиво потер ладони.
Я положил книгу на стол.
– А как бы поступили вы, случись вам усомниться во всем, во что вы верите?
Ребе Блум подался вперед и перевернул несколько страниц записной книжки.
– Я бы продолжал задавать вопросы, – сказал он и, черкнув что-то на клейком желтом квадратике, протянул его мне.
"Йен Флетчер, – было написано там. – 603-555-1367".
Люсиус
В ту ночь, когда Шэя хватил второй удар, я не спал – готовил чернила для новой татуировки. И если уж на то пошло, я горжусь своими самодельными татуировками. У меня их было уже пять: я справедливо рассудил, что мое тело ни на что не годится, кроме как служить холстом для живописи, – по крайней мере, так я считал еще три недели назад. Да и риск заразиться СПИДом от грязной иголки меня, сами понимаете, не больно-то пугал. На левой лодыжке я изобразил часы, показывающие точное время смерти Адама. На левом плече был ангел, а чуть ниже – узор одного африканского племени. На правой ноге красовался бык, потому что я по знаку зодиака Телец; под быком проплывала рыба – знак Адама. На шестую я возлагал большие надежды: набивать ее я собирался прямо на груди. Слово "Верю" готической вязью. Я сделал несколько эскизов карандашом и ручкой, оттачивая мастерство писать задом наперед, пока не убедился, что смогу повторить рисунок машинкой перед зеркалом.
Первую машинку, как и шприц Крэша, конфисковали надзиратели. Мне понадобилось около полугода, чтобы собрать детали для новой. Готовить чернила было сложно, и наказание за это светило суровое, отчего я предпочитал работать глубокой ночью. В ту ночь я поджег пластмассовую ложку, но не дал огню разгореться, чтобы можно было поймать дым в пакет. Воняло ужасно. И только я понял, что с минуты на минуту дежурные унюхают дым и сорвут мою операцию, Шэя Борна сразил припадок.
На этот раз припадок проистекал иначе. Он закричал – да так громко, что разбудил весь блок; так громко, что мелкая известковая пыль посыпалась с потолка наших камер. Честно признаться, увозили его в таком прискорбном состоянии, что мы вообще не знали, ждать ли его обратно. Тем сильнее было мое изумление, когда его вернули на следующий же день.
– По-ли-ци-я! – крикнул Джоуи Кунц.
Мне хватило считанных секунд, чтобы спрятать детали татуировочной машинки под матрасом. Офицеры заперли Шэя в камере, и едва за ними закрылись двери, я спросил у него, как здоровье.
– Голова болит, – сказал Шэй. – И спать хочется.
Поскольку Шэя еще не выпустили из изолятора после перехвата шприца, шума на ярусе заметно поубавилось. Кэллоуэй отсыпался днем и играл с птицей по ночам, Техас и Поджи играли в виртуальный покер, Джоуи слушал свои мыльные оперы. Выждав несколько минут и удостоверившись, что надсмотрщики в аппаратной заняты своими делами, я снова полез под матрас.
Я распустил гитарную струну до самого основания, получив, таким образом, подобие иглы. Ее я вставил в ручку без стержня, кончик которой отпилил и приклеил к другому концу иголки; тот, в свою очередь, крепился к валику кассетного плеера. Ручку я примотал скотчем к изогнутой буквой L зубной щетке, что позволяло удобнее держать устройство. Длину иглы можно было регулировать, перемещая корпус ручки. Оставалось только подсоединить адаптер – и у меня в руках был готовый функционирующий аппарат.
Золу, наловленную прошлой ночью, я разбавил несколькими каплями шампуня. Встав перед стальным листом, который служил мне зеркалом, я придирчиво осмотрел свою грудь. Затем, стиснув зубы, чтобы не закричать, включил машинку. Иголка двигалась взад-вперед по овальной орбите, укалывая меня сотни раз в минуту.
Готово. Буква В.
– Люсиус? – Голос Шэя мягко, как дым, вплыл в мою обитель.
– Я занят, Шэй.
– Что это за шум?
– Не твое дело.
Я снова поднес машинку к коже и ощутил давление иглы. Меня будто бы одновременно пронзила тысяча стрел.
– Люсиус, шум все равно слышно.
Я тяжело вздохнул.
– Это машинка для наколок, понял? Я делаю себе наколку.
Шэй, очевидно, колебался.
– А мне сделаешь?
Я не раз набивал татуировки сокамерникам, когда меня держали на других ярусах – не таких строгих, как ярус I, предоставлявший двадцать четыре увлекательных часа заточения.
– Не получится. Не достану.
– Ничего страшного, – сказал Шэй. – Я достану.
– Угу, как скажешь, – ответил я. Покосившись на зеркало, я опять прислонил машинку к телу. Задержав дыхание, я аккуратно вывел изгибы и вензеля вокруг букв Б и Р.
Когда я начал букву Ю, мне показалось, что Шэй плачет. Во всяком случае, он точно рыдал, когда я ее закончил. Шум моей машинки, должно быть, никак не способствовал здоровому отдыху. Стараясь игнорировать его всхлипы, я подошел ближе к зеркалу и оценил проделанную работу.
Боже, какая красота! Буквы двигались с каждым вдохом, а чистоту линий не могла испортить даже красноватая припухлость кожи.
– "Верю", – заикаясь, произнес Шэй.
Я обернулся, как будто мог увидеть его сквозь разделявшую нас стену.
– Что ты сказал?
– Это ты сказал, – поправил меня Шэй. – Так ведь?
Своими планами я не делился ни с одной живой душой. Никому не показывал образец. И я точно знал, что Шэй не мог видеть, как я работаю, из своей камеры.
Порывшись за кирпичом, служившим мне сейфом, я извлек черенок ложки – карманное, так сказать, зеркальце. Подошел к передней стене и направил его так, чтобы увидеть в отражении сияющую физиономию Шэя.
– Откуда ты знаешь, что я написал?
Шэй улыбнулся еще шире и поднял кулак. Затем медленно – один за другим – разогнул пальцы.
Ладонь его горела красным – а пересекал ее готический шрифт, что складывался в точно такую же, как у меня, татуировку.
Майкл
Шэй выписывал по камере фигурные восьмерки.
– Ты его видел? – спросил он. Глаза у него были широко распахнуты от возбуждения.
Я медленно присел на принесенный из аппаратной табурет. Мне сегодня нездоровилось, и не только из-за переполнявших голову вопросов, – сегодня я впервые за последний год не служил вечернюю мессу.
– Кого? – рассеянно спросил я.
– Салли. Новенького.
Я заглянул в соседнюю камеру. Слева по-прежнему сидел Люси-ус ДюФресне, а в правой, ранее пустовавшей, поселился кто-то незнакомый. Сейчас, впрочем, Салли там не было: он сломя голову мотался по спортплощадке, с распростертыми руками наскакивая на стену, как будто стоило напрячься – и можно пробить металл.
– Они меня убьют, – причитал Шэй.
– Мэгги как раз работает над…
– Не штат, – раздраженно одернул меня Шэй. – Один из них.
Я, конечно, плохо разбирался в тюремной политике, но границу между паранойей Шэя и истиной провести было затруднительно. Ввиду судебного иска и шумихи в СМИ Шэй удостоился особого внимания среди арестантов; возможно, простые заключенные заимели на него зуб.
За спиной у меня прошел облаченный в бронежилет офицер Смит. Он нес метлу и моющие средства: арестанты должны были раз в неделю убирать у себя в камерах. Уборка контролировалась на каждом этапе. Когда заключенный возвращался со спортплощадки, в камере его уже ожидали все необходимые принадлежности. Надзиратель не отходил на ни шаг: здесь даже стеклоочиститель мог стать опасным оружием. Смит открыл пустую камеру, поставил на пол флаконы, рулон ткани и метлу, после чего прошел к дальнему концу яруса – забрать новичка со спортплощадки.
– Я поговорю с начальником тюрьмы. Тебя защитят, обещаю, – сказал я Шэю, и мои слова, похоже, немного его успокоили. – Кстати, – решил я сменить тему, – что ты любишь читать?
– Ты у нас кто, Опра Уинфри? Хочешь устроить заседание книжного клуба?
– Нет.
– Это хорошо, потому что Библию я не читаю.
– Это я знаю, – сказал я, ловя момент. – Но почему?
– Там сплошь враки. – Шэй безапелляционно махнул рукой.
– А то, что ты читаешь, – не враки?
– Я вообще не читаю, – ответил он. – Слова все смешиваются в одну кучу. Мне нужно целый год таращиться на страницу, чтобы понять, что там написано.
– "В человеке света сияет свет, – процитировал я. – И сияет он на весь мир".
Шэй замешкался.
– Ты тоже это видишь? – Он поднес руки к лицу и внимательно всмотрелся в кончики своих пальцев. – Свет из телевизора, который в меня вошел, никуда не делся, он продолжает гореть по ночам…
Я тяжело вздохнул.
– Это из Евангелия от Фомы.
– Нет, я уверен, что это из телевизора…
– Слова, Шэй. Слова, которые я только что произнес. Это выдержка из Евангелия, которое я прочел вчера ночью. Я обнаружил там очень много твоих высказываний.
Наши взгляды пересеклись.
– Чего только не бывает, – с неясной интонацией произнес он.
– Всякое бывает, – согласился я. – Затем я и пришел сюда.
– Затем мы все сюда и пришли, – уточнил Шэй.
"Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас". Это одно из изречений Иисуса в Евангелии от Фомы; это одна из первых фраз, произнесенных Шэем, когда он объяснял, почему хочет стать донором. Неужели все так просто? Неужели спасение не в смиренном приятии, как меня учили всю жизнь, а в деятельном поиске?
Возможно, мне нужно было читать молитвы на четках, причащаться и служить Господу. Возможно, отцу Мэгги нужно было встречаться с упрямыми прихожанами, которых не отвадило даже сожжение храма. Возможно, сама Мэгги должна была научиться видеть первым делом свои достоинства, а потом уже – недостатки.
Шэю же, возможно, нужно было отдать свое сердце – буквально и метафорически – матери, лишившейся сердца много лет назад по его вине.
Но опять-таки: Шэй Борн – убийца. Его фразы вертелись на месте, как щенки, норовящие догнать свой хвост. Он верил, что в его жилах текло нечто светящееся, потому что прошлой ночью его атаковал телевизор. Его изречения отдавали не мессианством, а элементарным сумасшествием.
– Тебе лучше уйти, – сказал Шэй и тут же отвлекся на шум открывшейся двери. Той двери, которая вела на спортплощадку. Офицер Смит завел нового заключенного на ярус I.
Это оказалась гора мускулов с вытатуированной на черепе свастикой. Волосы, отраставшие после бритья, покрывали ее, как мох. Дверь в его камеру закрыли, наручники сняли.
– Сам знаешь, что дальше, Салли, – сказал офицер. Он стоял у двери и наблюдал, как тот неохотно берет пульверизатор и моет раковину. Я слышал визг бумаги о металл.
– Отче, а вы вчера смотрели матч? – спросил Смит и, закатив глаза, обратился уже к Салли: – Что ты творишь? Не нужно подметать…
Но метла в руках Салли уже превратилась в смертоносное копье. Острый обломанный конец вонзился в горло офицера. Захлебываясь кровью, он схватился за шею. Глаза закатились… Смит, покачиваясь, побрел к камере Шэя. Когда он рухнул у моих ног, я закрыл рану ладонью и что было сил позвал на помощь.
Ярус будто ожил. Заключенные вопили, пытаясь выведать, что произошло, рядом как из-под земли вырос офицер Уитакер, который помог мне встать и занял мое место, пока другой надзиратель делал искусственное дыхание. Мимо меня пробежали еще четверо, в следующий миг уже брызжущие в лицо Салли перечным газом. Верещащего и брыкающегося, его потащили прочь с яруса, а тем временем прибыл первый попавшийся врач – им оказался психиатр, которого я часто видел в тюрьме. Однако офицер Смит уже не шевелился.
В поднявшейся суматохе меня, казалось, никто не замечал: ставки были слишком высоки. Отчаявшись нащупать пульс на шее Смита, психиатр отдернул липкую от крови руку. Он подержал запястье офицера и, покачав головой, объявил:
– Все.
На ярусе воцарилась абсолютная тишина. Все арестанты как завороженные смотрели на распростертое перед ними тело. Кровь уже не лилась, тело оставалось недвижимым. Краем глаза я заметил суматоху в аппаратной: это опоздавшие парамедики пытались проникнуть внутрь. Их в конце концов пустили. Застегивая на ходу бронежилеты, они подбежали к Смиту и, опустившись на колени, повторили все те же бессмысленные процедуры, которые уже проделал психиатр.
За спиной у меня кто-то заплакал.
Обернувшись, я увидел Шэя. Он сидел на корточках, лицо его было исполосовано кровавыми потеками: он просунул руку под дверь, чтобы коснуться пальцев Смита.
– Вы пришли сюда для соборования? – спросил один из па-рамедиков, и на меня впервые обратили внимание.
– Я… Ну…
– Что он здесь делает? – рявкнул Уитакер.
– Кто он вообще такой? – крикнул другой офицер. – Я на этом ярусе не работаю.
– Я могу уйти, – сказал я. – Я… пожалуй, пойду.
Я снова взглянул на Шэя, свернувшегося клубком и шепчущего что-то невнятное. Если бы я не знал его, то подумал бы, что он молится.
Пока парамедики готовились уложить труп на носилки, я прочел над Смитом поминальную молитву.
– Во имя Отца нашего Всемогущего, давшего тебе жизнь… Во имя Иисуса Христа, даровавшего тебе спасение… Во имя Святого Духа, очистившего тебя от порока… Покойся с миром в Царствии Небесном. Аминь.
Я перекрестился и опустил глаза.
– На счет "три", – скомандовал первый парамедик.
Второй кивнул ему и взялся за щиколотки убитого.
– Один, два… Черт подери! – закричал он, когда покойник стряхнул с себя его руку.
4
Бессмертие души любят доказывать тем, что миллионы людей в него поверили. Те же люди когда-то верили, что Земля плоская.
Марк Твен. Из записных книжек
Джун
Клэр разрежут пополам, распилят ей грудную кость и закрепят на металлической растяжке, чтобы в буквальном смысле вынуть изнутри сердце – и тем не менее я не этого боялась больше всего.
Нет. Что пугало меня до смерти, так это концепция клеточной памяти. Доктор By говорил, что не существует научных доказательств перехода личных качеств от доноров к реципиентам. Но я понимала, что науке известно еще далеко не все. Я читала книги, проводила исследования – и теперь недоумевала, что странного в допущении, будто живая ткань наделена способностью помнить. В конце концов, многие из нас пытались забыть свое горе… а оно оказывалось пропечатано на наших веках и вытатуировано на наших языках.
Насчитывались десятки случаев. Ребенок с изуродованной стопой утонул, и его сердце отдали младенцу, который тоже начал хромать на левую ногу. Рэппер, заигравший классику, а после узнавший, что его донор умер с футляром для скрипки в руках. Фермер-скотовод, получивший сердце шестнадцатилетнего вегетарианца и с тех пор не выносивший вкуса мяса.
Был еще двадцатилетний парень, сочинявший музыку на досуге. Спустя год после его смерти родители нашли диск с песней, в которой он пел, как девушка по имени Энди разбила ему сердце. Двадцатилетнюю девушку, которой пересадили его сердце, звали Андреа. Когда родители парня поставили ей эту песню, она смогла сама допеть припев.
Подобные истории в большинстве своем были вполне безобидными: странное совпадение, забавный поворот событий. Кроме одной: маленькому мальчику пересадили сердце другого мальчика, убитого. Ему начали сниться кошмары, в которых являлся убийца донора. Он видел все, вплоть до его одежды. Видел, как он похитил мальчика и где спрятал орудие убийства. Благодаря его показаниям полиция поймала преступника.