Он уходил, скрипя сапогами, и начинался фильм. Виртуоз-самоучка с вдохновенным лицом сидел за роялем. Играл он без нот. Может быть, в дальнейшем из него и получился музыкант, но пока что им были освоены только два музыкальных произведения: "Яблочко" и траурный марш Шопена. Когда на экране развивались какие-нибудь бурные действия, например, ковбои мчались по прерии на своих взмыленных конях, или дрались в кабачке, или же шла стрельба из "кольтов", - то это происходило под "Яблочко". Если же давался мирный лирический пейзаж или герой объяснялся в любви прекрасной белокурой девушке, - то это шло под похоронный марш. Играл Генька от всей души, не щадя ни себя, ни рояля. Иногда, от полноты чувств, он начинал подпевать своей музыке, - тогда зрители не выдерживали, кричали: "Заткнись!" - и топали ногами.
Однажды мы с Колькой и с Васькой Позднеевым забрели на кладбище. До этого я только раз был на кладбище, когда хоронили мать, но это было на другом кладбище, да к тому же тогда была зима, и я запомнил только покосившиеся кресты, торчавшие из сугробов.
Здесь было не то. Большие деревья, покрытые густой листвой, мощно уходили в высоту, ветви их сплетались, тянулись друг к другу, и издали казалось, будто висит большая зеленая туча. Когда мы вошли в чугунные ворота, на которых были изображены пузатые, толстощекие ангелы с опущенными факелами, Васька Позднеев, видно не раз бывавший здесь, сказал нам:
- Тут черная сморода растет, только есть ее не всякому можно - это ведь кладбищенская.
И он добавил, что на вкус эта смородина очень противная, а к тому же ядовитая:
- Один человек попробовал ее и отравился, свезли в больницу.
Васька был старше нас, учился классом выше да еще славился разными штуками. Это он однажды стащил председательский колокольчик из учительской комнаты и привесил этот колокольчик на шею козе, пасшейся в школьном саду. То-то было весело! Кроме того, он умел лаять по-собачьи.
Такому авторитетному человеку мы с Колькой не имели никаких оснований не доверять, и даже были благодарны ему, что он предупредил нас о грозящей опасности.
Мы тихо брели по дорожке между могилами, разглядывали памятники, читали надписи. Это была старинная часть кладбища; похоронены здесь были купцы, священники, именитые граждане городка. Памятники были солидные, скучные - всё больше черные гранитные кресты да известняковые плиты.
Попалось нам несколько надгробных ангелов; все они, сложив на груди ладони лодочкой, смотрели вверх, но неба им не было видно - густо разрослась здесь зелень.
Один старый ангел, зеленовато-серый от времени и непогод, стоял на постаменте, наклонившись вперед, будто пловец на трамплине перед прыжком в воду: сзади в его крыло упирался клен. Наверно, когда ставили памятник, клена еще не было, а теперь вот вырос, и ясно было, что ангела он в конце концов столкнет.
Но вот среди старинных могил мы увидели сравнительно новый склеп - надгробный памятник купца-миллионера, того самого, в бывшем особняке которого теперь находилась наша Третья трудовая школа. Очевидно, здесь налицо был явный экстра-супермодерн, как выражался Португалов. Это было пирамидообразное сооружение, облицованное белым кафелем и увенчанное на вершине грудастой чугунной русалкой, держащей в руке восьмиконечный староверческий крест. Кафель на пирамиде был того сорта, который употребляется для ванных комнат и некоторых других гигиенических учреждений. У основания пирамиды шел бордюр из цветных изразцов с изображениями уже знакомых нам саламандр и бурбонских лилий. Над входом на маленькой мраморной доске было начертано: "Усыпальница купца первой гильдии Патрикеева". Повыше - на большой доске - была надпись: "Воздвигнута в 1913 году от Р. X. по личному проекту архитектора Зуммер-Кобельницкого". Видно, и гробовая доска не спасла купца от злодея-зодчего. Мы долго смотрели на это чудо, а потом Колька спросил:
- Что это такое - усыпальница? Выходит, вроде спальни?
- Никакая не спальня, - авторитетно ответил Васька, - это буржуйский склеп.
- Где склеп - там и написано, что склеп. А он же ведь миллионер был. Может, приказал построить себе здесь спальню...
- Дурак ты, он же здесь похоронен, - сердито сказал Васька Позднеев.
Но Колька владел логикой. Он выдвинул новый довод: раз есть усыпальница, должна быть и просыпальница.
Это заставило нас призадуматься. Мы замолчали. Однако Васька разрубил гордиев узел:
- Усыпальницы есть, а просыпальниц нет. Помрешь - сам увидишь. А кто со мной спориться будет, тот по носу схлопочет!
Последний аргумент был убедительнее всего, и спор прекратился. Мы пошли дальше и долго блуждали среди могил, а потом вдруг заметили, что Васька куда-то запропастился.
Нашли мы его в стороне, у куста черной смородины; он спокойно ел ядовитые ягоды, и по выражению его лица видно было, что на вкус они совсем не противные.
- Что ж ты делаешь? - испуганно спросил я его. - Отравишься!
- Он все наврал нам, ягоды никакие не ядовитые, - сказал Колька.
- Не ядовитые? Так на, ешь! - и Васька протянул Кольке горсть ягод.
Но тот не решился их взять.
- Я их потому ем, что мне от них ничего не будет, - продолжал Васька, - у меня порошок такой есть. Приму - и ничего на меня не действует.
- Дай и нам этого порошка, - попросил я.
- Он у меня дома...
Нас взяло сомнение, так ли это, но ягод есть уже не хотелось. Видя, что мы их не едим, Васька посоветовал нам не болтаться зря, а собирать смородину и отдавать ему, за это он обещал выучить нас собачьему лаю. И мы стали собирать ягоды для Васьки.
Когда он наелся вдоволь, мы пошли дальше. Здесь уже не было каменных памятников - всё деревянные кресты. Потом всезнающий Васька показал нам могилы наших товарищей, погибших при взрыве на полигоне. Среди старых, осевших, почти сравнявшихся с землей могил, среди высокой темной травы рядом стояли новые белые кресты; под ними лежали Дмитрий Зубков, Николай Лопастов, Леонид Сомов...
Странно было знать, что здесь, под этими свежими насыпями, под этими еще пахнувшими смолой крестами лежали мои товарищи по школе, по играм и дракам на богородицыном дворе. Не верилось, что больше нет - совсем нет! - Кольки Рыжего и что добродушный Скиля теперь зовется Леонидом Сомовым, но и это - только надпись на поперечине креста, потому что и Леонида Сомова никакого нет, совсем нет.
Мы приумолкли и молча пошли дальше, в самый конец кладбища. Там, на краю кладбища, откуда сквозь решетчатую ограду виднелось поле, были могилы без крестов, - стояли деревянные красные обелиски с фанерными звездами. Их было мало, в те времена только коммунистов и комсомольцев хоронили без крестов.
Всю дорогу обратно мы шли молча. Мне было грустно, почему-то вспоминались дни, проведенные в санчасти. Хорошо там было, не то что на Последней улице.
Вернувшись в теткин дом, я пробрался на кухню и, улучив момент, когда тетка вышла из кухни, подошел к топящейся плите, взял березовое полено, лежавшее возле плиты, и стал сдирать с него бересту и бросать в топку. И каждый раз береста свертывалась внутрь той стороной, которая на полене была наружной.
Я отодрал ленту бересты с другого полена - и эта свертывалась так же. Попробовал с третьего полена - то же самое. Бросая бересту в огонь, я представлял себе рыжего ветеринара и думал о том, что он делает сейчас.
За этими размышлениями я совсем не заметил, как в кухню вошел Кургазов, как встал он возле меня. Подняв голову, я увидел над собой его лицо, увидел, что он плавно заносит руку, чтобы ударить меня. Инстинктивно я схватился за тонкое полено, сжал его в руке и, кажется, слегка приподнял, - и вдруг этот человек отвел свою руку и сказал:
- Бересту чего даром жжешь? Не ты покупал! Убирайся из кухни!
По глазам его видно было, как ему хотелось ударить меня, - да боится, боится...
Больше он не пытался меня трогать, только совсем перестал пускать в комнаты, - теперь и еду мне выносили в прихожую.
Как мне помнится, внешность Кургазова никак не соответствовала его сущности. Это был в меру полный человек с большими карими глазами и узким ртом. Одевался он хорошо, чисто. Все его движения были плавны, округлы; даже когда он рукоприкладствовал - и тогда взмахи рук его не казались резкими, как у других людей в гневе. Вид его внушал доверие; может быть, поэтому дела его шли успешно, лавочка в центральной части городка давала ему неплохой доход.
- Этот ерша за щуку продаст, - говорили о нем, и нельзя было понять, в осуждение это говорится или в похвалу.
Кургазов жульничал всерьез, будто дело делал. Он во всем хотел выгадать. Он даже в зеркало свое никогда не смотрелся при бритье, всегда в теткино.
Кургазова я ненавидел. Это была моя первая ненависть. Тетку я не любил только в те минуты, когда она меня била, а когда я ее не видел, то просто забывал о ней и не питал в это время никаких чувств - ни любви, ни злобы. Кургазов меня не трогал. Однако его я ненавидел и тогда, когда его не было перед глазами.
"Я убегу отсюда, но когда-нибудь я сюда вернусь - уже совсем другим, взрослым, сильным вернусь; и тогда плохо придется здесь кое-кому!" - так думал я.
Шарманщик
Однажды тетка послала меня на рынок, там фитиль для лампы можно было купить дешевле. Она долго наставляла меня, в каком ларьке купить, и предупреждала:
- Потеряешь деньги - лучше живым домой не приходи. Понял?
- Понял, - ответил я.
- Ну иди, да смотри у меня!
- А деньги-то, тетя, - сказал я.
Этого вопроса она только и ждала:
- Всем вам, злыдням окаянным, деньги да деньги. Навязались на мою голову, дармоеды паршивые! Игоречек-то деньги не клянчил, не обирал меня. А вам только бы кровь мою сосать, подкидыши!
Она ругала меня во множественном числе, словно ее обступала целая толпа мальчишек, просящих денег. Наконец она вытолкала меня из комнаты и долго возилась за закрытой дверью. Потом вынесла деньги.
Рынок был далеко от Последней улицы, я прошел весь городок, прежде чем добрался туда. Фитиль я сразу купил, спрятал его в карман и пошел бродить по толчку, где продавалась с рук всякая всячина. Чего здесь только не было! Здесь можно было купить и сапоги, и швейную машину, и кастрюлю, и самую неожиданную вещь - например, чучело белки или приспособление для сбивания яичных белков.
Помню, какая-то женщина продавала кофейную мельницу, а рядом рыжий веселый мужчина держал в руках два свеженаписанных портрета. "Рафаэль" - суриком написано было под одним портретом; под другим было выведено: "Христофор Колумб (откр. Америку!)". Оба иностранца так походили друг на друга, что я решил: наверно, братья, близнецы, оттого их портреты и продают вместе. Но, вглядевшись в продавца, я заметил, что близнецы похожи на него, и очень удивился сходству.
На другом конце рынка торговали живностью. Здесь земля была вязкая, пахло сеном, навозом и козами. Вокруг коров теснилась толпа. Коровы грустными, глуповато-красивыми глазами смотрели вокруг, мотали головами. В их движениях чувствовалось смутное беспокойство. Козы - те были спокойно-веселы, нагло посматривали на хозяев, как бы желая сказать: "Продавайте, продавайте, нам-то хуже не будет!" Бараны были такие, как всегда, - эти, видно, ничего не понимали.
Вдруг издали услышал я музыку и пошел на звуки. У края рыночной площади, на ступеньках старинных торговых рядов, стоял известный всему городу Коновиев - плотный человек в черных очках-консервах. Он вертел ручку шарманки. Не торопясь, словно припоминая что-то, рассказывала шарманка каждому, кто слушал, о чем-то своем.
Я вспомнил Валю, розоватый закат за пустырями, за низкой стеной кустарника; вспомнил поезда, идущие по дальней насыпи. Слепой внезапно уверенным и рассчитанным движением последний раз крутнул ручку, сдернул с головы кепку, отошел на шаг от шарманки и зычным командным голосом произнес: "Уважаемые граждане и бывшие господа, пожертвуйте бедному слепому, жертве империалистической войны!"
В кепку стали бросать деньги, потом слушатели разошлись, и Коновиев спокойным, выверенным движением опорожнил кепку, ссыпал деньги в карман. Мне спешить было некуда, и я остался ждать, когда он снова заиграет.
Историю этого Коновиева знали многие в городке. Он не был "жертвой империалистической войны". До того как Коновиев ослеп, он был полицейским и славился своей жестокостью и еще тем, что почти никогда не бывал трезвым. Из-за пьянства он и ослеп. Когда в 1914 году запретили продавать водку, алкоголики стали пить ханжу, политуру и всякую дрянь. Коновиев, хлеставший без конца денатурат, через два года после начала империалистической войны ослеп. Так что с этой стороны его, пожалуй, и можно было считать инвалидом войны. Потом, после революции, он вынырнул на рынке с шарманкой.
Сейчас он стоял на ступеньках старых торговых рядов и вертел ручку своего инструмента, - я дождался-таки нового сеанса. Грустно, задумчиво пела шарманка свою песенку, а кругом стояли слушатели.
Вдруг с площади, из базарной сутолоки, послышались крики. Взметнулись кулаки, кто-то заорал: "Бей вора! Бей его!"
- Ой, не буду, ой, не буду! - заголосил избиваемый.
- Так и надо ворюге! - заорали торговки. - Милицию! Милицию сюда! - крикнул кто-то.
Слушатели отхлынули от Коновиева и бросились к месту происшествия. Я же замешкался, и эту минуту слепой, прервав музыку, спросил: "Кто тут есть?"
- Это я, дяденька, - пришлось ответить мне.
- Ну-ка, сюда придвинься...
Я подошел к нему. Он провел рукой и схватил меня за пальцы.
- Рассказывай, кого бьют, как бьют! - И больно сжал мою ладонь. Его пальцы были гладки и тверды - железо, обернутое в бархат. - Ну, чего молчишь? - спросил он. - Отсюда, со ступеньки, хорошо видно!
- Дяденьку бьют, - сказал я.
- Молодой он, старый?
- Лет восемнадцать ему.
- Не дяденька, значит, а парень. Комсомолец, верно.
- Украл он что-то, не комсомолец он, - ответил я.
- Не спорь, огарок, - ответил слепой, крепче сжимая мне руку.
То ли оттого, что передо мной избивали человека, то ли из-за боли в руке от железной хватки слепого - слезы нахлынули мне на глаза, и я почти ничего не видел.
- Что замолчал! Рассказывай, а не то закричу всем сейчас, что ты в карман мне залез, - тебе такого же бою дадут!
Вклиниваясь в толпу, в сутолоку, к месту происшествия уже спешили два милиционера.
- Милиция идет! - обрадованно сказал я и разозлил этим слепого. Он еще туже сжал мне руку и зашептал, обдавая меня запахом лука и зубной гнили:
- Добить не дали!
- Ты чего, гнида слепая, над мальчишкой измываешься! Мальчишка ни жив ни мертв стоит! - раздался знакомый мне голос.
Это был боец в отставке, которого вселили к мадам Змеюрковской.
- Извиняюсь, гражданин, он у меня деньги украсть хотел, - ответил слепой и выпустил мою руку. Пальцы у меня на минуту так и остались, как склеенные.
Боец в отставке, выручивший меня, крепко выругался и сказал, обращаясь к слепому:
- Врешь, полицейская шкура, не крал он у тебя, я давно за тобой смотрю! Благодари бога, что слеп, а то бы тебе амба от меня была. Тебе Советская власть жизнь оставила, а ты, контра, руки детям вывертываешь! Я за этих детей на фронтах воевал, а ты, гнида...
- Извиняюсь, товарищ, ошибка вышла, мальчик не крал. Только шуму не делайте, товарищ, - вкрадчиво и робко выговорил Коновиев.
- Ты мне не товарищ, таких товарищей специальной мазью выводят!
Потом боец в отставке взял меня за руку и, промолвив: "Нечего тебе здесь околачиваться!" - повел через толкучку.
Он шел по прямой, врезаясь в толщу торгующихся, разъединяя покупателей и продавцов, будто по невидимой черте, с которой нельзя сойти. Он крепко, почти больно держал меня за руку, и в его хватке чуялась грубая доброта. Усадив меня в саду на скамью, он спросил:
- Зачем зря по базару толкаешься?
- Так просто, - ответил я.
- Не дело это - зря по базарам толкаться. Взял бы я тебя, может, да еду далеко - в Азию еду, басмачей бить.
Он погладил меня по голове широкой ладонью, помолчал, потом задумчиво сказал:
- Дочка у меня была - померла, пока я воевал. Ну, да ты в смерти не понимаешь, мал еще.
А я и действительно как-то не представлял себе, что девчонки тоже умирают. Ну, мальчишки, парни, мужчины - другое дело, с ними это случается. Но девочки при мне не умирали. Вдруг вот Валя умерла бы? Это в моем мозгу не укладывалось.
- Сахару хочешь? - спросил боец. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана горсть рафинада.
- Грызи мое дорожное довольствие, а мне идти надо... - Он встал и зашагал к рынку.
Рассовывая сахар по карманам, я глядел ему вслед. Он вдруг обернулся, постоял на месте и пошел ко мне. Подойдя, он сунул мне что-то в карман курточки:
- На, тетке своей гайтан дай. Пусть тебя тетка подкормит, на приварок это тебе.
Он махнул рукой и широко зашагал в сторону, противоположную рынку. Я стал рассматривать вещь. Это был золотой круглый, плоский предмет с крышкой, как у часов. Внутри ничего, кроме царапин, не было. Я спрятал вещь в карман и стал ждать, не вернется ли боец в отставке. Но он ушел навсегда, и никогда больше я его не встречал.
Потом я дошел до сада, забрался под кусты, лежал там, грыз сахар и плакал. Плакал я не то от горя, не то от радости - сам не знаю почему. Вернувшись на Последнюю улицу, я вручил тетке фитиль и вещицу.
- Где медальон украл? - сразу спросила она.
- Это дяденька один дал, чтобы я тебе дал, чтобы ты кормила меня лучше.
- Так я тебя плохо кормлю, дармоед! - воскликнула тетка. - А ну, поди сюда!
Но тут, как из-под земли, вырос Кургазов. Ловким, округлым движением вырвал он медальон из рук тетки и оглядел его:
- Дешевка, американское золото, - сказал он, опуская вещицу себе в карман.
- Это он мне принес... - заикнулась было тетка.
- Что я вижу, что я слышу в своем доме! - нараспев, театральным баритоном произнес Кургазов и, плавно замахнувшись, ребром ладони ударил тетку по загривку - дал макаронину, как выражались ребята о таком приеме.
На этом дело и кончилось. Но в тот день я решил твердо: сбегу.