Я размышляла о словах, которые несправедливы, по-видимому, потому, что вырастают из неравно и небрежно поделенного мира. Каков женский эквивалент слова "мужество"? "Женство"? Как назвать эту добродетель женщины, не перечеркнув одновременно ее пола? Нет женских соответствий словам "старец" или "мудрец". Старая женщина - это старушка или старуха, будто в старении женщин нет ни достоинства, ни величавости, будто старая женщина не может быть мудрой. В лучшем случае о ней можно сказать "ведьма" с пометой, что слово происходит от "ведать". Ну и что - все равно получается образ злой старухи с обвисшей грудью и животом, неспособным к деторождению; существо, обезумевшее от злобы на весь мир, хотя и могущественное. Старый мужчина может быть мудрым и почтенным старцем, мудрецом. Чтобы нечто подобное сказать о женщине, приходится выбирать окольные пути, растолковывать, описывать - "старая мудрая женщина". И все равно звучит это столь напыщенно, что вызывает сомнения. Но больше всего меня беспокоит слово "безотцовщина", ибо нет женского соответствия "безматеринщина". Господь Бог стал нам Отцом.
ПИРОГ ИЗ ТРАВЫ
Тот же самый пограничник, который перебрасывал тело немца на другую сторону границы, зимой патрулировал Черный лес. В его обязанности входило следить, чтобы старая лесная дорога, ведущая в Чехию, оставалась непроезжей для автомобилей и непроходимой для всякого рода контрабандистов спиртного. Ранней весной надлежало отправиться туда с электропилой, спилить несколько деревьев и, свалив их, перегородить дорогу. Таков естественный способ защиты государственной границы. На вырубку елей, разумеется, требовалось получить разрешение лесничества.
Пограничник знал всех в округе. Он умел с первого взгляда распознать чужака, и в этом случае проверял документы и звонил на погранзаставу. Кем бы ни был повстречавшийся ему человек, грибником или заблудившимся туристом, патрульный наблюдал за ним в бинокль с горы, пока тот не удалялся от границы и не сворачивал на свою сторону.
Таким образом, он видел массу людей: одиноких путников - и едва держащихся на ногах, и шагающих быстро, уверенно; пары, которые поспешно исчезали в кустах; людей, идущих гуськом, согнувшись под тяжестью рюкзаков; людей с животными - собаками, лошадьми, коровами, слепыми котятами в корзине, которых они несли топить; людей с разными предметами и механизмами - на велосипедах, в машинах, на тракторах (по правде сказать, только у одного местного был трактор), с сумками, с мотопилой, с грибами в полиэтиленовом пакете, с поллитровкой, купленной в хазе… Перед его глазами был вроде как театр, в котором, к сожалению, показывали скучные представления. Многое ему приходилось додумывать. Кое-что он был обязан знать: куда отправился Имярек, таща велосипед по бездорожью, что означает белый "опель", стоящий возле дома внизу, а что - темно-синий автобус, открытые или закрытые красные ставни еще в одном доме, овцы на перевале, а не на опушке леса, железная кровать, вынесенная в сад. Он обязан был это знать. Иначе ничего из того, что видел, не понял бы. Смотрел бы только, но не видел.
Случалось, конечно, и частенько, что он забывался и глядел на мир перед собой, как на картинку. Низом по шоссе идут люди, погоняя коров, бегут собаки, какой-то мужчина вдруг заливается смехом, позвякивают колокольчики на шеях у овец, неприятно шерстит кожу; чуть выше шагает браконьер с подстреленным зайцем, машет кому-то рукой, дым из труб тянется к небу, птицы летят на запад. Эта картинка как была, так и есть, - кажется вечной. Сценой, но не для людей - люди на нее попадают случайно.
Днем, накануне Нового года, этот молодой пограничник с румяным и свежим, как сдобная булочка, лицом медленно ехал по снегу на своем тяжелом мотоцикле. Колеса глубоко зарывались в снег, и ему приходилось двигаться с осторожностью, чтобы не соскользнуть в большой овраг у обочины. Вскоре он заметил множество петляющих вокруг да около следов, они то возвращались, то снова бежали вперед. На больших сугробах остались отпечатки человеческих тел - кто-то, наверное, падал в сугроб, барахтался, переворачивался. А кто-то, видимо, ложился на снег, размахивал руками и ногами, оставляя отметину в виде огромной птицы.
Он встретил их на перевале. Они были в ярких смешных шапках. В общем, выглядели подозрительно. К тому же захихикали, когда он потребовал у них документы. Заговорщицки переглядывались и прыскали смехом. Он подумал, что они, должно быть, пьяны, и почувствовал себя идиотом. Ведь был канун Нового года. Однако чем больше они веселились, тем он становился серьезней. Чем больше источали веселья - от распиравшей их радости они почти парили над снегом, - тем сильней он ощущал себя прикованным к земле, тем глубже проваливались у него ноги. Пограничника раздражало их приподнятое настроение.
Они были молоды. Девушка, которая была с ними, показалась ему красивой и недоступной. Она закусила кончик светлой прядки и бросала загадочные взгляды, словно только что очнулась от приятного, может быть даже - эротического сна.
Молодые люди были беспечны - не захватили с собой в пограничную зону документов, поэтому патрульный не знал, как их записать.
- Рюкзаки остались в хате, - сказали они.
Поневоле пришлось вернуться с ними обратно. Они попеременно толкали его мотоцикл по снегу. Парни разбирались в мотоциклах, чем, однако, не снискали его уважения. Его не покидало чувство, что на их фоне он выглядит смешным и малозначительным, поэтому он как бы невзначай расстегнул куртку, чтобы продемонстрировать им блестящую кожаную кобуру пистолета.
В доме стоял запах нежилого помещения, иначе говоря сырости и остатков осени, сухих листьев и сена. Кроме того, воняло мышами. Было холодно. Пограничник сел за стол и переписал данные из их паспортов. Все были из Вроцлава. Жили на улицах, названия которых звучали по-городскому и торжественно: Венская, набережная Выспянского, Грюнвальдская, Космонавтов. Ну да, он понимал, они приехали сюда отпраздновать Новый год, напиться и подурачиться. Ясно, что они не занимались контрабандой, что никоим образом не могли причинить вред границе. Однако теперь уже не подобало отступать, нельзя было сказать: порядок, я еду дальше, я тоже вечером собираюсь на гулянку, темный костюм уже висит на дверце шкафа, отглаженный и готовый, водка стынет в холодильнике и шампанское красуется в баре мебельной стенки.
Под аккомпанемент этих невыносимых смешков, которые сбивали его, пока он записывал, девушка поставила перед ним кружку с чаем. Пограничник выпил с благодарностью. Чай разогрел его изнутри и снял напряжение. Он закурил. Съел кусок темного, странного пирога с травяным экзотическим вкусом, немного похожим на вкус коврижки. Их насмешки были ответом на его серьезность; ему бы следовало оставить этих ребят в покое или же наказать, после чего отправиться обратно в сторону леса, потом заехать на погранзаставу, сдать смену и идти домой. Но он сидел и ел этот пирог, который ему подсовывали с подозрительной настойчивостью, под огнем перекрестных заговорщицких взглядов. Все смотрели, как он кладет куски в рот, жует и глотает. Ему казалось, что их мысли соединяются и переговариваются между собой, неслышимо для него, и он один в этой компании чужой. Они здесь свои, он - посторонний, хотя это его территория.
В конце концов, непонятно почему - наперекор себе - он вышел из дома и позвонил на заставу. Сообщил, что возвращается. Уже стемнело. Молодые люди помахали ему шапками и дружно расхохотались.
Пограничник ехал по хорошо знакомой дороге, но она показалась ему какой-то длинной. Он уже должен был бы добраться до мостика, но всего-то лишь миновал последний дом. Подумал о тех молодых людях - собственно, не мог перестать о них думать. В них было что-то волчье. Боже мой, эта мысль его поразила. Волчье. Он остановил мотоцикл, выключил фару и внезапно оказался во мраке, который пронзил его холодом. Вдалеке виднелась деревня, окна светились, как квадратные дыры во тьме. Может быть, ему следует вернуться, зайти еще раз к этим туристам, сказать им… Но что? Он схватил мотоцикл и развернул его. Завел мотор, тронулся, но тут же влетел в сугроб. Переднее колесо целиком провалилось в снег. По рукам побежала неприятная мелкая дрожь; пришлось пошевелить пальцами в перчатках.
Что-то случилось со временем. В голове замелькали тысячи мыслей, надорванных, обгрызенных, обрывочных. Из них высыпались слова, как мак из лопнувшей коробочки. Он начал их собирать, но это затянулось надолго. Наверное, прошел час, а он по-прежнему в отчаянии дергал зарывшийся в снег мотоцикл. Взглянул на часы, но циферблат был темный, и он стал искать зажигалку. Должно быть, он забыл ее в том доме, где все еще пекся пирог из сена. Снова вернулся странный запах, и пограничнику стало плохо. Зачерпнув пригоршню снега, он протер лицо, но это не помогло. Посмотрел на мотоцикл, и ему показалось, что тот заснул; придется оставить его так до утра. Он снял куртку и прикрыл утомленное тело машины. Та фыркнула в знак благодарности.
Пограничник повернул обратно в сторону перевала и темных домов хутора. Во рту стоял вкус пирога, и он снова почувствовал, как щемит под ложечкой. Не-дотя-ну. Недо-тяну. Недо… Не хватало "тяну", чего-то, что имело связь с теплом и едой. На мгновение время перестало мельтешить, мысли прояснились, и пограничник осознал, что совершил ошибку, отправившись к ним без куртки и пешком; ему следует поспешить - небезопасно ночью так блуждать по полям. Волки еще не перевелись.
И в ту же минуту он услышал их где-то в лесу наверху, услышал пронзительный, полный отчаяния вой, истошный, полный боли и осиротелости клич.
Солдат видел волка в зоопарке во Вроцлаве. Похожего на чучело, хоть тот и двигался. Шерсть у него была взъерошенная и нездоровая. Он напоминал ту дворнягу, которая каждый день, как заведенная, гналась за его мотоциклом и пыталась вцепиться в штанину. Напоминал, но не во всем. Потому что у дворняги есть свое время, а волк существует вне времени. Волки не рождаются и не умирают. Они есть даже там, где их нет. Это открытие так сильно поразило пограничника, что он остановился и начал прислушиваться. Завывание стихло, но теперь он, казалось, слышал шорох мелких шагов, которые приглушал снег.
Нестерпимо, как женщину, захотелось вернуть забытую зажигалку. Он мог бы посветить ею и знал бы, который час. Это многое бы прояснило. Он мог бы при свете ее огонька взобраться наверх и оказался бы там, куда хотел попасть. А так он и не знал даже, куда идти: то ли вправо, то ли влево, вверх либо вниз. Так или иначе, он двинулся прямо, мягко скользя по снегу, как будто на коньках. Ему это нравилось. Дотянет. Дотянет до тепла и света. До девушки дурманящей красоты, с закушенной зубами прядкой светлых волос. За ним на снег бесшумно ложились пятилистники - следы волчьих лап.
Пограничник заметил его. И не перед собой, и не позади, а где-то во тьме. Он был огромный. В его седой шерсти отражался искристый снег.
- Волк, пощади меня во имя государственной границы, - проговорил пограничник в эту тьму.
Волк, идущий следом за ним, остановился. Задумался.
СОН ИЗ ИНТЕРНЕТА
Я очутился в странной, покинутой всеми местности. Понимаю, что заблудился. Бродил по этим унылым пустынным местам; все время стояли сумерки. То и дело я натыкался на собственные приметы и вещи: отпечаток ботинка, оброненную мной зажигалку, шапку, фотоаппарат, и радовался, что я иду по своим же следам. Неожиданно я вышел к ручью. В нем отражалось серое небо. И лицо свое я увидел - оно меня поразило. Всю жизнь мне казалось, что я выгляжу иначе. Я стал умываться и в испуге обнаружил, что вода смывает плоть с моего лица. Это было совсем не больно. Мое лицо таяло, словно было из воска. Растворялось в воде. В конце концов я с ужасом ощутил под пальцами оголенные кости. И в эту минуту осознал чудовищную правду: я умер. Пути обратно не было.
ЭФЕМЕРИДЫ
У Марты была одна привычка, которая меня особенно раздражала, - она вставала за мной и из-за плеча следила за тем, что я делаю. Я слышала ее дыхание: легкое, частое, прерывистое - дыхание старого человека. Ощущала ее запах, то был запах сна, постели, разомлевшей от сна кожи. Так порой пахнут дети. Этот запах взрослые стремятся заглушить духами и дезодорантами - отчего начинают пахнуть, как вещи, а не как люди.
Так вот, Марта вставала надо мной и стояла. Чем бы я ни занималась, у меня все начинало путаться. Если я читала, слова разбегались, и терялся смысл предложения. Если писала, мне вдруг становилось не о чем писать. В таких случаях я деликатно отодвигалась, чтобы ее не обидеть, но меня это злило.
Единственное, в чем она мне не мешала, - так это читать эфемериды, сборники особо точных таблиц с координатами небесных светил, наверное, потому, что там не было ни слов, ни предложений, ни даже рисунков, которые можно охватить взглядом. Одни лишь колонки абсолютно бесстрастных цифр, постоянных значений, не допускающих непонимания, раз навсегда рассчитанных и напечатанных черным по белому, чисел от одного до шестидесяти, ибо столько возможностей люди дали времени, чтобы так или иначе себя проявить. Итак, только комбинации чисел и двенадцать простых графических знаков, обозначающих небесное пространство. И еще десять символов небесных тел - вот и все. Достаточно вчитаться в это повнимательней, пробежать глазами ряды и колонки цифр, и, обладая определенными навыками, можно представить себе все в целом, увидеть краткое, неустойчивое равновесие, присущее лишь бумажным "мобилям", которые мастерит моя сестра, - тщательно сбалансированным пространственным конструкциям, которые подвешиваются на шелковых нитях и приходят в движение от едва уловимого движения воздуха в комнате. Однако мобили хрупкие, и их гораздо легче разрушить, чем создать. Мир, представленный в эфемеридах, удивительно прочен, собственно говоря, бессмертен. Видимо, поэтому ничто не может помешать мне его созерцать.
В моих эфемеридах не было, однако, кометы.
ОГОНЬ
- Это год кометы, - сказала Агнешка, наливая мне молока в бидон. - И предпоследний год жизни Папы Римского. Встретятся две стихии, а потом наступит странная зима. Люди начнут дохнуть, как мухи.
Агнешке случалось пророчествовать. Когда изо дня в день видишь Петно, единственное, что можно предчувствовать, - так это конец света. Всякий раз мы слышали новый прогноз будущих событий. Возможности Агнешкиного воображения были безграничны. Кроме того, она умела так растянуть слово во все стороны, что непременно получалась какая-нибудь история, менявшаяся точь-в-точь, как у Имярека менялась в зависимости от времени, места и обстоятельств, в которых была рассказана: вечером или утром, у колодца или же в ресторанчике "Лидо", под вино или под водку.
Выслушав пророчество, я возвращалась домой. Останавливалась на дороге и пила молоко прямо из бидона - оно имело вкус белого неба. Я думала о грибах - наверное, они уже появились. Было достаточно тепло для первых шампиньонов, достаточно сыро для луговых опят, достаточно солнечно для дождевиков. И вдруг, с полным ртом молока, я увидела, что горят луга над домами. Огонь тянулся тонкой цепочкой кверху, по ветру, в сторону леса. Узкая змейка медленно ползла, весело искрясь на солнце, тихая, оставляющая за собой темные пятна, что-то вроде тени от тучи, но во сто крат темнее.
- Стоп! - воскликнула я.
Теперь все должно было остановиться, как в компьютерных "играх стратегии", как на картах погоды на экране телевизора, где мир состоит из извилистых линий и цифр.
Не тут-то было. Позади кто-то меня окликнул. Агнешка стояла на перевале, ее маленькая, приземистая фигурка казалась уродливой в растянутом спортивном костюме.
- Когда сменится ветер, сгорят ваши дома, - прокричала она. Мне почудилось, что я слышу в ее голосе удовлетворение.
Я помчалась вниз. Молоко выплескивалось из раскачивающегося бидона и обливало мне ботинки.
Мы работали несколько часов, прежде чем приехали прокопченные пожарники и сказали, что горят луга по другую сторону гор. Они были раздеты до пояса и неторопливы. Бесцеремонно прошли сквозь стену огня и схватили пылающую гидру за оба конца. Они, по-видимому, знали, что делают, - обращались с ней, как с длинной, растянутой по земле лентой. Загнули два ее конца так, что линия, описав круг, замкнулась. Ветер на мгновение стих, большое огненное кольцо вспыхнуло. Огонь буйствовал внутри него, был как вихрь, как смерч. Сквозь испуганный, дрожащий воздух я видела, как навсегда исчезают остролистные травы, как погибают прошлогодние отпрыски солнца. Огненный смерч гудел, пока огонь не пожрал сам себя и не умер.
Сгорели луга, опушка леса и ягодники. Больше всего мне было жаль ягод. Спалив их, огонь убил некую частицу сочного будущего. Марта показала нам, как лучше всего тушить горящие травы - бить по огню еловой лапой. Мягко, словно легонько шлепаешь по заднице. Если лупить слишком сильно, поддаешь пламени воздуха. Марта говорила еще, что луга горят раз в несколько лет, и переживать из-за этого не стоит. Р. придерживается иного мнения о пожарах на лугах.
- Я нашел это слово, - сказал он. - Женским соответствием "мудреца" может быть "мудрила".
КТО НАПИСАЛ ЖИТИЕ СВЯТОЙ И КАК ОБО ВСЕМ УЗНАЛ
Он начал писать медленно, с трудом, слово за словом составляя историю девочки, которую потом, в будущем, Господь Бог наш одарил своим ликом, обрекая тем самым на мученическую смерть. Первая фраза звучала так: "Кюммернис родилась несовершенной, но в том смысле, какой приписывают несовершенству люди". Вторая так: "Но иногда несовершенство в мире людей суть совершенство для Бога". На это у него ушло четыре дня. Собственно говоря, он не понимал, что написал, что это значит. А может, и понимал, но не словами, не мыслью. Пасхалис ложился на пол, закрывал глаза и повторял эти фразы, пока они не потеряли смысл. И лишь тогда он осознал, что выразил в словах наиважнейшую вещь в мире. Ему откуда-то стало известно, как теперь будет; он сможет писать дальше, только если отрешится от вкуса еды, запаха воздуха, звуков. И станет бесчувственным, безучастным, без ощущений, без аппетита, без обоняния, его больше не будет радовать полоса света в келье, а солнечное тепло покажется ненужным и недостойным внимания так же, как и все остальное, что он когда-то любил. Тело одеревенеет, отстранится от него и затаится, подстерегая его возвращения.
Пасхалис писал и уже не мог дождаться, когда же наконец он все закончит, чтобы вновь стать собой, вновь поселиться в своем теле и даже раскинуться в нем, как в удобной постели.