Более недостижимый объект нельзя было себе и представить - идеально сложенная, грациозная и умопомрачительно скромная; у нее была длинная серая, стального оттенка челка, которая то и дело падала ей на глаза, и она красивым движением ее откидывала. Слушая других, она обычно наклоняла голову, словно понимая, что ее красота - широко посаженные глаза, пухлые губы, вообще, все это исходящее от нее сливочное свечение - должна быть слегка задрапирована, как бы притушена, чтобы оставить другим хоть какой-то шанс. Она начала встречаться с мальчиком из выпускного класса, таким популярным, спортивным и талантливым буквально во всем, что ему даже не требовалось быть жестоким; их союз приветствовали примерно так же, как приветствовали бы помолвку наследного принца с юной принцессой из какой-нибудь могущественной богатой страны с неочевидными политическими устоями. Джоанна никак не могла бы оказаться в одной лиге с Питером, даже будь она на три года моложе. И незанята.
И тем не менее. И все-таки. Она - лучший друг Мэтью, и, конечно, представься ей такая возможность, она, вероятно, и в Питере обнаружила бы какие-нибудь черты, привлекшие ее в его брате. Не говоря уже о том, что парень, с которым она встречалась, наверняка должен был казаться ей пресным (чего стоит одно только смехотворное имя Бентон) и чересчур предсказуемым. Типичный смазливый герой местного масштаба, который никогда не бывает первым. У него нет воли. В любом кино он всегда проигрывает тому, кто, может быть, и не настолько хорош собой, но зато тоньше, глубже, умнее… Короче говоря, ну да, кому-то вроде Питера…
- Ты любишь Джоанну? - спрашивает он Мэтью.
- Нет.
- А, по-твоему, она любит Бентона?
- Она не уверена. А значит, не любит.
У Питера с языка готовы сорваться невозможные, не-выговариваемые вопросы. Неужели ты думаешь, что… Неужели тебе кажется, что есть хоть какой-то шанс…
Но он ни о чем не спрашивает. Было бы слишком невыносимо услышать "нет". В свои двенадцать лет он уже свыкся с мыслью, что лучшее - не для него, что он один из тех, кому на роду написано довольствоваться тем, что не забрали воины и мародеры.
Питер не преследует объект своих мечтаний. В течение следующих трех лет он просто старается оказаться дома, когда Джоанна к ним заходит, что случается, впрочем, довольно редко (увы, братья давно поняли, что их гости не рвутся засиживаться у них подолгу - поесть нечего, а мать, похоже, всерьез опасается, что, стоит потерять бдительность, кто-нибудь обязательно что-нибудь свистнет). Питер всегда дома и одет как можно тщательнее. Однажды он сообщил Эмили Доусон, что она красивая, а через несколько дней, сидя рядом с ней на стадионе, начал лапать ее под скамейкой, после чего она никогда больше с ним не разговаривала. Время от времени он держался подчеркнуто обольстительно в присутствии Мэтью в надежде, что Мэтью передаст Джоанне что-нибудь вроде: "Знаешь, а мой брат-то уже о-го-го, все чувствует…"
Но проходили месяцы, а Мэтью, похоже, молчал как рыба. Джоанна явно оставалась не в курсе того, что Питер уже давно вырос. Тогда он решил действовать. Начал с того, что выработал новую манеру сидеть (тщательно отрепетированная ковбойская поза: локти на спинке дивана или кресла, ноги широко разведены и слегка согнуты в коленях, - поза человека, готового немедленно вскочить и ринуться в бой) и говорить (несколько нечленораздельно, гипнотическим, пусть и не слишком уверенным баритоном, который он, пыжась что есть сил, вытягивал из глубины диафрагмы). Но признание не приходило, и Питер пустился во все тяжкие. Невзирая на свою природную застенчивость, он сразу же раздевался до трусов, стоило им с Мэтью оказаться одним в комнате (Знаешь, у моего брата такое тело, он настоящий атлет); еще он напевал - негромко и как бы невзначай - любимые Мэтью песни Кэта Стивенса (Знаешь, мой брат очень музыкальный, и у него отличный голос), и, наконец, приближаясь к своему тринадцатилетию, он, когда бы и о чем бы они ни разговаривали с Мэтью, смотрел ему прямо в глаза особым взглядом, который, по его задумке, должен был выражать нежность и проницательность, глубокое заинтересованное внимание (Знаешь, у моего брата настоящий талант сопереживания, он очень тонко чувствующий человек).
Вспоминая все это десятилетия спустя, Питер только диву давался, как ему ни разу не пришло в голову, что Мэтью мог принять все эти манипуляции на свой счет. Такая сосредоточенность на одной-единственной цели с годами сделала его неплохим бизнесменом и… никаким шахматистом. Однажды ночью за несколько дней до своего тринадцатилетия до него вдруг дошло, что весь этот затянувшийся спектакль в лучшем случае вообще не был замечен (и, соответственно, не дошел до Джоанны), а в худшем был интерпретирован совершенно катастрофическим для него образом (Знаешь, по-моему, мой младший брат на меня запал).
Той февральской ночью (февраль в Милуоки: после трех уже темно, в окна колотится снежная крупа, похожая на крохотные ледяные шарики замерзшего кислорода), когда Питер и Мэтью лежали в своих одинаковых кроватях, как обычно болтая перед сном, и Мэтью - перед тем как выключить свет - рассказывал какую-то очередную историю об очередном идиотском "фо па" Джоанинного бойфренда Бентона, Питер вылез из кровати (в одних трусах и - уступка холоду - шерстяных носках) и сел на краешек кровати рядом с Мэтью, придав своему лицу выражение глубочайшей заинтересованности.
- Вообще-то он нормальный парень, - говорит Мэтью, - ну, то есть, не злой и все такое, но ведь не надо быть профессором сердцеведения, чтобы догадаться, что не стоит дарить своей девушке на день рождения билеты на хоккей.
Он умолкает и удивленно смотрит на Питера, волшебным образом оказавшегося на его кровати. Ничего подобного никогда еще не случалось, и Мэтью требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее. Он смотрит на Питера, ловит его взгляд "говори мне все без утайки" и спрашивает:
- С тобой все в порядке?
- Конечно.
- Что происходит?
- Ничего, я тебя слушаю.
- Пити…
- Питер.
- Питер, ты ставишь меня в неловкое положение, понимаешь?
- Понимаю.
Неловкое положение… А теперь скажи: "Знаешь, в тебя влюбилась Джоанна Хёрст".
- Ты что, что-то… нет, мне трудно об этом говорить, ты испытываешь какие-то особенные чувства в последнее время?
- Эээ… да… наверное.
Прости, Бентон, надо было подарить ей что-нибудь получше.
- Все нормально. Я понимаю.
- Понимаешь?
- Думаю, да. Но, может быть, ты мне все-таки что-нибудь скажешь?
- Нет. Я не знаю, как сказать.
- Это мне тоже понятно. Братья, ДНК - что тут поделаешь?
- Угу.
Повисает пауза. Питер собирается с духом и выпаливает:
- Значит, ты ее тоже любишь?
Тишина. Жуткая. Ледяные частицы воздуха колотятся в оконное стекло, словно их швыряет какой-то великан.
И тут наконец до Питера доходит… Не все, но тем не менее. Он позвоночником чувствует, что произошла ошибка - он открыл не ту дверь. Мэтью смотрит на него тем самым проникновенно-внимательным взглядом, который он так тщательно отрабатывал последнюю пару месяцев. Вероятно, такое выражение глаз - не его изобретение. Он просто позаимствовал его у Мэтью. ДНК - что тут поделаешь?
- Нет, - говорит Мэтью. - Я не влюблен в Джоанну. Ты влюблен, да?
- Умоляю, умоляю, умоляю, ничего ей не говори.
- Не скажу.
И больше, как это ни поразительно, они к этому разговору не возвращались, причем не только той ночью, но и вообще никогда. Питер ушел к себе, лег и накрылся одеялом до самого подбородка. Мэтью выключил свет.
***
Питер почувствовал, что он… что?.. влюбился в Мэтью на пляже в Мичигане за месяц до того, как Мэтью исполнилось шестнадцать. Они всей семьей проводили традиционный недельный отпуск в летнем домике (запах мускуса, стены, обшитые сосновыми планками) на острове Макино. Мэтью уже - а Питер почти - вышел из того возраста, когда можно было получать удовольствие от этих поездок. Домик - уже не вместилище знакомых чудес (хотя вроде бы все на месте: москитные сетки над кроватями, настольные игры), отдых с родителями - уже не радость, а тоскливая ссылка: неделя тихого маминого бешенства из-за того, что им недостаточно весело, и деланно-бодрый отец, пытающийся это веселье обеспечить; пауки в ванной, холодные мелкие волны, с печальным хлюпаньем набегающие на прибрежную гальку.
Однако тем летом - о, чудо! - они получили высочайшее родительское соизволение пригласить на уикенд Джоанну.
Питеру по сей день трудно объяснить такое вопиющее нарушение семейных традиций. Все время, пока Мэтью учился в школе, Харрисы с почти маниакальным упорством сохраняли приверженность тому, что именовалось отдыхом в кругу семьи; священная и неприкосновенная неделя изоляции, на которой настаивали с тем большей горячностью, чем яснее становилось, что никто не получал от этого особенного удовольствия. Ни одного из друзей Питера или Мэтью никогда в жизни не пригласили остаться на ужин или переночевать. Поэтому приезд Джоанны на Макино был абсолютно из ряда вон выходящим событием. Сегодня далеко уже не юный Питер подозревает, что отец с матерью - несколько запоздало - начали догадываться об истинных наклонностях Мэтью и попытались в последнюю минуту превратиться - ну, или, по крайней мере, сделать вид, что превратились - в таких родителей, чей популярный старший сын может запросто ввести девушку в грех, если, конечно, за ними не приглядывать как следует. А для этого неотступного приглядывания такая девушка, как минимум, должна была иметься в наличии. Питер нечаянно подслушал телефонный разговор их матери с матерью Джоанны, в котором их мать заверяла, что все общение Мэтью с Джоанной будет проходить под ее неусыпным надзором и что ночевать Джоанна будет в комнате, расположенной непосредственно рядом с ее спальней.
Неужели обе эти женщины всерьез полагали, что в данном случае требуются какие-то особые меры предосторожности?
И, кстати, почему никто не рассматривал Питера в качестве потенциальной угрозы? Ведь в случае чего он бы, ни секунды не колеблясь, припал к дверной щелке, когда Джоанна принимала душ, нюхал бы ее сохнущие полотенце и купальник, а если бы хватило смелости (ясно, что не хватило бы) обязательно забрался в ее маленькую девичью спальню и пренебрег любой опасностью: криками Джоанны, унизительным родительским нагоняем - чтобы только взглянуть на нее спящую, почти что и не укрытую тонкой простыней, залитой серебристым лунным светом.
В общем, источник опасности был определен неверно. Как такое могло случиться, остается одной из многочисленных загадок.
Питер был взбудоражен до крайности. От волнения его дважды рвало: один раз за пару дней до того, как они впятером отправились на Макино, а другой раз (он надеялся, что этого никто не заметил) в мужском туалете на бензозаправке по дороге. Его снова чуть не вырвало, но он смог взять себя в руки и справился с накатившей тошнотой, когда они наконец приехали и Джоанна в облаке духов и прочих эманации своей неповторимой личности стояла в их - с появлением Джоанны сделавшейся словно незнакомой - гостиной, обитой желто-коричневыми сосновыми планками в темных глазках. Все стало вдруг каким-то значительным, причастным вечности, всё целиком, включая закопченный камин, диван с качающейся спинкой, дьявольски неудобные плетеные кресла, особый, чуть спертый воздух, свидетельствующий о долгом зимнем простое, едва уловимые запахи травяной сырости и нафталина, а также некий особый запашок, которого на памяти Питера тут никогда не было до этого приезда и никогда больше не будет - странный, немножко дикий дух, - так, по представлению Питера, мог бы пахнуть енот.
- Здесь чудно, - сказала Джоанна.
И сегодня, двадцать с лишним лет спустя, Питер клянется, что она озарила эту коричневую комнату розовым ароматным сиянием.
Да, он мастурбировал по пять-шесть раз на дню, да, он не только нюхал ее трусы от купальника, повешенные сушиться на перилах крыльца (никакого особого запаха, просто аромат озерной воды и чего-то чистого, неуловимого, смутно металлического - запах стальной ограды на морозе), но даже в каком-то слегка тошнотворно-алкоголическом запале надевал их себе на голову. Да, он чувствовал, что жизнь дала трещину и никогда уже не будет прежней, и, да, порой больше всего на свете ему хотелось, чтобы Джоанна уехала, потому что он не был уверен, что сумеет вынести то, что знал (хоть и не хотел этого знать, хоть и противился этому всеми фибрами души), что между ним и Джоанной никогда не будет ничего большего, чем сейчас, что он был и навсегда останется маленьким мальчиком, с трусами от купальника на голове, и что эти пьянящие дни с Джоанной - начало его неизбывного, длиной в жизнь, чувства горечи и разочарования. Некий демон счел необходимым подвести его почти вплотную к тому, что представлялось ему счастьем (Джоанна аккуратно, но с аппетитом вгрызается - она не была ни зазнайкой, ни привередой - в чизбургер; Джоанна, сидя на ступеньках крыльца в шортах и белом топике, красит ногти на ногах розовым лаком; Джоанна, как всякий смертный, хохочет над одной из знаменитых сцен в "Я люблю Люси", которую крутят по их старенькому черно-белому телевизору), продемонстрировать ему то, что он всю жизнь будет хотеть и никогда не получит.
Влюбленность в Джоанну останется с ним навсегда, хотя в разные периоды ее образ в его сознании будет то укрупняться, то вытесняться, то пересоздаваться до такой степени, что, когда, годы спустя, разбирая в родительском доме вещи Мэтью, он наткнется на его старый школьный альбом, то сначала вообще не узнает Джоанну на ее взрослом фото - добродушная, круглолицая среднестатистическая красавица со Среднего Запада: довольно привлекательные пухлые губы, но чересчур узкие глаза; блестящие длинные волосы падают на лицо так, что практически закрывают лоб и правый глаз - популярная прическа того времени, не случайно уже десятилетия как вышедшая из моды. Нет, это совсем не Владычица Озера, ничего общего. В какой-то миг Питеру даже пришло в голову, что это не Джоанна, а какая-то другая крепкая, основательная милуокская девушка, которой назначено судьбой (что в действительности и произошло с Джоанной) выйти замуж за красивого самовлюбленного парня, с которым она познакомится на первых курсах университета, завести одного за другим троих детей и жить довольно спокойно и довольно счастливо в том, что впоследствии назовут сообществом-поселением. На смертном одре (а, скорее всего, на мостовой, куда он рухнет с разорвавшимся сердцем) он обязательно вспомнит один ленивый субботний день и вот этот эпизод.
Он, Мэтью и Джоанна пошли на пляж - а куда еще там было ходить? - и вот он сидит на крупном шершавом песке, а Мэтью с Джоанной неспешно бродят туда-сюда по озерной отмели, о чем-то тихо, но оживленно беседуя. Роль притягательной эротической детали на этот раз исполняют Джоаннины круглые ягодицы, лишь наполовину прикрытые ее купальными трусами цвета мускусной дыни. Мэтью - подтянутый и мускулистый от занятий фигурным катанием, с вьющимися темно-русыми волосами почти до плеч. Мэтью и Джоанна спиной к Питеру стоят в темно-голубой воде, глядя на молочную дымку горизонта, а Питер смотрит на них с песка, как волной подхваченный каким-то новым головокружительным чувством, начинающимся где-то в глубине живота и затем разливающимся по всему телу. Это не вожделение, во всяком случае, не только вожделение, это незамутненный, светоносный и немного пугающий образ того, что он позже будет именовать красотой, хотя это и не совсем точное слово. Это звенящее чувство божественного присутствия и непостижимого совершенства всего, что существует сейчас и будет существовать потом, воплотившегося в двух этих людях - Джоанне и его брате (да, в его брате тоже, тут нет никаких сомнений), стоящих по щиколотку в озерной воде под матово-серым небом, готовым вот-вот пролиться мелким дождем. Время оказывается бессильным. Джоанна, Мэтью, озеро, небо знают-помнят этот купальник, в который - и сейчас тоже - одета Джоанна, и этот сосновый бальзамовый запах, который и сегодня щекочет ноздри Питера; беспомощно-суетливое воодушевление отца, жадное внимание матери и то, как оба они будут стареть и увядать (он - делаясь жестче, она - мягче, становясь все свободнее и свободнее от того, что им все меньше и меньше есть что терять); Эмили и то, как они трогают друг друга под скамейкой на футбольном стадионе, и Питер кончает; и его ухаживание за разбитной рыжеволосой Кэрол, которая станет его подружкой до самого окончания школы, и то, как круглые школьные часы светятся в сумерках, как полная луна; и особый пудровый запах кондиционера в аптеке Хендрикса, и много-много-много чего другого. Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган этим ничем не примечательным субботним днем и вызвали к жизни огромный потрясающий мир. Еще через мгновение они повернутся, выйдут на берег и сядут рядом с Питером. Джоанна начнет завязывать резиночкой волосы на затылке, а Мэтью - изучать мозоль на левой пятке. Близкое снова вступит в свои права. Питер нежно перекинет руку через плечо Мэтью, а Мэтью отпустит свою злосчастную пятку и стиснет Питерово правое колено, как будто он догадался (что крайне маловероятно), что на Питера снизошло видение. Питер так никогда и не поймет, почему именно в тот заурядный день мир решил открыться ему на мгновение, но это навсегда будет связано для него с Мэтью и Джоанной, заколдованной мифической идеальной парой, непорочной как Данте и Беатриче.