Питер, конечно, скажет Ребекке, что ее Младший Брат пустил в их квартиру наркоторговца. А как он может поступить иначе? Собственно, он должен был сказать ей об этом уже сегодня, но… что? Но он ломал эту комедию, изображал умирающего, не испытывая при этом неудобств, всегда сопровождающих реальную болезнь, а только радуясь тому, что с ним возятся, как с калекой. В общем, он позволил себе отложить на одну ночь долгий, выматывающий разговор с женой, все эти бесконечные обсуждения того, что делать дальше. Они не могут (это уже понятно) заставить Миззи против его воли соблюдать правила и традиции их дома и не могут его выставить, верно? Тем более сейчас, когда он снова начал употреблять наркотики, - это все равно, что бросить ребенка одного в чаще леса, но и оставить его у себя они тоже не могут, так ведь? Раз он дает их адрес наркоторговцам. А доверия к Миззи, как и ко всякому "зависимому", разумеется, нет. Он может клясться, что никогда ни при каких обстоятельствах не пустит больше таких ребят в их квартиру, может обливаться слезами и умолять о прощении, и это ровным счетом ничего не будет значить. Чертовы Тейлоры! Ведь, говоря откровенно, они этим живут: тревожиться о Миззи - их любимое времяпрепровождение и кто - тем более, что он был вынужден имитировать полуобморочное состояние - упрекнет Питера за его желание отложить хотя бы на одну ночь неизбежную встречу с бездонностью Ребеккиного горя, ее отчаянные звонки Роуз и Джули, выяснение точки зрения Питера на происходящее, притом, что почти наверняка его мнение будет сочтено либо слишком жестким, либо слишком мягким. Поскольку он в принципе не может оказаться прав в том, что касается Миззи, просто потому, что он не из их прихода.
***
Питер соскальзывает в сон, просыпается снова. Обрывки сна: у него есть дом в Мюнхене (Мюнхен?), о котором никто не знает. Некий врач оставил там для него письмо. Сновидение рассеивается, он в своей спальне, рядом спит Ребекка. На часах двенадцать двадцать три, сна ни в одном глазу.
Он чувствует, как бывало уже не раз (вероятно, многие испытывают что-то подобное), присутствие в комнате неких сущностей, призраков (он просто не может подобрать более подходящее слово), соткавшихся из их с Ребеккой снов, дыхания, запахов. Он не верит в привидения, но верит… в нечто. В нечто живое, обладающее сознанием, некую субстанцию, которую удивляет то, что он проснулся в такой неурочный час, которая не то чтобы радуется или огорчается его пробуждению, но, несомненно, отмечает это. Возможно, потому, что это является вторжением в ночное бытие самой этой сущности. Так, стало быть, придется выпить водки и принять снотворное.
Он вылезает из кровати. Ребекка проделывает это особое, едва заметное и в то же время явное заныривание-уползание внутрь самой себя: у нее подрагивают пальцы, меняется изгиб губ; ему как бы дается понять, что, хотя он и не разбудил ее, она все-таки знает, что он покидает их ложе.
Он выбирается из спальни, доходит до середины гостиной и только тогда видит, что на кухне, глядя в окно, стоит Миззи. Абсолютно голый.
Услышав его шаги, Миззи оборачивается. Он стоит на обеих ступнях, руки опущены вдоль тела, и Питер невольно вспоминает Прозрачного Человека, макет человеческой фигуры из прозрачного пластика с разноцветными внутренними органами, который он любовно-старательно собрал, когда ему было десять лет, и на котором, как ему казалось тогда, лежит отблеск чего-то божественного. По его представлениям, вот так должны были выглядеть ангелы. Белоснежные хитоны и водопады золотистых волос никогда не вызывали у него доверия. Нет, настоящий ангел должен быть безупречно прозрачным и стоять перед вами, как Прозрачный Человек, именно так, как и стоит сейчас Миззи, с выражением лица, которое не назовешь ни просительным, ни неприступным, просто стоять перед вами обнаженным и совершенно реальным.
- Привет, - тихо говорит Миззи.
- Привет, - отвечает Питер, продолжая приближаться.
Миззи стоит неподвижно и невозмутимо, как натурщик в художественной студии.
Странно, да? Питер приближается, а что еще ему остается делать? Но что-то происходит, это понятно.
Похоже (как бы неправдоподобно это ни звучало), Миззи его ждал.
Питер входит на кухню, Миззи стоит посередине, но места достаточно, и Питер, не меняя курса, может спокойно миновать его, не коснувшись. Он наливает себе стакан воды из-под крана, просто для того, чтобы что-то сделать.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашивает Миззи.
- Лучше, спасибо.
- Не спится?
- Нет. Тебе тоже?
- Угу.
- У меня есть клонопин в ванной. Честно говоря, в таких ситуациях я большой поклонник рюмки водки и таблетки клонопина. Хочешь чего-нибудь? В смысле, и того, и другого?
Упс, минуточку, он что, только что предложил наркотики наркоману?
- Ты ей скажешь? - спрашивает Миззи.
- Что скажешь?
Миззи не отвечает. Питер делает шаг назад и, потягивая воду, разглядывает этого голого мальчика, который, хотите - верьте, хотите - нет, стоит сейчас на его кухне. Тонкие жгутики вен, лениво обвивающие бицепсы, розоватые латы живота, путаница каштановых волос на лобке и, собственно, мужская штуковина - порядочного размера, но не порнографически гигантская, с багровым бликом от лампы на кончике. Вот сильные молодые ноги, которым ничего не стоит взойти на какую-нибудь крутую вершину, и квадратноватые, немного медвежьи ступни. Что? Сказать ей что?
У Миззи хватает вкуса промолчать. На несколько секунд воцаряется тишина, и Питер понимает, что не станет ничего изображать. Честно говоря, у него просто нет на это сил.
- Я думаю, что я должен, - говорит он.
- Я бы этого не хотел.
- Естественно.
- Не только ради себя. Не только. Ты ведь сам прекрасно знаешь. Сестры начнут бесноваться - и какой смысл?
- Когда ты опять начал?
- В Копенгагене.
Постарайся не думать, хотя бы сейчас, о фантастической привилегированности этого мальчишки, которому вполне по карману (родители исправно высылали чеки) по дороге домой из Японии остановиться в Копенгагене. Постарайся не ненавидеть его за это.
- Может, это прозвучит абсурдно, но я все-таки тебя спрошу: почему?
Миззи вздыхает, нежный флейтовый звук, родственный тому царственному вздоху, которым так великолепно владел Мэтью сто лет назад.
- Вопрос совершенно не абсурдный. Беда в том, что на него нет ответа.
- Ты хочешь, чтобы тебе опять помогли бросить?
- Я могу быть с тобой вполне откровенным?
- Разумеется.
- Сейчас - нет. Мне нужно какое-то время.
Он подносит сложенные ковшиком ладони к лицу, словно собирается пить.
- Поверь, - говорит он, - нелепо пытаться что-то объяснить тому, у кого нет этого опыта, ты просто не поймешь.
Питер не знает, что ответить. Хорошо хоть "нелепо". А может, ты хотел сказать "бессмысленно" или "противно"? А может, ты считаешь, что тот, у кого нет такого опыта, - это скучный, прилично одетый обыватель, смиренно стоящий на остановке в ожидании автобуса? Даже сейчас после всех этих бесконечных кампаний, пропагандирующих здоровый образ жизни, после бессчетных и неопровержимых свидетельств того, насколько все это страшно и ужасно, саморазрушение завораживает - в нем есть что-то неуничтожимое, твердое как алмаз, оно подобно какому-то дьявольскому древнему талисману, против которого бессильны все известные средства. Да, несмотря ни на что, ни на что, кажется, что те, кто падают, ближе и созвучней бездонной печали и неподдельному величию. Они романтичней, черт их подери, трезвых и благоразумных, упрямо добивающихся поставленной цели, какой бы прекрасной и благородной она ни была. "Положительное" не вызывает у нас того восхищенного презрения, которое мы дарим "зависимым" и "порочным". И, конечно, особенно охотно, если это такой юный принц, как Миззи, которому и вправду есть что терять.
Неудивительно, что Тейлоры носятся с ним как с писаной торбой. Что они без него? Стареющий ученый, опубликовавший две непримечательные книжки (эволюция дифирамба в ораторскую речь, и еще не описанные ростки классической греческой культуры в Микенах); его странноватая жена, помешавшаяся на бережливости и экологически чистой переработке отходов, при полном безразличии к чудовищной грязи в собственном доме; и три милые дочери, живущие в разной степени хорошо: Ребекка - просто хорошо, Джули - немного подозрительно слишком хорошо и Роуз - не то чтобы очень хорошо, но и не плохо.
- На это мне сказать нечего.
А кстати, что, если Ребекка сейчас выйдет из спальни? Ты ведь понимаешь, не можешь не понимать, что мне придется ей все рассказать. И то, что ты стоишь тут голый, выглядит дико, независимо от того, что именно я ей скажу.
Ребекка как-то сказала, что Миззи способен буквально на все. Это ведь ее слова, не так ли? Причем сказаны они были таким тоном, в котором одновременно звучали и порицание, и уважение.
- Я понимаю. О'кей.
О'кей? Миззи сжимает кончиками пальцев свой подбородок. Покаянно. Юный искатель божественной истины, исповедующий свое недостоинство.
- Мне кажется, - говорит он, - я начинаю видеть, как жизнь идет… без меня… А собственно, почему она не должна идти без меня? Но я не знаю… Что мне делать. Я слишком долго надеялся, что если отбросить очевидно нехорошие идеи типа поступления в юридическую школу, то хорошие придут сами собой. И вот, кажется, я начинаю понимать, откуда берутся грустные старые неудачники… То есть сначала ты молодой симпатичный неудачник, а потом…
Он смеется - долгий тихий всхлип смеха.
- Ну, отчаиваться, по-моему, еще рановато.
- Я знаю. Правда, знаю. Но сейчас мне действительно плохо. В этом монастыре меня утянуло в какую-то воронку, то есть со мной произошло именно то, чего не должно было произойти, потому что я действительно начал видеть бренность всего сущего и особую безмятежную пустоту в центре мира. Но в этом не было утешения. Наоборот, мне захотелось покончить с собой.
Снова напевное клокотание - не то смех, не то сдерживаемый плач.
- Ну, это уже перебор, - говорит Питер.
Черт, вот опять, он хотел сказать что-то твердо, но сострадательно, а получилось грубо и бездушно.
- Не позволяй мне сползти в мелодраму. Собственно, я хочу только одно сказать: я более или менее понимаю, что происходит. Я знаю, что мне не нужно ехать еще в один монастырь - в Японии или где бы то ни было. У меня нет иллюзий. Все, что мне сейчас нужно, - это небольшая поддержка, чтобы пережить этот период. Гордиться тут нечем. Но если бы я мог прийти в себя, если бы, просыпаясь по утрам, я бы смог вставать и что-то делать, если бы мне, с твоей помощью, может быть, удалось найти какую-нибудь работу, я бы бросил. Я уже бросал, так что, я знаю, что мне это по силам.
- Ты ставишь меня в дикое положение.
- Я просто прошу тебя мне немного помочь. Я все понимаю. Правда. Но сейчас уже слишком поздно что-то менять и, честное слово, мне нужна какая-нибудь пара месяцев нормального самочувствия, чтобы я мог начать жить. Ну, и… ну, в общем, ты ведь понимаешь, что будет, если ты скажешь Ребекке.
Он понимает.
- Ты можешь дать мне слово, что сюда никто никаких наркотиков больше приносить не будет?
- Разумеется. Угу, хорошо.
- Я не говорю тебе "да", я говорю, что подумаю.
- Это все, что мне надо. Спасибо тебе.
Сказав это, он подается вперед и целует Питера в губы - нежно и, по крайней мере, полуневинно.
Так-так. Миззи отстраняется, глядя на Питера с очаровательно смущенной улыбкой, которую он, вероятно, вырабатывал не один год.
- Прости, - говорит он, - мы с друзьями всегда целуемся, я не имею в виду ничего такого.
- Я тебя понял.
И тем не менее. Миззи что, предлагается? Питер достает из холодильника бутылку "Столи", наливает Миззи и себе. Какого черта! Потом идет в ванную за клонопином. У Миззи хватает такта подождать на кухне. Когда Питер возвращается с двумя маленькими голубыми таблетками, они говорят "чин-чин" и запивают снотворное водкой.
В этом есть что-то особенное. Хотя Питеру по-прежнему не хочется Миззи в сексуальном смысле, он не может не чувствовать, что в выпивании водки с голым мужчиной есть что-то захватывающее, некий намек на тайное братство. Что-то подобное иногда чувствуешь в мужской раздевалке с ее особым, чуть слышным гулом, не лишенным эротической составляющей, связанной, впрочем, не столько с плотью, сколько с чувством общности и сходства. Несмотря на всю твою преданность жене и ее абсолютно реальные опасения за Миззину судьбу, ты, Питер, прекрасно понимаешь и стремление Миззи поступить по-своему. Чтобы избежать этого всплеска женского энтузиазма, этой сугубо женской настойчивости в деле твоего исцеления, независимо от того, хочешь ты этого или нет.
Мужчин тянет друг к другу, потому что они похожи. Не исключено, что дело просто в этом.
И, о'кей, на мгновение, всего лишь на мгновение, Питер представляет, что и он мог бы быть скульптурой Родена, нет, конечно, не юношей бронзового века, но все-таки и не одним из "Граждан Кале"; он мог бы быть неизвестным произведением художника: стареющий, но еще не старый человек, исполненный сурового благородства, с прямой спиной, без оружия, с обнаженной грудью (его грудь все еще мускулистая, живот тоже еще вполне ничего), с повязкой на чреслах, приличествующей джентльмену в годах (особенно если он не в восторге от состояния своего зада).
- Еще раз спасибо, - говорит Миззи, - за готовность подумать.
- Мм.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Миззи уходит в свою комнату. Питер провожает взглядом его гибкую спину и небольшие идеальные округлости ягодиц. Если в Питере и есть что-то от гея, то, пожалуй, это неравнодушие, почти нежность к мужскому заду, так как именно тут мужчина подобен ребенку и наиболее уязвим, именно это место в наименьшей степени создано для драки.
Ладно. Скажи это: красивый зад. А теперь, бедненький ты наш, - спать.
***
Сон, однако, не приходит. Проворочавшись целый час, он вылезает из кровати и начинает одеваться. Ребекка поднимает голову.
- Питер?
- Шш. Все в порядке.
- Что ты делаешь?
- Мне гораздо лучше.
- Правда?
- Это было обычное отравление. Теперь уже все прошло.
- Ложись.
- Я хочу выйти на воздух. Минут на десять.
- Ты уверен?
- Да.
Он наклоняется, целует ее, вдыхая ее сонный, сладковато-потный запах.
- Не ходи далеко.
- Хорошо.
Что-то снова как будто сжимается у него в груди. О тебе думают, переживают, и ты тоже переживаешь… Женатые живут дольше холостых, так ведь? Потому что о них чаще думают. Интересно, существует ли статистика?
Он подслушал, как брат его жены занимается онанизмом… Об этом ведь не расскажешь, верно?
Но о том, что ее драгоценный братец снова употребляет наркотики, рассказать придется. Вопрос только, когда и как?
Одевшись, он выходит в рассеянный полумрак гостиной. Под Миззиной дверью темно.
Все, нечего тянуть. Пора - в ночной мир.
Он слышит, как за его спиной щелкает тяжелая стальная дверь, и на мгновение задерживается наверху маленькой лестнички (всего три ступени), ведущей на разбитый тротуар. Вполне вероятно, что Нью-Йорк - самый странный город на свете, потому что до сих пор подавляющая часть его обитателей (включая нас самих) живет среди ржавых фабричных корпусов и осыпающихся зданий девятнадцатого века на кривых улицах в выбоинах, притом, что вот прямо там, за углом, дорогущий бутик "Шанель". Словно самые нарядные и богатые беженцы в мире, мы бродим среди развалин.
В такое время на Мёрсер-стрит ни души. Питер поворачивает на север, затем на восток по Принс-стрит, в сторону Бродвея - никуда конкретно, просто поближе к более шумной и новой части даунтауна и, соответственно, подальше от фильтрованной Джеймсовой дремоты Уэст-Виллидж. Его тень (Питер время от времени поглядывает на нее) бесшумно скользит рядом с ним в темных витринах запертых магазинов. Тишина, почти полная тишина Принс-стрит длится ровно один квартал, а затем он пересекает Бродвей, где, само собой, тихо не бывает. Непосредственно этот отрезок - гигантский торговый центр "Блэйд Раннер" с его бесчисленными гигантскими сетевыми магазинами типа "Нейви", "Банана", "Этсетера" и проч., которые смотрятся здесь так же, как смотрелись бы в любом другом месте. Разве что тут они демонстрируют свои товары неиссякающему потоку бешено сигналящих автомобилей; а под козырьками подъездов ночуют те, кто соорудил эти времянки из картона и простыней. Питер ждет зеленого света светофора, переходит через дорогу вместе с небольшой группой ночных посетителей Нижнего Бродвея: парочками и квартетами (почему-то очень часто это именно пары) не старых и не молодых, явно небедных, приехавших Провести Время в Городе и, похоже, чувствующих себя вполне неплохо. Питер предполагает, что, скорее всего, они живут где-то неподалеку; припарковались на какой-нибудь подземной стоянке, поужинали и теперь направляются… куда? Забрать свои машины и разъехаться по домам? А куда еще? Они не похожи на людей с какими-то экзотическими пунктами назначения или на простофиль-туристов, толкающихся на Таймс-сквер. Не похожи они и на местных. Скорее всего, они живут в Джерси или в Уэстчестере. Они словно явились из Амстердама семнадцатого века. Пересекая Бродвей, они держатся так, будто он, черт возьми, их собственность. Наверное, им кажется, что они рисковые и победительные, настоящие демоны ночи. У них наверняка есть соседи, которых они сами считают бюргерами, потому что те не ездят ночью в Нью-Йорк, а предпочитают сидеть дома (вот прямо в эту секунду женщина в пашмине, та, что шагает за руку с мужчиной в ковбойских сапогах, раскатисто хохочет, оглушительный взрыв смеха - три мартини, как минимум - эхо на квартал). Коренные жители Нижнего Манхэттена, проводящие здесь день за днем, ведут себя гораздо тише и скромнее, можно даже сказать, покаяннее. Потому что, живя здесь, невозможно оставаться заносчивым, - ты слишком часто сталкиваешься с вопиющей инаковостью других. Гораздо легче позволить себе быть высокомерным, когда у тебя есть дом, и собственная лужайка, и "Ауди". Когда знаешь, что в конце света у тебя будет пара лишних секунд, потому что бомба не будет сброшена именно на твою голову. И хотя взрывная волна докатится, конечно, и до тебя, ты не главная мишень, ты вне зоны главного удара. А еще, там, где ты живешь, нет психопатов с пистолетами или ножами, и самое страшное, что тебе угрожает, это соседский сын, который может влезть к тебе в дом, чтобы утащить какое-нибудь психотропное лекарство из твоей аптечки.