В Миззи и вправду есть что-то от призрака. Он немного похож на сон о самом себе, каким-то чудом ставший видимым всем остальным. Наверное, это как-то связано с его детством, проведенным с Беверли и Сайрусом в огромном пустынном особняке, на атмосферу которого не могло не повлиять то, что Беверли вообще перестала что бы то ни было делать по дому, а Сайрус, которому стукнуло шестьдесят в том же самом месяце, когда Миззи исполнилось десять, все реже и реже покидал свой кабинет, возможно, спасаясь таким образом от вопиющих странностей своей жены, с годами становящихся все более и более пугающими. Девочки приезжали время от времени, но у каждой уже была своя собственная жизнь. Ребекка училась в Колумбийском, Джули - в медицинской школе, а Роуз героически сражалась со своим первым мужем в Сан-Диего. Миззи опоздал на вечеринку - его отрочество прошло в тускло освещенных комнатах (с некоторых пор Беверли начала практиковать патологическую бережливость) среди замусоленных артефактов. Во время одного из визитов (Миззи было шестнадцать) Питер расписался на пыльном подоконнике, а в гостиной за горшком с фикусом обнаружил полуразложившуюся мышь. Стараясь не попасться никому на глаза, он на совке вынес ее из дому с таким чувством, словно ограждает Тейлоров от неутешительного врачебного диагноза.
Миззи! Практически невозможно объяснить ни сплошные "отлично" (которые привели его в Йелль), ни наркотики (которые увели его непонятно куда).
Надо сказать, что для человека, с которым приключилось столько всего разного, выглядит он на редкость сохранно. В детстве он казался слегка странноватым, но чем дальше, тем явственнее проступала его хищная красота, которую до поры до времени словно бы просто прятали от сглаза - так добрая фея накидывает волшебный плащ на прекрасного принца, охраняя его от беды. Если верить слухам, девочки начали звонить, когда Миззи не было и одиннадцати.
- …После чего она с каменным лицом выходит в большую комнату, как она ее называет, - говорит Ребекка.
Миззи грустно улыбается.
В отличие от Ребекки, он, похоже, не испытывает горьковатого удовольствия от этих разговоров об удручающем обуржуазивании Джули и ее некритичном приятии огромных, идеально подогнанных друг к другу вещей.
- Мне кажется, там она чувствует себя в безопасности, - говорит Миззи.
Ребекку, однако, такое объяснение не устраивает.
- В безопасности от чего? - спрашивает она. Миззи не отвечает, просто вопросительно смотрит на нее, как бы ожидая, когда же она наконец придет в себя - по каким-то не вполне ясным причинам Ребекка не может спокойно говорить о Джули, и Миззи это явно неприятно. У него даже изменился взгляд: глаза потемнели, стали блестящими.
- Наверное, от всего, - говорит Питер, - от мира.
Но Ребекка не унимается.
- А почему, собственно, нужно защищаться от мира?
Ребекка, какая муха тебя укусила? Почему ты рвешься в бой?
- Открой газету. Посмотри Си-Эн-Эн.
- Этот дворец ее не спасет.
- Я понимаю, - говорит Питер. - Мы понимаем.
Ребекка берет тайм-аут, собираясь с силами. Она раздражена и, скорее всего, сама не знает почему. Может быть, из-за брата? Может быть, он напомнил ей о какой-то ее стародавней вине перед ним?
Питер решается перевести взгляд на Миззи, и его снова пронзает острое чувство тайного родства. Мы - мужчины - вечно делаем что-то не то, постоянно чего-то боимся, все время на нервах; если иногда мы бываем циничны или даже грубы, так это потому, что в глубине души сознаем, что неправы, причем в том неотменяемом, окончательном смысле, в каком женщины неправыми быть не могут. Нас подводит наше извечное стремление казаться кем-то, кем мы на самом деле не являемся. Наши пороки нелепы, и когда мы будем стоять у райских врат, та огромная черная женщина, что их охраняет, рассмеется над нами, не только потому, что мы недостойны рая по нашим грехам, но еще и потому, что мы вообще не имеем понятия о том, что действительно важно.
- Не знаю, - вздыхает Ребекка. - Просто мне больно видеть, во что она превратилась.
- Ну, а что здесь такого? - говорит Питер. - Большинству людей рано или поздно хочется иметь детей и красивый дом.
- Джули - не большинство.
Хм, ужасы семейной жизни… Либо притворяйся, что согласен, либо готовься к скандалу.
- Большинству людей кажется, что они не большинство, - замечает Питер.
- Когда это твоя родная сестра, все несколько по-другому.
- Понял тебя, - говорит Питер. Он знает, какое именно лицо ему следует сделать.
Ребекка, твои сестры и брат живы, верно? А тебе не приходит в голову, что мне бы тоже очень хотелось сидеть вот так и жаловаться на старого толстяка Мэтью, его не слишком впечатляющего бой-френда и их приемного корейского ребенка, который абсолютно не умеет себя вести, а они не желают его приструнить?
Конечно, это нечестно. Более того, это дурной тон в качестве аргумента в споре кивать на покойного брата. Но сейчас нельзя затевать перепалку - не в первый вечер приезда Миззи!
Вопрос: почему Ребекка ищет ссоры? Не потому ли, что, как ей хорошо известно, Питер расстроен этим приездом. Надо будет спросить ее об этом. А заодно и о том, зачем она подливает вина бывшему наркоману. Впрочем, есть и другой вариант: ни о чем не спрашивать, просто слегка захмелеть от "Каберне" и лечь спать.
- Я все время забываю, - говорит Ребекка, - это был синтоистский или буддистский монастырь?
Миззи дважды моргает под ее обжигающим взглядом.
- Э-э… синтоистский.
И в этот миг по выражению его лица совершенно понятно, что он думает: я не хочу быть монахом, не хочу быть юристом, но меньше всего я хотел бы стать тем, чем стали эти двое.
***
Ужин заканчивается. Миззи укладывают в бывшей комнате Би (там все примерно так же, как было - они решили ничего не трогать, пока Би не вернется (хотя не вполне ясно, вернется ли она вообще). Питер с Ребеккой уходят к себе и звонят Би. Вернее, Ребекка звонит, чтобы потом передать трубку Питеру - тогда Би придется хотя бы немножко с ним поговорить.
Питер лежит рядом с Ребеккой, слушая долгие гудки. Хоть бы ее не оказалось дома и можно было бы просто оставить сообщение. Ребекка, прости.
- Привет, милая, - говорит Ребекка. - Мм… Да, у нас все в порядке. Итан приехал. Да, Миззи. Да, я знаю, вы сто лет не виделись. Что у тебя?
Понятно. Конечно. Потерпи, тебе обязательно сделают график поудобнее. Ты так не думаешь?
Мм… Мм… Ну, не паникуй. Ты же знаешь, что у твоей назойливой мамочки всегда найдется пара лишних баксов, если, конечно, ты соблаговолишь их принять.
Вероятно, Би смеется на другом конце провода. Ребекка смеется в ответ. Би, любовь моей дурацкой жизни. Как вышло, что ты стала такой несчастной и одинокой? Почему ты работаешь в гостиничном баре?
Неужели тебе нравится носить эту красную униформу и делать мартини туристам и бизнесменам? Может быть, мы совершили свою первую ошибку еще до твоего рождения, может быть, имя Беатрис оказалось слишком невыносимым для тебя? Почему после школы ты выбрала именно такую работу? Если из-за меня, я очень сожалею. Всей душой. Тем, что осталось от моей души. Я любил тебя. Я люблю тебя. Я не знаю, что я делал не так. Наверное, будь я лучше, я бы знал.
- Как дела у Клэр? - вежливо интересуется Ребекка. Клэр, вся в татуировках, без определенной профессии, - соседка Би.
- Это неприятно, - говорит Ребекка. - Апрель - тяжелый месяц. Я дам папу, хорошо?
Она протягивает трубку Питеру. И он ее берет. А что ему остается?
- Привет, Би, - говорит он.
- Привет.
Теперь у них вот такие отношения. Ее тон из откровенно враждебного сделался фальшиво-участливым - мурлыканье стюардессы, беседующей с надоедливым пассажиром. Это хуже.
- Что нового?
- Честно говоря, ничего. Сегодня вечером я дома.
Такое ощущение, что у него в груди вырастает какая-то колючка. Он видел эту девочку, когда она только-только появилась на свет, он чувствовал ее крохотную мерцающую душу. Видел, как она радуется снегу, вонючему лхасскому апсо из соседней квартиры, красным пластиковым сандаликам. Он тысячу раз утешал ее, когда она ударялась, обижалась, рыдала над очередным умершим хомячком. То, что сегодня они, испытывая обоюдную неловкость, беседуют ни о чем, как какие-нибудь далекие знакомые, лишний раз доказывает, что мир слишком странен, страшен и непредсказуем для его сморщенной души.
- Вот и мы тоже сегодня дома. Ну, мы-то, конечно, уже старички.
Молчание. О'кей.
- Мы тебя любим, - беспомощно говорит Питер.
- Спасибо. Пока.
Короткие гудки. Питер зачем-то продолжает сидеть с телефоном в руке.
- У нее просто такой период, - говорит Ребекка. - Правда.
- Угу.
- Ей нужно обрести независимость. Это не против тебя.
- Я начинаю за нее беспокоиться. Кроме шуток.
- Я понимаю. Я тоже немного.
- Что делать?
- По-моему, не нужно приставать к ней сейчас. Надо оставить ее в покое. Просто звонить каждое воскресенье.
Ребекка ласково отбирает у Питера телефон и кладет его на ночной столик.
- Наш дом превратился в приют для неблагополучных детей, тебе не кажется?
Ах, вот оно что!
Питера осеняет: Ребекка любит Миззи больше собственной дочери. В Миззи есть неуловимость, притягательность, способность к раскаянью и - ну, давай, скажи это - красота. Питер с Ребеккой старались, как умели, но Би появилась так рано (да, он завел разговор об аборте - простила ли его Ребекка хотя бы сейчас?) и, как если бы она чувствовала, что ее не слишком хотели, чуть что, насупленно ото всех отворачивалась и капризничала, а - став постарше - раздражалась и злобилась по поводу и без повода, впадала в настоящее кликушество то в связи с ужасающим положением городских низов, то в связи с преступлениями американского государства, и это при том, что Питер с Ребеккой без конца жертвовали на благотворительность и поддакивали Би во всем, кроме совсем уж параноидальных утверждений вроде того, что СПИД - правительственный эксперимент, или, например, про секретные тюрьмы, куда запросто могут упечь и ее саму за то, что она открыто возвышает свой голос против бесчеловечных заговоров, которые положено не замечать.
Как это случилось? Кажется, только что она была ребенком, экстатически хохочущим у него на руках, а уже в следующий миг возникла эта жесткая, решительная девица с мачете, безжалостно обличающая Питера в его преступных деяниях. Он был равнодушен к нуждам ее соплеменников, он жирел за их счет, он носил вычурные очки, он забывал забрать ее платья из химчистки…
Он что-то упустил. Не совершив, как ему кажется, ничего дурного, он очутился в кафкианском мире, где вопрос о том, виновен он или нет, уже не ставился, требовалось только определить тяжесть вины и величину нанесенного ущерба.
Питер поворачивается к Ребекке и уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но в последний момент передумывает. Есть вещи, которые лучше не проговаривать. Он просто целует ее и - зная, что она еще немного почитает, - отворачивается, как-то по-детски радуясь, что засыпает рядом со своей нежной и все более далекой женой. Горит прикроватное бра, Ребекка перелистывает страницы.
История искусства
Утро понедельника. Без чего-то десять. Юта уже в галерее - она всегда приходит первой.
- Доброе утро, Питер, - кричит она со своим нарочитым немецким акцентом.
Хотя Юта живет в США уже больше пятнадцати лет, ее акцент только усилился. Она из тех экспатриантов (между прочим, их число явно растет), которые демонстративно не желают ассимилироваться. С одной стороны, она презирает родную страну (Знаешь, какое слово у меня с ней ассоциируется? - "Мрачность"), а с другой - ее немецкость (ну, или, по крайней мере, ее не-американскость) с каждым годом становится все очевидней.
Питер проходит через выставочный зал - прощай, Бок Винсент! Сегодня выставку уже демонтируют. Всякий раз, когда настает время снимать работы, даже сейчас, спустя пятнадцать лет бесконечных выставок - одна за другой, одна за другой - он испытывает чувство разочарования, что-то вроде легкой горечи поражения. И дело даже не только и не столько в объеме продаж (хотя в данном конкретном случае он, пожалуй, и впрямь рассчитывал на большее), а в надежде (другие галерейщики, по крайней мере некоторые из них, тоже в этом признаются после нескольких рюмок), что, благодаря той или иной выставке, вам удалось, пусть на какие-нибудь полсантиметра продвинуть что-то вперед. Что? Наше представление об эстетике? Историю искусства? Черт его знает. Но тем не менее. Ведь существуют же эти непрекращающиеся попытки найти золотую середину между сентиментальностью и иронией, красотой и суровостью, эти усилия пробить брешь в окружающем нас мире, сквозь которую хлынет безжалостный свет истины.
Да, это всего лишь объекты, развешанные и расставленные вдоль стен. На продажу. По-своему довольно красивые: картины и скульптуры, обернутые коричневой бумагой, обвязанные бечевкой и залитые сверху парафином - скрытая отсылка к Христу в погребальных пеленах, - созданные милым и незадачливым молодым человеком по имени Бок Винсент. Три года назад он закончил Бард, а сейчас живет со своей подругой (на много лет старше его) в Райнбеке. Винсент умеет, пусть и не слишком захватывающе, рассуждать об обертывании и обвязывании, их связи со святостью, а также о неизбежном превосходстве того искусства, которое мы ждем, над тем, которое мы реально способны создать. По его уверениям, он работает без обмана: внутри, под бумагой полноценные полотна, которые, впрочем, он категорически отказывается показать или хотя бы описать словами, а бумага слишком тщательно навощена, чтобы можно было ее развернуть.
Сегодня выставку демонтируют. К четвергу здесь уже должна быть новая экспозиция.
Юта с кружкой кофе в руке выходит из своей комнаты - крашенные хной, курчавые волосы; очки "Алан Микли" в толстой оправе. Пару лет назад, когда Ребекка по уши втюрилась в фотографа из Лос-Анджелеса, у Питера с Ютой могло что-то быть. Какое-то время воздух между ними искрил заряженной возможностью. Если, вообще, существовал момент, когда Питер мог бы себе нечто позволить, то именно тогда - Ребекка даже как будто хотела этого. Юта точно была бы не против и, скорее всего, восприняла бы это как приключение (дикое слово), заключительный аккорд их бесчисленных совместных поездок, работы бок о бок, всех этих долгих часов с понедельника по пятницу в полуэротической атмосфере физической близости-неблизости. Можно не сомневаться, что Юта была бы страстной, умелой и нежной и очень обиделась бы, если бы почувствовала, что он подозревает ее в корысти. (Значит, по-твоему, женщины хотят трахаться с тобой только, когда им чего-то от тебя нужно?) И тем не менее. Может быть, Питер просто слишком хорошо представлял себе дальнейшее: бескомпромиссный веймарский цинизм, неагрессивный, даже немного печальный, но все-таки; кофе, сигареты, язвительность, саркастически-нигилистическую подкладку всего этого… Потому что Юта - немка, немка с головы до ног. Поэтому она и эмигрировала, поэтому и слышать не хочет о возвращении.
О, вы, иммигранты и визионеры, а здесь-то вы на что надеетесь? Кем мечтаете стать?
Прошло несколько месяцев, и Ребекка освободилась от своей страсти к фотографу, с которым - во всяком случае, по ее словам - все ограничилось одним-единственным ночным поцелуем у бассейна в Холливуд Хиллз. Они с Ютой по сей день работают вместе, все по-прежнему, более или менее по-прежнему, хотя он иногда чувствует, что из-за того, что они так близко подошли к запретной черте, но последнего шага все-таки не сделали, прежнее напряжение ослабло; некая вдохновляющая возможность утрачена навсегда. Они начинают мирно стареть вместе.
- Звонила Кэрол Поттер, - сообщает Юта.
- Так рано?
- Дорогой, ты, может быть, забыл, что Кэрол Поттер каждое утро кормит своих дурацких кур.
Верно. Кэрол Поттер, наследница семейного состояния, сделанного на продаже кухонной техники, живет в Коннектикуте, на ферме в стиле Марии-Антуанетты. Она выращивает лекарственные травы и разводит экзотических кур, сравнимых по цене с породистыми собаками. Впрочем, надо признать, что она не сидит сложа руки: сама чистит кормушки от помета, собирает яйца. Когда в прошлом году Питер приезжал к ней на ужин, она показала ему только что снесенное яйцо совершенно восхитительного голубовато-зеленого оттенка с налипшими перышками и крохотным красно-бурым пятнышком крови на остром конце. Вот так они выглядят до того, как мы их отмываем, сказала Кэрол. На что Питер сказал (а, скорее всего, только подумал): о, как бы мне хотелось найти художника, который мог бы создать что-то подобное.
Три картинки возникают в его воображении:
Свежеснесенное яйцо в пятнышках крови.
Бетт, заглядывающая в акулью пасть.
Миззи, медитирующий в японском монастыре.
Это триптих, не так ли? Рождение, смерть и все то, что между.
- Кэрол просила, чтоб ты ей позвонил, - говорит Юта.
- Она сказала зачем?
- А ты не догадываешься?
- Догадываюсь.
Кэрол Поттер не понравилась работа Саши Крима. Конечно, это искусство на любителя, но Питер все-таки надеялся.
- Еще какие-нибудь гадости есть?
- Мне нравится слово "гадости".
- Угу. Приятно со звонких "г" и "д" спрыгнуть в глухие "ст".
- Особых вроде нет.
- Как ты провела уикенд?
- Гадко. Нет, это я просто так сказала. А ты?
- У Бетт Райс рак. Мы виделись в воскресенье.
- В каком она состоянии?
- Трудно сказать. По-моему, неважном. Она закрывает галерею. Хочет передать нам Гроффа.
- Это здорово.
- Думаешь?
- А почему нет?
- Он тебе нравится?
- В общем, да.
- А я что-то не уверен.
- Тогда не бери его.
- Его вещи хорошо идут. По слухам, Ньютон положил на него глаз.
- Тогда соглашайся.
- Издеваешься?
- Питер, дорогой, ты ведь знаешь заранее, что мне придется сейчас сказать.
- Все равно скажи, пожалуйста.
Она томно вздыхает. Юта… Широко посаженные глаза, маленький костистый нос-апостроф… Она словно бы сошла с портретов Климта.
- Сотрудничество с художником, который тебе не нравится, но чьи работы хорошо продаются, позволяет помогать другим художникам, работы которых расходятся хуже, при том, что тебе они представляются гораздо более совершенными. Тебе, правда, требовалось, чтобы я все это сказала?
- Видимо, да.
- Кстати, отнюдь не факт, что это произойдет. Скорее всего, его сцапает кто-нибудь из тяжеловесов.
- Да, но я либо его зову, либо нет.
- Это бизнес, Питер.
- Угу.
- И не смотри на меня как на исчадье ада! Не смей, слышишь!