– А что не нравится? – уточнил Береславский.
– Вот эта! – показала Надюха пальцем на "Грачиные гнезда". – И эта тоже! – Теперь ее перст указывал на работу, сначала вообще не замеченную Ефимом.
Она даже не на стене висела, а на боковой стороне старинного деревянного буфета, повешенная так, будто ее хотели сделать максимально незаметной.
Это была акварель, точнее, смешанная техника: акварель, морилка, тушь. На листе примерно четвертого формата женщина сидела перед своим, свернувшимся калачиком у ее ног крохотным младенцем. Работа называлась "Что будет?". С вопросительным знаком. Любимые Вадимом искажения пропорций сделали эту простую картинку невыразимо трагичной.
"Да уж. Работа отменная, музейного качества. Но в дом вешать что-то не хочется", – про себя подумал Береславский. А вслух спросил:
– И чем же она тебе не нравится?
– Слишком похожа на правду, – вдруг тихо и безо всякой веселости ответила девочка.
Ефим чуть творогом не подавился, который по примеру Надюхи ел. Вадим же, присутствовавший при беседе, почему-то вдруг строго посмотрел на девчонку, а она, как будто признавая какую-то свою вину, спрятала глаза.
Во всем этом, несомненно, была некая тайна (Береславский не зря четверть века ел свой журналистский хлеб), но задавать вопросы профессор больше не стал. Немножко времени, немножко внимания – и все тайное рано или поздно станет явным.
Потом еще поговорили с Вадимом – Ефим считал важным узнать о его привычках и пристрастиях. Выяснилось, что привычек и пристрастий, кроме живописи, собственно, и нет. Разве что шахматы – Вадик оказался действующим мастером спорта, до самого отъезда из Москвы ходил в шахматный клуб и даже на соревнования. После этого признания профессор, имевший лишь дворовой и курортный опыт, благоразумно не стал предлагать ему сгонять партейку.
Завершив затянувшуюся беседу, Ефим Аркадьевич, вполне удовлетворенный жизнью, решил немного прогуляться по воздуху. Направление прогулки, в деревне, прилегающей к Онежскому озеру, тоже выбралось само собой.
– Пошли погуляем? – предложил он Надюхе.
– Пошли, – обрадовалась та внезапно объявившейся компании.
И вновь глазастый профессор обратил внимание на некую напряженность, охватившую на этот раз не только Вадима, но и его будущую супругу.
Ефим с Надюхой вышли из дома и направились сначала к речке, а потом – вдоль ее бурунистого течения – к берегу Онеги.
– Ты сказала, что тебе не нравится на картинах Вадика, – продолжил тему Береславский. – А что нравится?
– Многое, – легко ответила девчонка. – Акварели нравятся. "Червячиные" картинки тоже. Девчонки очень нравятся, помните, на стенке в прихожей? "Красотки" называются. С синими руками.
– Помню, – сказал Ефим. Действительно помнил. Два веселых девичьих лица после Вадикиных экзерсисов с искривлением пространства приобрели удивительную пластичность и характерность. – Хорошая работа. Там еще в том же духе есть девушка с двумя рюмками. И с шеей такой… нестандартной, – наконец подобрал определение профессор.
– Ага, классная работа, – безмятежно согласилась Надюха, на секунду остановившись и поковыряв носком красной туфельки коряжистый корень. А потом слегка забылась и добавила, как в недавней беседе с Оглоблиным: – И Модильяни бы не отказался.
Если б Ефим ел творог, он бы точно подавился. Длинношеяя двухрюмочная дама была прекрасна и не являлась прямым подражанием творчеству талантливого парижского художника начала двадцатого века, но параллель была несомненна. И отметила эту параллель девочка-дошкольница, живущая в глухой карельской деревушке, где даже школы нет.
– А откуда ты знаешь француза Модильяни? – спросил он в растерянности.
– Он не француз, – безапелляционно ответила Надюха.
Ну, это уже слишком! Может, она и сверхъестественно умная, но называть знаменитого на весь мир парижанина Модильяни "не французом" все же неправильно!
– Еще какой француз! – заспорил профессор с дошкольницей.
– Не-а! – ответила она, подпрыгивая на одной ножке.
– А кто же он? – спросил Береславский.
– Еврей, – спокойно ответила та. – Итальянский.
– Ладно, – успокоил сам себя Ефим Аркадьевич. – А с чего ты решила, что он еврей?
– Потому что у него мама еврейка, и папа еврей, – рассудила безжалостная Надюха. – Фламинио Модильяни и Евгения Гарсен. А в Париж он приехал из Италии. В 1906 году.
Все это она излагала, не переставая подпрыгивать.
Нет, это надо было пережить достойно. Береславский остановился, присел на пенек, подождал, пока перестало колотиться сердце. "Спокойствие, только спокойствие!" – как говорил в его собственном детстве любимый летающий мультгерой.
В конце концов, нет никаких проблем узнать историю семьи Модильяни в справочнике или в Интернете. Но какой, к черту, Интернет в смешанном лесу на берегу Онежского озера?
Конечно, она могла читать о нем раньше. Но вот он, профессор Береславский, наверняка все это читал раньше! Однако максимум что вспомнил бы, это имя юноши-красавца, в начале века покорившего Монмартр и умершего в нищете. Его звали Амедео.
И все! Никаких тебе Фламиний Модильяни и тем более Евгений Гарсен!
– Ты ведь не скажешь ничего Вадику с Ленкой?
Похоже, девчонка сама расстроилась, осознав произошедшее. Она взяла Береславского за руку и просительно заглянула ему в глаза.
– Нет, конечно, – пообещал ей Ефим.
Она сразу поверила (Береславскому не доверяла только Наташка, и то по весьма специфическим вопросам) и, успокоившись, снова запрыгала с корня на корень.
– Ты про всех художников все знаешь? – наконец, осторожно спросил Ефим.
– Не-а, – созналась девочка, легко балансируя на поваленном бревне. – Не про всех.
– А про кого знаешь?
– Про кого мне рассказывали. Или диски смотрела. Или в книжке прочла.
– А ты уже читаешь?
– Ага! – Теперь она прутиком водила по невысох-шей лужице.
– А про что ты еще прочла или в диске посмотрела, кроме художников?
– А что тебя интересует? – Надюха доверчиво смотрела в глаза профессору.
– Какая фирма выпустила мой джип?
– У тебя нет джипа.
– Как это нет? – снова возмутился Ефим Аркадьевич: это ж вам все-таки не Амедео Модильяни, Береславский лично приехал сюда на джипе из Москвы.
– Джипы – это от GP, general purpose, военная машина общего назначения. Эту марку, JEEP, – по буквам (английским!!!) продиктовала Надюха, – сейчас другая фирма делает, "Крайслер" называется. А у тебя внедорожник фирмы "Ниссан".
– Понятно, – после некоторого молчания сказал московский профессор, хотя ничего понятно не было. – А что ты еще знаешь?
– А что тебя интересует? – Сказка про белого бычка начала прокручиваться по третьему кругу.
– Ладно, – наконец сказал Береславский.
"Попробуем зайти с другого бока. В конце концов, знания и умения – разные вещи, чтобы понимать это, даже не надо быть профессором".
– А вот то, что ты прочла или увидела, ты только запоминаешь или можешь применить? Ну вот, например, ты шахматные правила знаешь?
– Знаю.
– А играть можешь?
– Нет.
Ефим Аркадьевич даже обрадовался.
– То есть правила знаешь, а играть не можешь?
– А как я буду играть, если Вадька отказывается? – возмущенно спросила девчонка.
– А… почему он отказывается? – уже догадываясь, каким будет ответ, упавшим голосом спросил Береславский.
– Он очень злится, когда проигрывает, – грустно вздохнула Надюха.
Ладно. Всё хорошо. Просто надо немного успокоиться.
Ефим Аркадьевич сжал ладонями виски, и ему действительно стало легче. В конце концов, в его жизни уже происходили необъяснимые события.
Вот, например, когда он работал редактором научно-популярного журнала, к ним в редакцию пришел мужик и сообщил, что с помощью наручных часов управляет движением Вселенной. С ним вежливо согласились, но мужик понял, что ему не поверили. Взял бумажку, что-то в ней черканул и заклеил в конвертик.
– Что это? – еще спросил у него тогда гораздо более юный Береславский.
– Результат матча Карпов – Корчной.
"Понятно", – про себя подумал тогдашний Ефим, которого еще никто не называл по отчеству. Матч в филиппинском городке Багио только должен был начаться, а результат уже был зафиксирован управителем Вселенной.
Он благоразумно не стал спорить с пришельцем и спрятал протянутый конвертик в стол. И, понятное дело, забыл о нем напрочь. Вспомнил лишь года через полтора, когда менял работу и собирал вещи. Из чистого любопытства вскрыл конверт. Лучше бы этого не делал – результат был угадан абсолютно точно…
Хотя, конечно, все это могло быть совпадением. Вообще все чудеса – либо совпадения, либо фокусы. Либо то, чего мы пока не понимаем.
Интересно, что бы сказал сэр Исаак Ньютон, у которого айкью и по нынешним меркам зашкаливает, увидев, как какой-нибудь сопливый дошкольник разговаривает по сотовому телефону? Или разглядев детали своих внутренностей на компьютерном экране рентгеновского аппарата?
Ефим еще раз приказал себе не волноваться: раз все равно не может понять природу наблюдаемого феномена, с ним следует просто смириться. Такой подход оказался эффективным.
Еще через пять минут они вдвоем носились по камешкам прибрежной озерной полоски, потом Ефим научил Надюху делать лук и стрелы.
Вернувшись же домой и взяв десятиминутный тайм-аут, он и вовсе ошеломил доверчивую девчонку. Сначала, правда, чуток покряхтев в полусогнутом положении. А именно: Ефим Аркадьевич Береславский сотворил для симпатичного ему ребенка штуку из собственного детства, известную под чудесным названием "секретик". Для этого понадобилось найти небольшой осколок стекла, вырыть по его размерам совсем неглубокую ямку, положить на ее дно обрывок фольги от чайного пакета, фантик, кусочек красивой обертки из-под шоколадки и два цветка маргаритки. Вся эта красота была аккуратно прижата сверху прозрачным стеклышком, а затем слегка присыпана землей и сухой травой.
Потом Ефим позвал юную леди на поиски "секретика". Та зачарованно следила за его пальцами, когда профессор, неловко согнувшись, начал ковырять землю.
Ковырял он сначала в месте, в котором никакого "секретика" не было. Надюха разочарованно ойкнула, когда профессор объявил об отрицательном результате эксперимента. Затем негативный опыт был повторен в другом месте. И лишь на третий раз "секретик" был найден, под тонкими пальчиками девочки по мере раскопок медленно и волшебно проявляясь из травы и земли.
Это было настолько восхитительно, что Надюшка, переполненная чувствами, даже ничего не сказала. Только благодарно посмотрела на профессора и побежала искать осколки стекла и фантики – до вечера работа ей была обеспечена.
Ефим же Аркадьевич распрямил непривычно натруженную спину и довольно ухмыльнулся: есть еще порох в пороховницах, могут еще некоторые московские профессора поразить даже феноменальных девчонок!
А там и вечер подошел незаметно. Народ собрался в горнице поужинать, а потом все отошли ко сну.
Надюшкины родители в этот день так и не приехали из Петрозаводска.
Глава 32
Бакенщик волнуется. Мильштейн волнуется тоже
Место: Петрозаводск, Москва.
Время: три года после точки отсчета.
Третий день они с Галиной были в Петрозаводске, не третий месяц, а волнение медленно и незаметно нарастало, делая пребывание в городе сначала неприятным, а потом и вовсе мучительным. Более рациональная Галина пыталась успокоить Бакенщика: ну что могло случиться с девчонкой в глухой деревне под присмотром доброго и очень внимательного Вадима? Сильно бы выручил сотовый телефон, но вышку, накрывающую Вяльму связью, операторы собирались ставить лишь на следующий год. Звонить же на стационарный в "большую" Вяльму было совсем нелепо.
В итоге, когда они подходили к комнате начальницы отдела кадров, внутренне уже хотелось, чтобы их дела отложили на дальнюю перспективу. Тогда с чистой совестью – на "Ракету" до Медвежьегорска и оттуда автобусом.
Однако кадровичка встретила их радушно – Бакенщик уже и здесь успел зарекомендовать себя как отличный работник – и обещала помочь дособирать все справки за сегодняшний вечер, максимум завтрашнее утро.
В итоге Бакенщик вышел из здания управления темнее тучи. Уехать срочно теперь было бы просто невежливо.
Несомненно, плевать на вежливость, если ребенку грозит опасность. Но поддаваться играм собственных нервов все-таки не следует.
Они купили мороженое, давно забытую радость юности, и уселись на скамеечке лицом к Онеге, спиной – к сверкающему в солнечных лучах речному вокзалу.
– Потерпи уже денек, – сказала мужу Галина и взяла его за большую натруженную руку. – Все будет хорошо, успокойся.
Напряжение вроде и в самом деле начало ослабевать. А может, это солнышко так действовало: удивительно хорошее стояло лето, без длинных ненастий и сильных штормов.
– Здорово, Бакенщик! Привет, Галина! Вы какими судьбами здесь? – Напротив них остановился, улыбаясь, высокий худощавый мужик в штормовке – Сергей Иванович Митирев, главный технолог рыбного цеха в "большой" Вяльме.
– Пенсию оформлять, покупки кое-какие сделать, – улыбнулся в ответ Бакенщик, пожимая протянутую крепкую ладонь: Митирев был хорошим человеком, и хотя особая дружба их не связывала, встретиться в большом городе было приятно.
– А чего такие кислые оба? – усмехнулся земляк.
– Домой хочется, – вдруг честно признался Бакенщик. – Что-то тревожно мне.
– Это потому что вы домоседы, – улыбнулся Митирев. – Наслаждайтесь свободой, пока дочка не подросла. Сколько ей уже, кстати?
– Шестой годок.
– Отличный возраст, – понимающе сказал Сергей Иванович. – Она еще целиком ваша. Потом будет сначала учеба, затем – работа, мальчики и собственные дети. А вы одни останетесь, как я теперь. Так что радуйтесь, пока она с вами.
Бакенщика опять что-то подстегнуло изнутри. Галина сжала его руку, и он справился.
– Кстати, если до завтра свои дела порешаете, могу вас с собой прихватить. Я на рыбзаводском катере. Он у восьмого причала.
– Вот это здорово! – теперь уже по-настоящему обрадовался Бакенщик.
Не только потому, что довезут его почти до дома: назавтра обещали сильный ветер, и "Ракеты" могли снять с линии. А катерок митиревский – очень даже мореходный, с большой килеватостью, этот дойдет. Да и шкипер Митирев, что называется, от бога.
Нет, определенно все складывается не так плохо, надо только взять себя в руки. И завтра, во второй половине дня они увидят, обнимут и поцелуют свою Надюшку. Свою ненаглядную.
На том и расстались. Митирев пошел по своим делам, а супруги направились по магазинам: нужны были новые брюки Бакенщику, пара платьев Галине и, конечно, множество обнов их единственной дочуре, любимой.
Семен Евсеевич Мильштейн находился в Москве. В своем огромном кабинете, выделенном благодарным хозяином ФПГ "Четверка" Агуреевым.
Мойша шикарный кабинет не любил, а секретаршу не эксплуатировал вовсе, доведя полным бездельем до полного отчаяния: честная девушка в итоге попросилась на другую работу. Приходил Семен Евсеевич в кабинет не часто. Как правило, тогда, когда нужно было не спеша что-то обдумать. Стены "Четверки" вообще его напрягали: он всегда помнил о других ее учредителях, ныне ушедших в иные измерения, и в том, что их нет среди живых, была, несомненно, и доля его, Мильштейна, вины. Мойша прекрасно понимал, что ему вряд ли когда-нибудь удастся избавиться от этого гнетущего чувства.
Впрочем, сегодня он уселся в свое огромное, из зеленой кожи кресло (тоже, кстати, личный подарок Агуреева) с твердым намерением разобраться в собственных непонятных (и неприятных!) внутренних ощущениях.
Причем вовсе не связанных с покойным Глебом Петровичем. Оборотень-чекист уже нашел вечный покой на одном из подмосковных кладбищ, а следственное дело по факту смерти было приостановлено за отсутствием данных. Нет, эта страница жизни Мойши была уже перевернута, и, скорее всего, навсегда.
Что же тогда волновало? Работы по "специальности", связанной с "Четверкой", не было и в ближайшее время не предвиделось. Береславский в ходе последних событий не пострадал. Велесова и уж тем более старуху Шипилову (проницательный Мильштейн и этого персонажа в конце концов вычислил) можно было не опасаться.
Тогда почему такое беспокойство?
Мойша и на кладбище уже сходил. Положил цветы у могилки Болховитинова, потом зашел к Равильке, тоже с цветами, лишь у оградки бывшей афганской медсестры, а позже – миноритарной владелицы "Четверки", не стал задерживаться. Не привык старый волк Мойша к затуманенному слезами взору.
Спокойнее после посещения кладбища не стало. Пожалуй, даже наоборот.
Даже сердце что-то защемило.
Мойша расслабил ворот рубашки, хотел нажать кнопку, вызвать секретаршу со стаканом воды, но вспомнил, что секретарши у него нет. Придется за водой сходить самому.
Еще через минуту он снова сидел в своем кресле, большими глотками поглощая вкусную, охлажденную офисным кулером воду.
То ли водичка помогла, то ли просто сказались долгие умственные усилия, но Мильштейн причину тревоги наконец осознал.
То, что недавно случилось во Франции, когда мог погибнуть еще один – пусть не друг, но близкий человек, – ложилось в ряд к прежним страшным событиям. То есть опять недоглядел Мойша. И главное – нет у него, Мильштейна, ощущения законченности эпизода.
Вот оно что.
С Глебом Петровичем – есть. Он уже даже перестал его ненавидеть, с миром упокой. А с Береславским – нет. И дело, пожалуй, не в Велесове, хотя его внезапное исчезновение – тоже не лучший показатель эффективности работы Мойши. Тогда в чем?
А вот на этот вопрос ответа не имелось.
Хотя решение уже было принято. Нужно подстраховать толстяка, даже если не понятен смысл грозящей ему опасности.
Сразу стало спокойнее.
Мильштейн набрал номер сотового телефона Ефима. Металлический голос объяснил, что абонент находится в недоступном месте. Тогда Мойша перезвонил Агурееву. Тот сообщил, что тоже пытался связаться с шустрым профессором, и с тем же результатом. Мильштейн разыскал телефон Наташи, супруги рекламного профессора, и позвонил ей. Из ее рассказа понял, что толстяк снова упилил на своем японском "уазике" куда-то в тьмутаракань.
Это определенно было нехорошо.
Тщательно записав название прионежской деревни, Семен Евсеевич быстро собрал необходимые вещи: документы, особо точный GPS-навигатор, швейцарский мощный пистолет "зиг-зауэр", с которым так и не расстался после ликвидации Глеба Петровича. Потом немного подумал и вернул "ствол" в сейф. Он поедет с другим оружием, которое хранилось, законсервированное, в одном из многочисленных тайников запасливого Мойши, со старым добрым "карлом густавом", мощным шведским пистолетом-пулеметом, который он привез еще из Афганистана, перед этим собственноручно перерезав горло его первому хозяину.