Желтого пятна посредине речки я не нашел. Нашел белое пятнышко. Парусник наткнулся на валун и в напряжении замер, не в силах соскочить с мели.
Я бросился в воду, в три прыжка достиг цели, схватил игрушку.
Покричал, оглядел окрестности. Никого не было. Не ощущая холода воды, пересек вброд речку, поискал на том берегу. С тем же успехом.
Это было на полпути к тому месту, где я полдня проработал. Господи, сколько же времени уже прошло!
Не чуя ног, я побежал обратно. С Ленкой снова встретились у моста. У нее были бешеные глаза – Надюхи в лесу не оказалось. Она молча показала мне в сторону Онеги: над невидимым озером повисла могучая черная сплошная облачность. Там, скорее всего, уже буянит шторм, уже и здесь порывы ветра чувствовались. А девчонку не нашли!
– Может, она дома? – вдруг пришла в голову простая и такая сладкая мысль. Оказалось, я высказал ее вслух. Устала девочка, прошла, не замеченная Ленкой, и улеглась в одной из комнат огромной избы.
Мы стремглав понеслись к дому.
Надюхи дома не было. Были Бакенщик и Галина, каким-то чудом пересекшие Онегу в такое ненастье – пассажирские катера наверняка не ходили.
Галина только ойкнула и замолчала. Бакенщик, лихорадочно сверкая глазами, слушал мой виноватый рассказ.
– К мосту, – отрывисто приказал он. Никаких упреков не прозвучало, но я готов был к любым упрекам, даже к ударам, лишь бы нашлась девочка!
У моста мы нашли то, что хотели бы найти меньше всего. Красные Надюхины туфельки одиноко стояли у самой воды. Как я их не заметил в первый раз? Хотя если бы заметил, прибежав один, мое сердце, наверное, просто бы разорвалось.
Галина тяжело охнула и неловко опустилась на каменистый берег. Ленка бросилась к ней. А Бакенщик, присев у туфелек, внимательно что-то рассматривал.
– Она не утонула, – наконец сказал он.
Я замер.
– Ее увели. Следы ведут к мосту.
– Кто увел? – ошеломленно спросил я.
Какой смысл красть детей в этих малолюдных местах? Здесь каждый человек, каждая машина на виду.
Внезапно мелькнула дикая мысль.
– Может, профессор вернулся и куда-то ее повез?
– Какой профессор? – повернулся ко мне Бакенщик. Его глаза потеряли лихорадочный блеск, но смотрели остро и внимательно. И опасно.
– Какой профессор? – повторил он.
Я быстро рассказал о Береславском.
Он на полминуты задумался, точно как Надюха, и сказал:
– Это не он. Это другие.
– Кто же? – Я не мог поверить, что Бакенщик может предположить в известных ему людях похитителя ребенка.
– Я узнаю, – коротко ответил он. Потом помог поднять жену и повел ее к дому.
В доме он занялся странными делами. Быстро перерыл бумаги, выписал на бумажку несколько телефонов. Потом достал из старых тряпок аккуратно завернутый явно старинный, с бронзовой рукояткой, нож. Даже не нож – не инструмент для бытовых нужд, а однозначно орудие убийства, и хорошо, если не ритуального.
За окном совсем потемнело, хотя до вечера еще было время. Порывы ветра усилились, вывешенное Ленкой сушиться белье уже улетело с веревок, но никто не бросился его спасать.
– Вы останетесь здесь, – наконец сказал Бакенщик.
– А ты? – тихо спросила Галина. Ее было не узнать: она разом постарела лет на двадцать.
– Я в Пудож.
– В милицию? – осторожно спросил я.
– Нет, – кратко ответил Бакенщик. – Есть друзья. Они приедут. Там – место сбора.
– Мы ее найдем? – вырвалось у меня.
– Не знаю, – как гвоздь, забил в мое сердце Бакенщик.
Ленка беззвучно плакала, держа за руку тоже безмолвную Галину.
– Дай мне мобильный телефон твоего… профессора, – сказал Бакенщик, так и не вспомнив фамилию. – Машина может понадобиться.
Я немедленно передал ему визитку Береславского.
Через десять минут мы вышли на улицу провожать Бакенщика. Он, очевидно, был намерен пройти три километра до "большой" Вяльмы и либо поймать там почти невероятную попутку, либо договориться с кем-то из местных. Оттуда же по стационарному телефону можно было позвонить таинственным друзьям Бакенщика. Если, конечно, телефон работает. Других вариантов все равно не было – в старой Вяльме жители появлялись лишь к выходным.
Вот теперь и дождь полил, пока небольшой. Но, по рассказам местных, через некоторое время он перейдет в ливень, и мощные удары ветра будут бросать на несчастных путников буквально ведра холодной воды.
– Я с вами поеду, – сказал я. Мне просто необходимы были физические муки. Может, они хоть чуть облегчат мою душу.
– Нет, – коротко бросил Бакенщик.
Похоже, он не винил меня с Ленкой. Если б еще от этого нам было легче!
Сверху, где-то прямо над нами, ударил чудовищной силы гром. А потом – яркая, как осветительная ракета, ломаная стрела молнии. Обычно все бывает наоборот. Но в этих местах мало что происходит обычного.
Бакенщик повернулся к нам и сказал:
– Все. Идите в дом. Когда вернусь, не знаю.
И тут Ленка вскрикнула:
– Машина!
Действительно, на вяльминский мост с той стороны, лицом к нам, аккуратно взбиралась какая-то машина. Судя по всему, не маленькая: фары светили высоко. Наверное, какой-то дачник приехал пораньше. Может, водитель согласится подвезти Бакенщика хотя бы до "большой" Вяльмы?
Мы все заспешили к дороге, чтобы потом не гоняться за автомобилем по длинной деревенской улице.
Машина медленно переехала мост и… свернула к дому Бакенщика!
– Береславский вернулся! – осенило меня.
Этот точно не откажет помочь в поисках Надюхи. Главное, чтоб весть об ее исчезновении не срубила впечатлительного профессора.
Огромный джип подполз к воротам двора, мы вернулись назад и встали в свете его фар. Береславский открыл водительскую дверь.
Он вылез на подножку и, перекрикивая ветер, попросил принести большой плащ. Его всего трясло – на улице действительно стало холодно, а дождик, как и предсказывали местные, превратился в клокочущий ливень.
Мы остались стоять под падавшей с неба ледяной водой, а Ленка метнулась в дом и принесла из сеней огромный старый бушлат Бакенщика. Протянула его профессору.
– Да не мне, – раздраженно бросил он, безуспешно пытаясь ладонью стереть с очков водяную пленку. – На заднем сиденье Надюха спит.
Меня как громом оглушило. Или это действительно гром ударил? Мы все разом бросились на длинные подножки гигантского "патруля". И в свете продолжительной – неестественно продолжительной – молнии увидели спавшую на заднем сиденье Надюху.
В восемь рук, как гигантские муравьи, мешая друг другу, но не в силах отойти в сторону (только Ефим, не принимая участия, с удовольствием глядел на это беснование), мы закутали так и не проснувшуюся Надюху в бушлат, выволокли из машины и перетащили в дом.
Там рассмотрели наше вновь обретенное счастье внимательно. Надюха явно была жива-здорова. Только туфельки у нее были не красные, а темно-серые. Да еще она даже во сне крепко прижимала к груди большую куклу. Но мы уже поняли, что это подарок Береславского.
Ефим Аркадьевич, как и положено звезде вечера – а так оно, несомненно, и было, – не торопясь вымыл руки, плотно перекусил приготовленным еще днем тушеным мясом с грибами и только после этого приступил к рассказу о пережитом.
И так, как внимали ему слушатели, наверное, не было ни на одной из тысяч его лекций, прочитанных студентам, даже самым-самым примерным…
Глава 35
Семен Евсеевич Мильштейн дважды испытывает страх
Место: Прионежье, райцентр Пудож.
Время: три года после точки отсчета.
Белый "Лендкрузер" Мойши долетел до Пудожа еще быстрее, чем отнюдь не тихоходный "Патрол" Береславского.
На звонок рекламист ответил сразу. Его уже начала доставать навязчивая забота Мильштейна, звонившего чуть ли не каждые два часа. "Совсем свихнулся старый, на почве нервной работы", – так или почти так оценил эмоции этого нетрусливого раньше человека Ефим Аркадьевич.
Но на последний вызов отреагировал честно, пришел к указанному перекрестку у единственной в городке бензозаправки и взгромоздился на переднее комфортабельное кресло "крузера".
– Тебе все может показаться несерьезным, – с места в карьер начал Мойша. – Ты даже можешь считать меня жертвой нервной работы.
На этом месте Ефим Аркадьевич вынужденно покраснел и смущенно опустил глаза вниз.
– Но я нюхом чую, – продолжил гнуть свое Мильштейн, – нюхом чую опасность. Эпизод не завершен.
– Вы же в Москве сказали: главная причина тревог устранена.
– Значит, я ошибался, – мягко, как ребенку, объяснил ему начальник службы безопасности "Четверки".
– Ну и чего нам теперь ждать? – резковато спросил профессор.
– Пока не ведаю, – задумчиво ответил бывший боец спецназа. – Для начала ты расскажешь мне подробно, очень подробно, все, что знаешь.
– Да ничего я не знаю! – вырвалось у Береславского.
Такое славное солнце шло к закату, такие еще чудесные картинки можно было отснять в этом городишке и его ближайших пределах! А тут сиди и обсуждай с дружественным киллером неведомые происки неведомых сил!
– О чем же ты мне, Ефим Аркадьевич, не пожелал рассказать по телефону? – задушевно поинтересовался Семен Евсеевич.
У Ефима Аркадьевича меж лопаток прошла холодная волна. Хорошо все-таки, что они с Мильштейном не враги.
– Ладно, расскажу, – наконец решился профессор: в конце концов, у Мильштейна такая профессия, что никому и ничего из услышанного он без нужды не передаст, а нужды такой Береславский в своей близкой к фантастической истории не видел.
– Девочку я встретил в Вяльме, деревня тут такая недалеко. Удивительная оказалась девочка.
– Взяла за сердце? – понимающе ухмыльнулся старый лис.
– Да нет, реальная девочка, не девица, – отчего-то разозлился профессор. – Лет пять, может, шесть.
– Хорошо, хорошо, – поощрил начавшего "колоться" собеседника Мойша. – Только давай по порядку. Ты зачем в эту Вяльму поехал?
– Там прячется Вадим Оглоблин с женой, бывший раб Велесова. Художник. Он ему шишкинские фуфелы рисовал, которые вам пытались втюхать.
– Про художника ты ничего раньше не говорил.
– Слушай, Семен, это уже пройденная история, тем более со счастливым концом. И работал Вадик под давлением, ты же понимаешь.
– Ладно, мне до твоего Вадика дела нет, – холодно улыбнулся Мойша. – Меня интересуют необычные истории, а эта обычная. Давай дальше.
– В общем, я нашел Вадика через его женщину, Лену Овалову и приехал в Вяльму убедить Оглоблина со мной сотрудничать. С фальшаками он так и так завязал. Я же намерен поднять его собственное имя.
– Понял. Давай ближе к тайнам. – Мильштейн умел сразу отделять важное от неважного, по мере, так сказать, поступления.
Но Береславский уже начал рассказывать, а каждое созданное им повествование – неважно, устное или письменное, рассказанное в домашнем кругу или посланное в престижное издательство, – должно было отвечать строгим представлениям автора о литературном качестве. Поэтому Мильштейну пришлось выслушать не только преамбулу, но и полноценное литературное описание всех предшествующих событий и мест действий. Семен Евсеевич, понимая, с кем имеет дело, сказителя не торопил.
– Короче, у Бакенщика этого, вяльминского, есть дочка, не похожая ни на маму, ни на папу.
"Это не странно", – подумал грустно Семен Евсеевич. Он сам тоже был совсем не похож ни на маму, ни на папу. Хотя чем старше становился, тем сильнее сомневался в том, что это хорошо и правильно.
– А еще эта девочка все знает.
– Как это все? – не понял Мойша.
– Ну, все, о чем ни спросишь. Если она хоть раз об этом читала или слышала – уже не забудет. В шахматы обыгрывает мастера спорта, знает иностранные языки и… – замолчал, подбирая слова, Ефим.
– Что? – Вот теперь Мильштейн заинтересовался.
– И при этом остается обычной мелкой девчонкой. Поскакать, попрыгать, в куклы поиграть. Я вон куклу ей купил в универмаге, здоровенную. Наверняка будет счастлива.
– Интересная история, – сказал Мойша, правой рукой потирая левую сторону груди.
– Что, сердце схватило? – напрягся Береславский.
– Обойдется, – сказал Семен, недовольный, что кто-то заметил его слабость. – А что ты знаешь про родителей девочки?
– Почти ничего. Они, я так понял, вообще скрытные люди. Может, боятся повышенного внимания к ребенку. Сам знаешь, попасть в руки врачей и ученых – тяжкий случай.
Мильштейн знал. Однажды, в буйные девяностые, ему даже пришлось больше месяца провести в Институте имени Сербского. Это было куда лучше, чем лет пятнадцать провести в еще более неприятных местах. Но удовольствия подобные воспоминания все равно не вызывали.
Он и сам не мог понять, что вызывало в нем такую настороженность. И город не казался ему, как Ефиму Аркадьевичу, веселым и открытым. И солнышко не радовало.
С солнышком, кстати, тоже начинался напряг: слева, со стороны Онеги, явно надвигалось ненастье. Светило пока не померкло, но Мойша не удивился бы вечерней буре.
– Не нравится мне все это. Не знаю почему, но не нравится, – пробурчал, ни к кому не обращаясь, Мильштейн.
Ефим ничего не ответил. Его внимание привлек подъехавший к колонке мотоциклист. Мотоцикл был красный, а байкер, как и положено, – черный. Странным, пожалуй, было лишь то, что за спиной байкера сидела совсем мелкая девица. Просто карлик какой-то. Мотоциклист пошел платить за топливо, а пассажирка, видимо уставшая, сняла шлем и оказалась совсем девчонкой. А еще через секунду Ефим Аркадьевич буквально онемел от удивления: девочка повернула голову, и не было никакого сомнения, что это Надюха!
– Семен! Вот она! – пытался крикнуть Береславский, но крик не получился, да и Мойша был очень занят: ему было совсем не до спутника, из-за которого он только что провел без малого сутки за рулем.
Мойша буквально вонзил свой взгляд в черного мотоциклиста, его глаза остановились и стали совсем сумасшедшими. А потом он выхватил из-под ног профессора сумку, и из ее нутра вынырнуло звериное рыло боевого автомата. Ефим не знал марки оружия, но точно чувствовал его смертоносность.
– Это Надюшка! – наконец выдохнул Береславский.
– Понял, – тихо сказал Мильштейн, передергивая затвор. – Иди, забери девчонку.
Береславского не надо было просить дважды. Он шаром выкатился из машины, захлопнув за собой дверцу, и рванул к мотоциклу. К нему же возвращался от окошка кассы и человек в черном. Но смотрел он вовсе не на Ефима, торопившегося к его мотоциклу. Смотрел он – неотрывно, но не прерывая движения – на боковое черное, снаружи непроницаемо затонированное стекло "Лендкрузера".
"Что он может там увидеть?" – еще успел удивиться Береславский, как события понеслись настолько стремительно, что на обдумывание уже просто не оставалось времени.
Темное стекло пассажирской двери поползло вниз, и человек в черном увидел нацеленное на него дуло "карла густава" и страшные, всепонимающие глаза Мойши.
Мощный выброс адреналина сделал свое дело: человек в черном мгновенно ускорился и достиг мотоцикла, прикрываясь девочкой и телом профессора. Миг – и он уже в седле. Еще миг – мотор взрокотал, и мотоцикл с визгом сорвался с места – Ефим едва успел подхватить под мышки Надюшку, она так и осталась в его руках, хорошо, что у второго сиденья не было заднего упора.
Следом, мимо ошарашенного Береславского с ревом пролетел белый "Лендкрузер" Мильштейна.
Профессор с девочкой остались вдвоем на враз опустевшей площадке перед топливораздаточными колонками. Нет, не вдвоем. Еще один парень, лет двадцати – двадцати двух, водитель немолодого темно-зеленого "Москвича-2141" непонимающе наблюдал за происходившим. Ефим подбежал к нему, не выпуская из рук Надюху.
– Поехали за ними, я заплачу́! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, сначала усадил на заднее сиденье девочку, потом сел рядом с водителем сам.
Надюха за все это время не произнесла ни слова, вела себя как загипнотизированная.
Водитель неожиданно улыбнулся:
– Э-эх, где наша ни пропадала!
В вырезе рубахи у него виднелась тельняшка, то ли морская, то ли оставшаяся после службы в каком-нибудь спецназе. Парень включил мотор и понесся в сторону, где еще клубилась пыль, поднятая мотоциклом и мильштейновским джипом.
Минуты через три город кончился – Пудож действительно был невелик.
Теперь они увидели участников погони: мотоциклу не удалось сильно оторваться, наверняка на машине Мойши стоял форсанутый мотор. Они свернули с трассы направо и летели по грунтовой дороге вдоль реки, по ее левому берегу (река текла к Онеге и впадала в озеро где-то неподалеку).
За ним же свернул зеленый "Москвич". Ему было не угнаться за первыми двумя, но водитель, человек явно местный, успокоил Береславского, объяснив, что грунтовка через шесть-семь километров закончится. Дальше – лес, где ни мотоцикл, ни "Ленд-крузер" не проскочат. Так что не у дел пассажиры "Москвича" точно не окажутся.
И действительно, один поворот они сделали вместе с рекой, еще пару – уже самостоятельно (река ушла в сторону) – и впереди показался лес.
Белый "Лендкрузер" обнаружился сразу. Водительская дверь была распахнута, Мойши в нем не оказалось.
Когда Ефим добежал до машины (Надюха оставалась на попечении водителя в "Москвиче"), метрах в пятидесяти от джипа увидел и мотоцикл.
Опрокинутый набок красно-перламутровый двухколесный аппарат уже не был красивым, здорово подкоптившись. Он продолжал гореть, видны были желтые у основания и черные на концах языки пламени. Завершало картину медленно крутившееся переднее колесо.
Человека в черном нигде не было видно.
А вот Мойшу Ефим нашел почти сразу. Тщедушное тело лежало, почти скрытое от глаз, в небольшой, поросшей высокой травой канавке. Рядом, перед канавкой, валялся "карл густав", и Береславский, даже не отсоединив магазин, готов был дать голову на отсечение, что ни одного патрона в запасе у Семена Евсеевича не осталось.
Ефим неловко плюхнулся на колени прямо перед телом Мойши.
– Семен Евсеевич, ты жив?
Сейчас Береславский чувствовал перед этим маленьким человеком ту невыразимую вину, которую испытывают вернувшиеся из боя перед теми, кто не вернулся.
– Куда ты ранен, а?
Он торопливо осмотрел Мильштейна и нигде не обнаружил следов крови, кроме мелкой царапины на щеке, которая могла случиться и от падения. Схватив Мойшу за маленькую сухую кисть, Ефим без труда нащупал пульс. Слишком частый, какой-то спутанный, но пульс определенно имелся. А еще у Мойши были какие-то синеватые губы.
Тут только Береславский почувствовал, насколько сам напуган – его собственные сердечные сокращения тоже вряд ли обрадовали бы кардиолога.
– Тьфу, черт! – утер он со лба выступивший холодный пот. – Это же сердечный приступ!