И все же улица не расставалась со славой самой тихой в Ньюклэре. Все, что происходило в этом мире, случалось не здесь, а у соседей.
А вдруг здесь произошло такое, что обитатели улицы долго потом скорбно качали головами и переглядывались так, словно уже за углом их ждало проклятие и моровая язва на все сто лет вперед.
Старик Лебона просто зашелся смехом - да так, что даже стало страшно, что он задохнется от этого смеха, а поможет ему в этом его вечный бронхит.
- Поглядите-ка вокруг, - говорил он, - везде одно и то же. Не знаешь, чего от народа ждать. Разве кого удивит, что проклятие Божие остается на черных людях? - И он снова захохотал.
- Вот увидите, что будет, - сказала Келеди и потерла грудь, чтобы унять зуд от прибывающего молока. Это была ее любимая присказка - так она подогревала интерес слушателей, хотя сама вряд ли могла сказать, что же такое они увидят.
Вдова Маню сказала:
- А вот вспомнилось мне, что случилось однажды в бурском городке Винбурге. - И она устремила вдаль мечтательный взгляд, а остальные женщины стали смотреть на нее и на ее живот, который в очередной раз вылезал из-под передника в цветочках. - Как сейчас помню - ведь я была снова брюхата, носила кого же это?
Ну да, Люси, она у меня была четвертая. Та, которую ты, Коту, посылал вчера в лавку за мясом.
Кое-кто высказался в том смысле, что это случилось, когда констебль Тефо первый раз вышел дежурить в воскресенье вечером. Однако другие говорили, что это было, когда отчаянные головорезы из племени басото, которых прозвали "русскими", стали угрожать войной. И уж разумеется, после случившегося улица вернулась к тому, что ее обитатели называли спокойной жизнью.
Если констебль Тефо предполагал остаться в стороне от уличных сплетен, то он очень сильно ошибался. А само такое желание указывало на то, что он боялся быть втянутым в чужие дела.
Это был симпатичный и высокий человек, не настырный и не назойливый, а полицейского в нем только и было, что униформа. Во многих отношениях он был редкой птицей среди полицейских. Начальство относилось к нему с подозрением. Оно считало, что для хорошего стража порядка и блюстителя законности он слишком мягкий. А ведь для людей он именно страж и блюститель - для этого его и взяли на работу.
Поползли слухи, что Тефо влюбился.
- В конце каждого месяца сюда приезжает женщина, и он всегда ее целует. Иной раз думаю я, что поцелуи эти слишком уж долгие, - так считала Маню.
Казалось, никому и в голову не приходило, что эта женщина может быть его женой. Конечно, могло быть и так, однако оказалось, что жены у него не было. В сорок лет он все еще был не женат.
Маню чуть ума не лишилась, когда констебль Тефо заглянул к ней купить маисового питья.
- Вот увидишь, что будет, - изрекла Келеди, растирая зудящую от молока грудь.
По-прежнему Тефо оставался на посту, похожий на скалу: непокорный, надежный и грозный; обходя вверенный ему участок, он не позволял себе раздражаться и выходить из себя - и когда слышал тонкие намеки на толстые обстоятельства, и когда видел многозначительные ужимки и спиной чувствуя бронебойные взгляды.
Как-то Келеди сунула ему банку пива, которую держала под фартуком. Они поболтали немного, посмеялись. И так бывало часто - а это ведь опасные игры, вроде того, как мышка играет в прятки у льва на загривке.
- Как делишки? - однажды в воскресенье спросил Тефо жену лавочника Сун Ли - они стояли на веранде лавки.
- Осень плехо.
- А что так?
- Время такая.
- Гм… М-да.
- А ты осень жанята?
- Да уж, отдыхать не приходится, разве что на кладбище.
Она засмеялась: ей казалось, что полицейскому как-то не к месту думать о смерти, - так она ему и сказала.
- Ну, а как Китай?
- А я не из Китая, ха-ха! Я здесь родилась, ха - ха-ха! Вот потеха-то! - И она расхохоталась, показав испорченные, цвета ржавчины зубы, причем нижний ряд зубов прятался за торчащими вперед верхними, и все они были похожи на бурелом в лесу.
Тефо тоже рассмеялся - это же надо! - он-то думал, что они китайцы, которые по его давним, детским представлениям должны быть людоедами. Его живот трясся в такт смеху, а плечи вздрагивали, словно крылья у птицы, которая не собиралась улетать далеко.
Из лавки ее окликнул муж, и она собралась уйти. Тефо смотрел, как она шаркает ножками, а шлепанцы на таком ходу, казалось, пищали от боли. Подол платья попеременно прилегал к ногам в черных шерстяных чулках. Пучок волос на затылке словно вобрал в себя все фибры ее души и тела, и стоило, казалось, его развязать, как она вся рассыплется. Она подалась вперед, как будто шла против ветра, а Тефо отметил про себя, что никакого ветра не было.
Как-то в воскресенье Тефо зашел в лавку Сун Ли купить бутылку лимонада. Стояла жуткая жара. Крыши домов, казалось, из последних сил терпели безжалостный жар солнечных лучей. Все окна и двери были распахнуты настежь, а за недостатком веранд и полным отсутствием деревьев жителям только и оставалось потеть, пыхтеть, стонать да раздеваться чуть ли не донага.
Мадам Сун Ли обреталась за прилавком, положив на него локти и сложив руки. Она вполне могла сойти за статую какого-нибудь восточного божества, если бы не послеобеденная муха, которая с ленцой перебирала лапками, пытаясь устроиться на ее лице, и мадам мотала головой, пытаясь избавиться от несносного насекомого.
Констебль Тефо после каждого глотка тяжело вздыхал, глядя в окно на улицу. К чему ему надо привыкнуть здесь, среди прочего, так это к несчетным похоронным процессиям, следовавшим каждую неделю. По дороге на кладбище никак нельзя было обойти стороной Ньюклэр. Процессии были всякие - маленькие и короткие, большие и длинные, с нанятыми двухэтажными автобусами, автомобилями, грузовиками; с бедными, никому не ведомыми покойниками и с чванливо богатыми. И у всех процессий неизбежным был черный цвет.
Обычно процессии проходили по главной улице. Однако покойников было так много, что часто процессии выплескивались на соседние улочки.
Тефо вышел на веранду - просто так, чтобы не думать о жаре. Он смотрел на небольшую процессию, завернувшую на их улицу, и в голове у него мелькнула неясная мысль, как тень от облака в солнечный день.
На террасу, пошатываясь, вышел родственник Селеке. Одежда у него была такая, словно он переправлялся через множество речек и по крайней мере одну из них осушил. Все его звали просто родственником Селеке, и никому дела не было до его собственного имени.
Селеке жила на соседней улице. Нрав у нее был крутой, а язык острый. Но даже ей не удавалось вывести своего родственничка из того столбняка, в котором тот постоянно пребывал.
Келеди как-то поделилась с ней тем, что думала о нем:
- Вот увидите, что будет. Придет время - он будет себе на прокорм мышей ловить, у котов хлеб отбивать. - И она привычно потерла грудь.
А родственник Селеке и ухом не повел.
- Привет начальству! - закричал он, шатаясь, как кукла-марионетка на подмостках. - Эхма, никак гробы считаем? Многовато народу мрет, хе-хе! Как мухи дохнут, бедолаги!
Тефо кивнул. По улице ехал грузовик, который затормозил и остановился у китайской лавки.
- Покойники - народец тихий, - сказал родственник Селеке.
- Ну что, залил горючего? Давай дуй домой и проспись как следует.
- Это ты мне? Ну да, выпил, градус изучал. Только не надо со мной так, как с дурачками здешними. У них язык без костей. Пошли они знаешь куда! Кто еще в этой проклятой дыре по - английски может, как я?
- Никого нет, это уж точно, - сдержанно улыбнулся Тефо.
- Ты мне нравишься, командир. Большим человеком будешь. Вот смотришь сейчас, как возится народ со жмуриками, а потом гробы эти расскажут нам свою историю. Никак в толк не возьму - и чего это народ ко мне прицепился? Чего им неймется? Барахло, а не люди!
Небольшая группа людей с гробом на телеге, запряженной лошадьми, свернула на улицу. Скорбный экипаж состоял из трех женщин и четверых мужчин, не считая возницы. Мужчина - по-видимому, их духовный наставник - пел истово, перекрывая другие голоса. На нем был обтерханный стихарь поблекшего лилового цвета и белесая ряса. "Что-то он слишком уж молод для такого ответственного дела, как проводы душ усопших на небеса, - подумал Тефо. - Да, сейчас много молодежи увлекается религией…" Телега остановилась у дома почти напротив лавки Сун Ли. Сидевшие на ней спешились, и четверка мужчин подняла гроб и поставила на землю.
Тефо увидел, что распорядителя процессии просто трясло, и было удивительно, что он еще мог держать в руках сборник молитвенных гимнов. Он то и дело вытирал пот со лба, и констебль подумал, что, наверное, у него жар и лихорадка и вряд ли он сможет снова поднять гроб. Очевидно было, что они хотели занести гроб во двор, у которого остановились. Тефо подошел и предложил помощь.
В широко раскрытых глазах главы процессии он увидел целую бурю чувств, в которых Тефо не мог разобраться. А затем, к удивлению полицейского, распорядитель сделал ему знак не прикасаться к гробу. Еще через мгновение он стал мотать головой и что-то бормотать, из чего Тефо заключил, что помощь будет оценена по достоинству. Он взялся за ручку гроба, и они вчетвером внесли покойника в дом. И вскоре Тефо вновь стоял на веранде китайского магазинчика.
Прошло с четверть часа. Он услышал громкие песнопения, и из дома вышли люди с гробом. Тефо снова увидел взмокшего от пота и трясущегося главу процессии. Гроб поставили на землю возле калитки. Остальные в группе по - прежнему истово пели, и первую партию вели высокие мужские голоса.
Тефо понял, что они хотят поставить гроб в кузов стоявшего у лавки грузовика, и что-то подсказало ему, что сейчас помогать им не следует. Наверное, это одна из сект со своими причудами и странностями.
У калитки шеф наклонился и взялся за ручку, а затем вдруг дернул, едва не перевернув гроб, и закричал остальным, чтобы они тоже взялись за ручки. Тефо с интересом смотрел, что будет дальше.
Из гроба послышались какие-то странные звуки. Чтобы он совсем не перевернулся, мужчины разом дернули его вверх, и снизу раздался треск сломанной доски. Они захотели поднять гроб повыше, и тогда произошло то, что произошло.
Из гроба на землю сошла небольшая лавина бутылок. Водитель вскочил в кабину грузовика, дал задний ход, а затем рванул вперед - только его и видели. А телега со скрипом ехала по улице. Тефо смотрел на все это замороженным взглядом. Как загипнотизированный он сошел с веранды и медленно направился к месту событий. Глазам его предстала беспорядочная куча бутылок со спиртным; некоторые из них были разбиты, другие раскатились по улице, словно ребятня, высыпавшая из класса на перемену. Среди участников процессии послышались шиканье и крики:
- Словил мандраж, болван дерганый!
- Весь кайф поломали через коленку!
- Я всю дорогу сек, что так и будет!
- Ну, я тебе рога обломаю!
- Сидел бы дома, дубина криворукая!
- Пролетели мимо кассы!
И все они, как говорится, растаяли в воздухе еще до того, как Тефо сообразил, что нужно их арестовать. Да туг еще и набежавшая толпа растащила все бутылки и растворилась, не оставив никаких улик. Несколько зевак стояли рядом.
"Вот гады, - подумал он, - рады, что дурака свалял и не захомутал кого надо". Гады подталкивали друг друга локтями и выражали ему притворное сожаление по поводу случившегося. Тут из толпы вышла Маню: "Мне бы гроб на дрова взять, господин констебль", и он раздраженно махнул рукой - мол, бери, чего там. Это не ускользнуло от Келеди, которая растирала набухшую молоком грудь, и она сказала соседке: "Вот увидишь, что будет. Только не торопись".
- Привет командиру! Какие беды-горести? - родственничек Селеке был уже в курсе того, что произошло, и пробирался через толпу к нему поближе. - Эти жмурики меня совсем заколебали! И тебе, начальник, не катит. Вот что я тебе скажу - их здесь, жмуриков, как вшей в моей рубашке. Но большим человеком станешь, это как пить дать. Держу пари на всех вшей, которых я кормлю".
После полудня констебль Тефо сидел в комнате Маню и пил кукурузное пойло. Келеди, как всегда, растирала грудь, сидя на полу с двумя женщинами. Маню сидела на низенькой скамейке, выпустив из-под фартука в цветочках свой огромный, похожий на арбуз живот.
Не обращая внимания на бабью болтовню, Тефо размышлял о похоронах, покойниках и бутылках со спиртным. О похоронных процессиях он думал просто так, не имея в виду ничего конкретного. Ему вспомнились слова, сказанные родственником Селеке на веранде китайской лавки. Наверное, не случайно он их произнес. И тут на улице появилась еще одна похоронная процессия. Тефо резко встал и направился к двери. О, если бы только боги могли сказать ему, что у них в том темном полированном гробу, подумал он и вернулся на прежнее место - само воплощение безнадежности и отчаяния.
Пророческие слова Келеди "Вот увидите, что будет" обрели серьезный смысл, когда в один прекрасный день Тефо женился на Маню после того, как она родила шестого ребенка. Улица ахнула и в изумлении затаила дыхание. Впрочем, скоро пришла в себя, вспомнив о своей репутации самой тихой и спокойной улицы в Ньюклэре.
Это событие добавило Келеди уличного авторитета и веса, и она с полным правом могла сказать: "Вот так-то!" - яростно расчесывая свербевшие от молока груди.
Салман Рушди. Гнездо жар-птицы
Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы иные.
Овидий. Метаморфозы
Здесь плоская жара, и все иссохло. Дождей давно уж нет, и говорят, что засуха пролилась на землю потом. Они - равнинные крестьяне-скотоводы, но скот разбрелся в поисках воды, направился к востоку и на юг, пошатываясь и гремя костями. Напрасный их исход отмечен черепами и рогами, которые торчат, как верстовые вехи. А там, куда садится солнце, есть вода, отравленная солью. Но скоро даже эти солончаки останутся в пустыне привидением. И ветер гонит перекати-поле по изможденным сумрачным равнинам. А трещины в земле столь велики, что могут поглотить и человека.
Весьма достойная кончина для земледельца: быть поглощенным своей родной землей.
А женщинам здесь уготована иная смерть. Огонь охватывает их, и факелом живым они сгорают.
Еще на памяти людской здесь рос дремучий лес, рассказывал г-н Махарадж своей американской невесте, направляясь в своем роскошном лимузине во дворец. В лесу обитал тигр редкой породы - белый, как соль, небольшой, поджарый, весь сплетенный из мышц. А птицы певчие! Их было без числа различных видов и пород, и сами гнезда были свиты из музыкальных нот. Тому уже полвека, как отец въезжал в тот лес, который сотрясало разноголосье птиц, и даже было слышно, как в этот хор вступало рычанье тигров. Отца уже нет, и тигры вымерли, исчезли птицы, и только лишь одна, которая ни разу не запела, вьет свое гнездо - не среди исчезнувших деревьев, а в сокровенном месте, неизвестном людям. "Это жар-птица", - шепнул он, и его невеста - дитя большого города, чужестранка, уже не дева - рассмеялась столь вычурному слову, откинув длинную прядь светлых волос, отливавших желтым пламенем.
И принцев нынче нет - перевелись. Упразднены правительством за ненадобностью уж сколько лет тому назад. И само слово "принц" у нас, в современной стране, превратилось в выдумку феодальных времен и стало сказкой. Их лишили званий и титулов, особых прав и привилегий. И более не властны они над нами. И здесь принц превратился в простого господина Махараджа. Но человек он не простой. Его городской дворец превратился в казино, а сам он стал главой комиссии, цель которой - искоренить продажность, отравившую страну. В своей юности он был игрок, спортсмен, охотник, но после выхода в отставку все забавы были тоже отставлены за недостатком времени. Он возглавляет также Институт экологических исследований, который ищет средства против засухи; а в его поместье - в громадной крепости-дворце, куда его сейчас мчит лимузин, - непрестанно бьют фонтаном каскады драгоценной влаги с единственной лишь целью - показать себя, не глядя на других. Собрание древних текстов в его библиотеке слывет в округе чудом, но это не мешает ему владеть лицензией на спутниковую связь, и с каждой установленной тарелки он получает прибыль. Подробности его финансовых дел, равно как и любовных приключений, о которых ходит столько слухов, покрыты мраком.
Вот и карьер. Лимузин остановился. Мужчины работают кирками и мотыгами, а женщины носят землю в тазах на голове. Завидя господина Махараджа, они в почтенье складывают руки, приветствуют его коленопреклоненно. Американская невеста смотрит на все это и понимает внутренним чутьем: она приехала туда, где правды нет, а власть, правительство - там, далеко отсюда, в столице - не более чем выдумка, в которую никто не верит. Здесь господин Махарадж остается по-прежнему принцем, а она - его принцесса. Она словно бы вошла в старинное преданье и легенду и чувствует себя лишь словом, ползущим по засушенной странице, и становится самой этой страницей с историей ее жизни, над которой дует безжалостный и знойный ветер и превращает ее тело в папирус, ее кожу в пергамент, а ее душу в бумагу.
Какая жара и зной! Ее знобит и лихорадит.
Карьера больше нет. Есть котлован под водоем. Крестьяне, согнанные засухой с земли, копают эту яму для господина Махараджа на тот случай, когда дожди вернутся. Тем самым он дает им работу, объясняет он невесте, и даже более того: дает надежду. Она качает головой и видит, что громада этой ямы уже полна, - ее переполняет горькая насмешка. Соленая, противная на вкус, она не может напоить ни человека, ни скотину.
Одежда женщин в этом котловане - судьбы насмешка! - огненных цветов. Одни глупцы, рабы условностей и языка, считают, что огонь может быть только красным или золотым. Огонь - он синий по краям своей печали, зеленый он в завидной глубине. Он может белым цветом пламенеть и даже, в припадках ярости и гнева, быть черным.
Вчера крестьяне-землекопы сказали господину Махараджу, что женщина в золотисто-красном сари, как факел, загорелась в сухом амфитеатре котлована. Мужчины стояли по высокому краю ямы и смотрели, как она горит, обхватив себя руками и словно приветствуя кого-то, и здравый мужской смысл говорил им о неизбежности женского жребия. А женщины - их женщины - пронзительно кричали.
На месте сгоревшей женщины не осталось ничего, даже щепотки плоти или костей. Она сгорела, как сгорает бумага, поднявшись к небесам и развеявшись по ветру без следа.
Способность женщины воспламеняться удивляет безропотных мужчин округи. Уж слишком просто и легко все это происходит, и что же с этим делать? Лишь только отвернешься - они уже в огне. Возможно, в этом разница между полами, говорит мужчина. Мужчины почвенны, живучи, цельны, а женщины капризны и непостоянны, приходят ненадолго в этот мир и покидают его облачком дымка, не оставляя даже примечаний к своей странице жизни. Так долго быть в жаре на солнцепеке! Мы велим им оставаться дома и не играть с огнем, но - нужно женщин знать - уж такова природа их и рок.