Закричав, она бросилась к кабине пилотов. Она принялась колотить в нее изо всех сил и звать, и ей показалось, что она слышит ответ, какой-то крик с другой стороны. Стефани удвоила усилия, но тщетно.
На несколько секунд она дала себе волю - рыдая, всхлипывая, крича, прижимаясь к двери всем телом, как будто пытаясь спастись от них, оказаться от них как можно дальше… Ей вдруг показалось, что головы ухмыляются, насмехаются над ней, заговорщицки подмигивают одна другой, и что сейчас случится нечто ужасное… Она повернулась к ним лицом. Уж лучше видеть их, чем чувствовать за спиной.
Ей нечего бояться. Теперь это всего лишь предметы.
Позднее, гораздо позднее, в течение долгих часов, которые она проведет, отвечая на вопросы, настаивая, срываясь и снова беря себя в руки, чтобы повторить все спокойно и точно, без противоречий, чтобы доказать, что она не лишилась рассудка и действительно видела то, что видела, ей придется снова и снова повторять, что это была мизансцена. В положении тел, в том, как их головы положили на подносы для завтрака, например, - нет, это были не откидные столики в спинках кресел, это были обыкновенные подносы - в этой отвратительной компоновке угадывалось умышленное желание ужаснуть, насмеяться, свести с ума. Чье желание? Откуда мне знать! Вообще-то это ваши дела. Ваши политические дела. Да, политические - и не смотрите на меня так, будто я подкладываю динамит под ваши задницы… Все было подстроено с циничным умыслом, специально рассчитанным на то, чтобы зрителя охватило сильнейшее возмущение… Что? Был ли жив пилот? Ну разумеется, он был еще жив, раз самолет все еще летел. Он пытался… выжить. Да, я знаю, что рядом с ним находился второй пилот, но его уже не было… Я хочу сказать, что… Но я вам это уже сто раз объясняла. Не заметила ли я еще чего-нибудь? А вам что, мало? Дайте подумать… Так вот, там был важный политик, глава оппозиции, тот, которого вы мне показывали на снимке… Покажите еще раз… Да, вот этот. Так вот, его головы у него на коленях не было. Она лежала на соседнем сиденье, как будто он отложил ее в сторону, чтобы не мешала. Конечно, мне дали наркотик - видимо, при взлете, с конфетами, - но в тот момент я была в ясном уме. А впрочем, если вы думаете, что в своем подсознании я только тем и занимаюсь, что отрубаю головы и кладу их на подносы, то скажу вам одно: я не обладаю восточным воображением…
Но все это происходило гораздо позже, когда начался кошмар. А пока речь шла о реальности. Стефани стояла, опершись на кресло, и, чтобы взять себя в руки, чтобы совладать со своими нервами и подавить нараставшую панику, заставляла себя вглядываться, запоминать, противостоять. Это была единственно возможная защита: отстраниться с помощью холодного и объективного взгляда. И тут она и вспомнила про свой полароид; при взлете она положила его на соседнее сиденье. Вот то, что ей сейчас требуется: холодный, безучастный, объективный взгляд. Стефани схватила фотоаппарат и сделала несколько снимков, сначала головы, затем все вместе, весь салон самолета, - тщательно, насколько позволяли рывки "Дакоты", наводя объектив.
И тогда она вспомнила о Массимо.
Когда они взлетали, он сел в хвосте. Стефани положила фотоаппарат и направилась в хвост, но самолет вдруг нырнул в воздушную яму, задрожал, размахивая крыльями, как будто два человека отбирали друг у друга штурвал. Ее швырнуло назад, она вскрикнула и упала, - а потерявшая управление "Дакота" пикировала, выравнивалась, кренилась на одно крыло, потом на другое, и наконец, задрав нос, медленно поползла вверх в каком-то истощении сил, предшествующем срыву и финальному падению. При каждом толчке самолета, который качало словно на волнах разбушевавшегося моря, все новые головы соскакивали с колен своих бывших хозяев, катались туда-сюда, тыкались Стефани в лицо, сталкивались между собой, напоминая крабов в корзине… Наконец ей удалось подняться, и она застыла, прижавшись спиной к перегородке, над этим отвратительным бильярдным столом, изо всех сил борясь с искушением поискать убежища в истерике или в трусливом обмороке. Падения самолета она ждала почти с надеждой, но пилоту в очередной раз удалось выровнять машину, навязать ей пусть и неуверенную, но внятную траекторию полета, и "Дакота" потащилась дальше, наклоняясь то на одно, то на другое крыло, как нетвердый на ногах человек; самолет, казалось, повторял, увеличивая их в масштабе, движения агонизирующего пилота, что в полусознательном состоянии все еще цеплялся за штурвал…
Стефани воспользовалась затишьем, чтобы возобновить поиски Массимо. Итальянец лежал на спине, мертвый, но с головой на плечах. Она опустилась рядом с ним на колени, взяла его за руку и расплакалась, как будто потеряла лучшего друга.
В тот миг, когда ее рыдания начали стихать и когда от самой продолжительности этого ужаса его воздействие стало, с началом привыкания, притупляться, самолет внезапно взвился свечой; за кратким ревом двигателей последовала полная тишина, и "Дакота", казалось, застыла на месте. Затем она скользнула вбок, винты взвыли пронзительно и жалобно, Стефани упала и откатилась к перегородке, крича от ужаса, от страха смерти…
В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…
Последнее, что она запомнила, - падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.
6
"Красное…" Такой была ее первая мысль.
Солнце пробивалось сквозь кровеносные сосуды век. Стефани открыла глаза.
Она лежала на бархане в двадцати метрах от самолета. "Дакота" раскололась надвое; хвост и нос машины вошли в песок, она напоминала раскрытый циркуль, стоящий на двух ножках.
В зияющем проломе в боку фюзеляжа висело обезглавленное тело стюардессы с бессильно опущенными руками.
Металлический остов самолета и барханы омывались жарким пульсирующим светом, как будто по пустыне пробегали прозрачные и вместе с тем отчетливые волны. Изумрудное сари стюардессы было единственной свежей нотой в окаменевшей сухости песков. Бедная восточная принцесса, наверное, была обезглавлена железными обломками в момент катастрофы.
И вот тут пробудилась память, потоком хлынули воспоминания, и Стефани застыла. Ее первые мысли сначала попытались спрятаться, убежать, но неумолимые потоки сознания все возвращались, неся с собой череду неопровержимых картин всего того, что она только что пережила, всего, что недавно видела…
На песке между ней и самолетом лежало два предмета.
Голова господина Алави была обращена к солнцу с выражением печального неодобрения. Голова свирепого шахира, что разговаривал с ней в самолете, покоилась на одной щеке, а на другой щеке продолжал воинственно топорщиться ус.
Стефани закрыла лицо руками и дала волю умышленным, долгим рыданиям, не стараясь их сдерживать, чтобы полностью выплакаться, освободиться…
Через некоторое время она огляделась. Ничего. Песчаные барханы и белое, дрожащее, слепящее небо.
"Часть небытия". Так они ее называли… Ее мозг пронзила мысль, что она, возможно, скоро умрет от жажды. Она вскарабкалась на бархан, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь живого на горизонте. Там не было ничего. Огромное ничего без конца и края…
Стефани спускалась с бархана, почти по щиколотку утопая в песке, когда увидела, что тело стюардессы задергалось в конвульсиях, как будто пыталось высвободиться. Затем оно подалось вперед и рухнуло на песок, явив сквозь разорванное сари беспомощно обнаженную ногу.
В зияющей дыре показалось одуревшее лицо Массимо дель Кампо.
Впервые Стефани подумала, что она и в самом деле сошла с ума. Ведь до этого она видела Массимо мертвым: безжизненное тело, распростертое в салоне самолета. А теперь он был живой и смотрел на нее, разинув рот, с таким выражением коровьей тупости на лице, что она сразу почувствовала себя лучше. Наконец-то что-то знакомое, неизменное. Восстановление связи с привычными, нормальными вещами.
- Што… што… што… - запинаясь, выговорил Массимо, и дальше этого дело не пошло.
Видимо, именно такой помощи Стефани и не хватало, чтобы к ней вернулось хладнокровие и даже некоторое чувство превосходства.
- Все отлично, Массимо! - произнесла она успокаивающим тоном, каким обращаются к насмерть перепуганному карликовому пуделю.
- Отлично! - простонал он. - По-твоему, это… отлично!
- Да, в общем, все, разумеется, относительно… Ну, ты знаешь, теория относительности… Эйнштейн.
- Эйнштейн!
Он бросил на нее еще один перепуганный взгляд и стал выбираться из самолета, стараясь не разорвать свой восхитительный костюм из белого бангкокского шелка. Массимо был из тех латинян, что способны на героизм ради спасения своего костюма.
В конце концов он тяжело рухнул на песок и остался там сидеть, раскинув ноги. Обезглавленное тело стюардессы лежало совсем рядом в очень женственной восточной позе беспомощности и покорности. Массимо немного потаращился на нее, затем глаза его обратились к Стефани с призывом о помощи.
- Этого не может быть! - простонал он. - Этого не может быть!
И расплакался. Вид этих слез возымел на Стефани незамедлительное действие: она осознала, что очень хочет пить.
Аполлон Каррарский обеими руками схватил себя за голову и стал ее трясти, при этом крутя ею вправо и влево - как обычно делают в приступе горя - но в свете недавних событий Стефани показалось, будто он пытается ее отвинтить.
- Хватит, прекрати! - закричала она.
Массимо какое-то время еще всхлипывал, затем облизнул распухшие губы и жалобно произнес:
- Голова Бобо…
- Да, знаю, знаю.
- Отрубленная! - завопил Массимо. - На полу! Она…
Внезапно он умолк.
Он увидел на песке другие головы.
Стефани никогда не воспринимала всерьез выражение "волосы встали дыбом". А между тем именно это сейчас и происходило: густая грива Массимо буквально взлетела в воздух.
Следующий его жест был исполнен смирения и даже не лишен трогательности. Он сунул руку за пазуху и извлек оттуда маленький крестик, который носил на цепочке. Массимо поднес его к губам. Отдав себя таким образом под защиту небес и полностью доверившись судьбе, Массимо замер, сидя на песке, поджав колени к подбородку и уткнувшись лицом в сложенные руки.
Часом позже, когда солнечный жар сделался нестерпимым, не ему, а Стефани пришлось лезть в самолет в поисках хоть какой-нибудь воды.
Она старалась не касаться тел. Из-за жары и мух казалось, что их стало вдвое больше…
Давящий и спертый воздух внутри перегретого металлического фюзеляжа лишал ее сил.
При ударе о землю дверь в кабину пилотов подалась, и засов соскочил. И теперь Стефани удалось проникнуть внутрь.
Несколько секунд она разглядывала спину летчика.
Упавший на штурвал человек был одет в бурнус. Это был бедуин.
Лишь когда она подошла поближе и рассмотрела лицо, она узнала старого югослава, который пригласил ее на ужин. Это был он.
Получалось, что перед самой смертью он почему-то переоделся бедуином.
Это не укладывалось в голове.
Впрочем, Стефани и не пыталась понять. У нее хватало других забот.
Было много крови.
Вероятно, пилот потерял сознание за штурвалом, а погиб уже при ударе о землю.
Кресло второго пилота пустовало. Между рычагами и приборной панелью торчало измазанное кровью ружье.
Мухи уже проникли в кабину.
Вода нашлась в кухонном резервуаре в передней части салона.
Обливаясь потом, Стефани вылезла из обломков. Массимо окончательно пал духом, и вид этого бедолаги, в последнем своем провальном фильме сыгравшего роль Геракла, напомнил ей, что она может рассчитывать только на себя. Он стонал, размахивал своим крестиком, возводил глаза к небу, как это делают зазывалы и потаскухи. Его лицо походило на снимок кинозвезды, который вырвали из журнала и использовали как туалетную бумагу. Лишь его костюм сохранял остатки мужества. Разорванный и перепачканный кровью, он, несмотря ни на что, оставался стильным: римский портной, одевавший Массимо дель Кампо, вышел из этой катастрофы почти без потерь.
Крылья "Дакоты" пусть не полностью, но все же защищали от солнца. Но рядом с самолетом было невозможно дышать. Тела разлагались с такой скоростью, что напоминали некую новую форму жизни: набухали и раскрывались, словно бутоны. Лазать в самолет за водой было просто омерзительно. Однако так хотелось пить, что позволить себе роскошь пойти напиться внутри "Дакоты" очень быстро стало наслаждением.
Незадолго до захода солнца Стефани обнаружила, что бак продырявлен: из крана больше не текло, и ей пришлось проделать штопором дырку ближе ко дну, чтобы вылить то, что осталось. Зато обнаружилось около двадцати банок с апельсиновым и томатным соком. А когда они нашли коробки с едой, приготовленной для них в дорогу, их радости не было границ.
Они, вероятно, стали единственными существами на земле, которые, в ожидании смерти, поглощали сэндвичи с копченым лососем, икрой и гусиной печенкой; за сэндвичами последовала еще и фаршированная утка.
Первые тридцать шесть часов были не слишком веселыми, особенно когда Массимо дель Кампо завладел головой Бобо и стал бурно упрекать ее - этакая версия "Гамлета" в стиле итальянского вестерна.
До конца, до последнего проблеска сознания, когда от сухости воздуха тела мумифицировались и перестали пахнуть, Стефани удавалось сохранять чувство юмора. Ее охватил безумный смех при мысли, что "Вэер", вероятно, будет так описывать ее агонию: "В волшебной пустыне из сказок "Тысячи и одна ночи" под золотым, усеянным бриллиантами небом, одетая в желто-лиловый ансамбль от Риджи с широкими рукавами в опаловых блестках, дополненный элегантными украшениями от Нино Альфиери…" На ней были белые джинсы, но в статье они преподнесут все иначе, чтобы сделать ей рекламу, пусть и посмертно.
И вот, когда занялся рассвет третьего дня, она решила, что уже дала разумный шанс спасателям, а теперь нужно пойти на риск. Она, конечно же, хотела бы дождаться помощи, но не хотела пассивно дожидаться смерти. А за барханами, возможно, что-то было: дорога, колодец, лагерь кочевников… Она разбудила Массимо, пнув его в ребра, и заставила подняться.
Они двинулись в путь, когда на горизонте уже набухало солнце. Стефани было очень трудно идти, но еще тяжелее было заставлять двигаться Массимо: он один был как целое стадо коров, которых требовалось ежеминутно собирать. Всего за несколько часов жар, вызванный гневом небесным под названием "солнце", обожженная кожа, жажда и истощение превратили их в два пугала, которые шатались и бредили.
Лицо и руки Стефани покрылись отеками и следами от тысяч укусов невидимых клещей. Красные пятна быстро превращались в болезненные волдыри.
Однако она продолжала двигаться вперед, ругаясь и гоня перед собой коровье стадо по имени Массимо, не из жалости или солидарности и не для того, чтобы не дать ему упасть и умереть, а потому что боялась остаться одна: так все же было что-то живое, животное во всей этой слепящей пустоте.
Массимо, которого она упрямо толкала перед собой, грозил ей в бреду кулаком, вертелся на месте, как брошенная марионетка, которая одну за другой обрывает свои нити в медленном неуклюжем вальсе, прежде чем рухнуть на пол…
Но она упрямо продолжала этот ошалелый заплыв через пространство, и барханы поднимались и опускались, точно волны цвета охры, и время от времени в них показывалось лицо ее отца и дом на Фишер-айленде, где она проводила каникулы, когда была маленькой.
К ней вновь вернулось сознание, когда она увидела, что Массимо, совершенно невменяемый, стоит в театральной позе на вершине бархана и поет "La donna è mobile"; допев, он рухнул на землю и начал скрести песок ногтями. Она упала рядом с ним, укрыв лицо платком от Пуччи, чтобы защитить то, что еще осталось от ее кожи. "Господи, я не могу лишиться своего рабочего инструмента, они же меня изуродуют… Как я буду зарабатывать на жизнь…"
И тут страдания прекратились.
7
Судно покачивалось на волнах, и океан мягко, по-дружески приподнимал его, как добрый великан, который несет на плече спящего ребенка. Ее отец твердой рукой держал штурвал. Этот человек занимался или пытался заниматься многими вещами - вплоть до того дня, когда он "пал" (он произносил это с грустной улыбкой, не уточняя, что он под этим подразумевает) и закончил свои дни во Флориде, владельцем французского ресторана на Марина-бич.
Судно насчитывало в длину всего лишь девять метров, а в Майами имелось еще тридцать два французских ресторана, но паруса наполнялись ветром - а когда вы стоите на палубе в капитанской фуражке, с трубкой в зубах, и у вас борода с проседью, как у настоящего морского волка, и на вас устремлены глаза обожающей дочери, то все не так плохо. Стефани с благодарностью вспоминала свою мать, потому что та их бросила. Они потеряли ее где-то по дороге, между ловлей лангустов и делами по импорту-экспорту, между Джибути и Мадагаскаром - она оставила их, чтобы последовать за капитаном из Иностранного Легиона.
Спасена, подумала она с благодарностью, ощущая, как под ней колышется палуба, и открыла глаза, чтобы улыбнуться отцу с тем восторгом, к которому он привык и без которого, вероятно, и сейчас не может обходиться, хотя и умер пять лет назад.
Она увидела барханы и белую фигуру бедуина, что ехал рядом на своем махари, обнаружила, что лежит на спине верблюда под чем-то вроде паланкина из пальмовых ветвей, запеленутая, как младенец, в красно-синюю хлопчатобумажную ткань, которую обернули вокруг ее тела и пропустили под брюхом животного…
Перед ней была вереница верблюдов, которые покачивались в раскаленном мире, где солнце было похоже на вспышку, увековеченную в момент ее апогея.
Стефани тут же закрыла глаза, чтобы защититься от боли, но красный пожар над ней продолжал свирепствовать. Она поднесла руку к лицу и ощутила под пальцами шершавую поверхность; высохшая и затвердевшая кожа была жесткой, как чешуя. Она вскрикнула, не столько для того, чтобы привлечь внимание, сколько для того, чтобы удостовериться, что у нее еще остались голосовые связки и что огонь, который она ощущала у себя в горле, разрушил не все.
Один из бедуинов направил к ней своего махари, приподнял один из двух кожаных бурдюков, что свешивались по бокам животного, и дал ей напиться.
Она увидела Массимо, равномерно покачивавшегося перед ней, на спине другого верблюда. Массимо тоже был завернут в красно-синие хлопковые тряпки. Несомненно, это был какой-то караван синих и красных хлопковых тканей.
Она уснула.