А ее муж, то есть Лилин отец, был редкостно непривлекательный человек с хмурым, озлобленным лицом. Лиля с детства помнила мать плачущей, обиженной, кое-как одетой - много ли получала она, работая скромным контролером районной сберкассы?.. На свои гроши она воспитывала дочь и зачастую содержала мужа, который неизменно возвращался к ней после очередной истории: как ни странно, но он пользовался у женщин успехом... Что заставляло мать жить с ним, пока два года назад он не умер от сердечного спазма прямо на улице, поблизости от своей переплетной мастерской, постаревший, но все такой же эгоистичный, терзающий жену тяжкими запоями?..
Что заставляло жить?.. Да она вряд ли задавалась этим вопросом. Просто жила и жила. Жалела его. Невозможным казалось выгнать его, она знала - никакая женщина долго его не вытерпит, прогонит. Что будет с ним потом?.. Лиля этого христианского всепрощения не понимала и не принимала... Но когда машина притормозила возле обнесенного штакетником домика, Лиля вдруг, уже было раскрыв сумочку, чтобы расплатиться, велела шоферу развернуться и везти ее домой. Шофер удивленно и обрадованно крутанул баранкой: он не надеялся поймать здесь пассажира на обратный путь.
Нет, мать бы не поняла ее. У тебя сын,- так бы она сказала. И это значило - терпи, терпи, не думай о себе, думай о сыне, которому нужен отец. Что поделаешь, такова судьба...
Дома Лилю ждала записка от учительницы: ее просили зайти в школу, поговорить об Андрее. На другой день она сидела в пустом классе, перед молоденькой учительницей, и та строгим, наставническим тоном внушала ей, что Андрею нужно уделять больше внимания, четверть кончается, а он почти перестал заниматься. Что с ним - она не представляет. На любую попытку вмешаться, найти объяснение он отвечает грубостью, упорствует или молчит.
Лиля вдруг ощутила непонятное облегчение, слушая встревоженную учительницу. Ее наивная серьезность, ее пушистые, слегка подчерненные бровки и небольшая хрипотца, появляющаяся, вероятно, после шести уроков,- все это почему-то растрогало Лилю. Она улыбнулась ей на прощанье, и так благодарно, что та вся, до самого кружевного воротничка, попунцовела и оттого стала Лиле еще милей,
- Простите, но... У вас уже есть своя семья, дети?..- спросила она неожиданно.
- Пока нет...
- Ну, дай вам бог, дай вам бог,- вырвалось у Лили, и ей внезапно захотелось расцеловать эту девочку, для которой все в жизни так ясно и просто.
И ведь на самом-то деле все ясно и просто,- продолжала думать она, выходя из школы.- У нее есть Андрей... И разве не в нем единственный смысл ее жизни, ее радость, надежда?.. Она будет жить для него, А остальное...
Андрей смотрел на нее бирюком, отвечал нехотя, глаза его следили за нею настороженно и как бы выжидали... Она погладила его по голове, сказала, что люди должны понимать друг друга, прощать... И она тоже его прощает, надеется, что он исправит отметки и ей не придется за него краснеть... Ведь правда? Ты постараешься, Андрей?..
С наслаждением, казалось, давно забытым, она в тот вечер стирала, убирала в комнатах, проверяла у Андрея уроки; Огородников наблюдал за нею с удивлением и лаской.
Так было несколько дней.
Близилась защита докторской, а по тому, что знала Лиля, можно было думать, что у Огородникова умные и злые оппоненты, речь для них идет отнюдь не о чистой науке - престиж, положение, истинность взглядов, с которыми они связали свою жизнь,- все это во многом зависело от того, как повернется защита. Огородников был невозмутим, держался уверенно, о предстоящем говорил таким тоном, будто его ждет какая-нибудь открытая лекция, не больше. Но Лиля не обманывалась его спокойствием, она замечала, как он осунулся за последнее время, кожа на скулах словно подсохла и подгорела, с нее не сходил румянец. Глаза ушли под лоб и посверкивали оттуда, как из пещеры. Она снова вошла в его дела, ощутила особенное спокойствие, присущее ее мужу, растворилась в нем...
За день до премьеры Костровский прислал - как обычно - пропуск.
Лиля не собиралась идти в театр, но голубые узкие полоски с проставленными от руки номерами ряда и мест напомнили ей начало их знакомства. Полтора года назад он лежал в больнице, обдумывая будущий спектакль. Во время дежурства она слушала его сбивчивую речь, вулканический мир грохотал в отрывистых звуках, которые рвались из его груди... "Я хочу, чтобы люди забыли о своей ежедневной суете, вынырнули из нее и пусть один раз в жизни - испытали потрясение, содрогнулись, ощутили в себе бездну..."
В день премьеры она задержалась у зеркала. "Боже мой,- думала она,- боже мой"... Она смотрела на волосы, отливавшие полднем, на тонкие длинные пальцы, державшие расческу, на шею, высокую, гибкую... Для чего все это? Она сама - для чего?.. Она уже не чувствовала себя королевой, способной дарить счастье, доставлять радость одним движением плеча, одним взмахом ресниц... Все поблекло, погасло...
Она навела тени под глазами, причесываясь, прикинула - так, без всякого практического соображения - в чем она бы пошла в театр,- платье, туфли, вставочку на грудь... Представила, как вошла бы в фойе, как Виталий бы ринулся к ней, провел в зал, усадил... И напоследок сжал локоть.
Весь день она думала только об этом, была рассеянной, невнимательной, профессор во время обхода сделал ей замечание, она выслушала его безразлично, как во сне. Она все время смотрела на часы, торопилась до мой. Дома она сказала Андрею:
- Нас приглашают в театр. Как у тебя с уроками?..
- Не надо!- вскрикнул Андрей.- Не надо!..
- Что - не надо?..
- Не надо туда ходить!..
- Глупый,- сказала она.- Ты не хочешь?.. Виталий Александрович так долго работал над этим спектаклем, он будет обижен...
- Иди!- крикнул он.- Я не пойду!..
- Ну, что же,- сказала она,- тогда я тоже останусь.
Но около восьми, опоздав на первый акт, она была в театре.
III
Когда Лиля стала женой Владимира Огородникова, он закончил аспирантуру, готовился к защите кандидатской, несколько его сообщений и статей уж были напечатаны в солидных медицинских изданиях... Его будущее казалось несомненным. Ему повезло. В самом начале пути в науку он встретился с человеком необычайным, личностью удивительных масштабов и силы. Эта встреча навсегда уберегла его от провинциального крохоборства, самодовольства, заставила круто свернуть с утоптанной предшественниками дороги. В этом было его счастье, или несчастье, смотря как понимать дальнейшую его судьбу...
Впервые Лиля узнала о Чижевском, когда внезапно хлынувший ливень загнал ее в квартиру Огородникова: они возвращались из кино, Володин дом был в двух кварталах, ее - на окраине города. Но и двух кварталов оказалось достаточно, чтобы она промокла до нитки, а туфли - кстати, ее единственные, на входивших тогда в моду каблуках-шпильках - она слишком поздно догадалась снять и несла в руках, перепрыгивая через потоки воды, захлестнувшей тротуары. Полбутылки коньяка, не меньше, Володя вылил на мохнатое полотенце, усадив Лилю на диван И растирая ее холодные, мокрые ноги. Ей было щекотно и приятно, она хохотала, отталкивала его руки, но он был так серьезен, даже суров, что наконец она сдалась, утихла, блаженно прикрыв глаза и откинувшись на упругую диванную спинку. Это было время горестных Лилиных разочарований,
время, когда, после краха со студией, она вернулась домой, и мама устроила ее лаборанткой в мединститут, время униженного служения ненавистым колбам и пробиркам... И вот теперь Владимир Огородников, молодой ученый, надежда института, сидя на корточках растирает щиколотки своей лаборантки, не замечая, что сам он тоже промок насквозь, что рубашка прилипла к его сильному, крупному телу и с густой пряди нависших над глазами волос капает вода... Впрочем, у нее были красивые ноги, сухие в щиколотках, длинные, с нежными розовыми пятками,- она видела, что не одна только забота о ее здоровье заставляет его быть столь усердным.
Потом он ушел переодеться, а ей принес и бросил на руки халат, вероятно, своей матери, которая сейчас находилась в отъезде. Лиля защелкнула дверь и, оставшись одна в комнате, переоделась. Халат оказался точь-в-точь как в пьесах Островского: шелковый, в павлинах, он доставал ей до самых пят и мягко струился по полу. Лиля забавлялась, вертелась перед высоким, под потолок, трюмо и не узнавала себя - в этом "генеральском" халате посреди огромной квартиры, тесно уставленной старомодными, не спеша, со вкусом подобранными вещами. После комнатушки, где она жила, с общей кухней на десять семей, ползущим по коридору чадом и дощатой уборной во дворе, все здесь казалось Лиле непомерно роскошным.
Вернулся Володя, они соорудили на кухне стол - холостяцкий, на котором, несмотря на обилие тяжелых сервизных тарелок и хрустальных бокалов, есть было почти нечего, Лиля выпила из крохотной серебряной стопки коньяку, почувствовала себя веселой и смелой и призналась, что хочет осмотреть всю квартиру. Володя пожал плечами и повел ее в единственную, по его мнению, достойную внимания комнату - отцовский кабинет.
Доктора Огородникова хорошо знали и помнили в городе. Он был детский врач и несколько лет назад погиб в автомобильной катастрофе, поднятый среди ночи с постели молящим телефонным звонком.
В кабинете все оставалось точно таким, как и при его жизни: широкий письменный стол у окна, с резными тумбами и бронзовыми канделябрами, изображающими античных богинь в развевающихся от полета одеждах. Перед столом стояло массивное, с трудом передвигаемое кресло, обшитое кожей, лопнувшей в нескольких местах,- удобное, уютное. Тусклым золотом отсвечивали корешки книг, как бы влитых в широкую стенную нишу, но, пожалуй, среди них-то и произошли перемены: кроме новейшей медицинской литературы, здесь появились издания по физике, математике, космологии... Впрочем, Лиля на это, разумеется, не обратила внимания. Она подошла к большому портрету под стеклом, в самодельной, судя по всему, рамочке. С фотографии, висевшей на уровне ее головы, прямо, глаза в глаза, сурово смотрел на нее бородатый старик. В его упорном взгляде было спокойное, слегка высокомерное сознание того, что ему ведомо многое, о чем пока не догадываются другие.
У Лили, в ее театральном, расписанном яркими павлинами халате, ласково нежащем плечи и колени, среди щекочущей интимности этого вечера, вдвоем с Володей, возникло вдруг ощущение, что в комнату вошел кто-то третий. Ей сделалось зябко, она запахнула на груди глубоко открывшийся вырез халата, укрыла воротником свою тонкую высокую шею, стянув кончики под подбородком. Ей стало тревожно - неизвестно отчего. Она спросила, кто это там, на фотографии, решив наперед, что видит, должно быть, Володиного отца. Она ошиблась.
В тот вечер она услышала о человеке, который был блестящим ученым,- Володя два или три раза употребил слово "гениальный"... Его гипотезы, созданные десятки лет назад, оправдались только теперь, после непрерывной борьбы за истину, жестокой травли противников, тяжелейших обвинений и испытаний..
Стремительно шагая по кабинету и как бы додумывая одновременно какую-то свою мысль, Володя говорил о солнечной активности, о чудовищных выбросах плазмы, разогретой до миллионов градусов, о протуберанцах, таинственно влияющих на охватывающие порой целые континенты засухи, миграции животных, эпидемии, массовые психические заболевания среди людей... Каков же механизм воздействия Солнца на земную жизнь? Какова природа лучей, влияющих на биосферу?.. До сих пор их условно именовали зета-лучами. Что это - радиоволны? Лучи, совершенно иного происхождения? Или особые участки солнечного спектра?.. Как бы то ни было, но если суметь их выделить, в дальнейшем вполне реально целенаправленное воздействие - на клетку, на сложный организм, наконец - на психику человека...
Он мечтал, когда развяжется с диссертацией, на два-три года заняться настоящим делом - зета-лучами. Володя Огородников еще не знал, что речь идет не о двух-трех годах - речь идет обо всей жизни...
Он сам тогда еще не представлял себе этого. Тем более смешно предположить, будто Лиля это представляла. Просто, слушая Володю, в тот вечер она ощутила вдруг нечто вроде легкого головокружения. Минутами ей казалось, что вместе с креслом она скользит куда-то в бездну и тьму, обдуваемая космическим ветром. Здесь, между остро и холодно мерцающих звезд, никому не было дела до ее маленькой, ничтожной судьбы, до крохотных ее неудач и надежд. С тихим звоном плыли планеты, описывая гигантские дуги, упирающиеся обеими концами в пустоту. Солнце, подобное осьминогу, тянулось к ней ослепительными протуберанцами, Лиля отворачивалась, пыталась, как щитком, заслонить ладонью глаза...
Когда она проснулась, было уже утро, на стене, пробившись в щель между плотными шторами, лежал узкий луч солнца ("Протуберанец..." - сонно подумала она). Володя сидел за столом,- не желая ее тревожить, он примостился с противоположной стороны, сдвинув на угол бронзовых богинь, чтобы расчистить место для книг, загромоздивших весь стол, исключая небольшое пространство для толстой клеенчатой тетради, в которую он делал какие-то выписки. Она смотрела на него, едва разомкнув веки, сквозь дрожащую сеточку ресниц, боясь вспугнуть выражение, которое в тот момент заполняло его лицо - сосредоточенно-ясное, похожее на матовый, освещенный изнутри шар, бледное от бессонной ночи, но еще больше - от вдохновенной отрешенности...
Лиля впервые видела его таким, хотя что-то подобное мелькало в нем и раньше, когда он спускался к ней в лабораторию или когда, покончив с делами, она заходила в институтскую библиотеку, за ним, и он, последним в зале, поднимался, чтобы сдать книги и проводить ее домой...
- Что ты, глупая?..- сказал он, не поднимая головы. (Он все видел: и то, что она проснулась, и то, что наблюдает за ним.)
- Ничего, - улыбнулась она, мизинцем согнав слезинку.- Просто мне так хорошо... Сиди,- она заметила, что он хочет подняться и подойти к ней, и хотя ей больше всего сейчас хотелось именно этого, она с настойчивостью в голосе повторила: -Сиди... Или я мешаю?..
- Глупая,- повторил он, усмехнувшись, и перевернул страницу.- Я давно вижу, что ты не спишь, но ждал, что ты уснешь снова... И потом, сегодня мне так славно работалось... Это потому, что ты была здесь...
Она молча смотрела на него - на высокий, глыбой нависающий над глазами лоб, на твердый, упрямый подбородок, на сильные пальцы, сжимающие летящее вдоль белого листа перо...
- И я подумал, что мне бы так же славно работалось, если бы ты навсегда осталась здесь... И так вот приходила иногда ночью, забиралась в это кресло... И смотрела бы на меня или даже спала... Что ты на это скажешь?..
Перо не остановилось, не замедлило бег.
Лиля ждала этих слов... Этих?.. Нет, совсем других!
Ей вспомнилась первая их встреча - в лаборатории, куда Огородников пришел за каким-то катализатором.
- Тебе нужен катализатор,- сказала она сухо.- При чем тут я?
Огородников расхохотался.
- Да,- сказал он, бросив ручку и откинувшись на спинку стула,- ты будешь моим катализатором!..- Он хохотал все оглушительней, откидываясь назад и раскачиваясь вместе со стулом, и потом он вскочил, сгреб, сграбастал ее, прижался лицом к ее горящему от обиды, сердитому, залитому слезами лицу и, продолжая хохотать, вскинул ее на руки и понес через комнаты, наполненные свежим, веселым светом утра, понес к широкой тахте в гостиной, и Лиля вырывалась, колотила его по плечу злым, слабеющим кулачком и кричала: "Не хочу!.. Не буду..." А он повторял: "Будешь!.." - и продолжал хохотать...
Сопротивляться ему было бесполезно.
Кто-то сказал, что количеством противников измеряется в науке значительность любой гипотезы. Огородников, посмеиваясь, любил повторять эти слова - в особенно горькие минуты.
На защите диссертации, связанной с воздействием отрицательных ионов на человеческий организм, он упомянул о зета-лучах. Ему посоветовали не путать серьезную науку с фантастическими романами. Он сослался на исследования белковой молекулы, кибернетику, космологию - разве совсем недавно не назвали бы фантастикой нынешние достижения в этих областях?.. Не вмешайся профессор, научный руководитель Огородникова, призвавший обе стороны придерживаться обозначенной в диссертации темы, еще не известно, чем кончилась бы защита...
И правда, возникшая дискуссия была мало связана с отрицательными ионами и казалась неуместной, почти бессмысленной всем, кроме самого Огородникова: он прощупывал почву, разминался, пружинил мышцы, как боксер перед выходом на ринг.
Он читал лекции, продолжал работать над проблемами аэроионизации, но самое главное - теперь он заведовал лабораторией, официально утвержденной институтом. Пусть вначале это была просто маленькая комнатка в цоколе основного корпуса, еще ничем не оснащенная, со штатом в три человека, - все равно. За год удалось всеми правдами и неправдами приобрести аппаратуру, необходимой мощности микроскоп, смонтировать электроустановки, даже самодельный кофейник... Здесь, в этой-то полуподвальной комнатке, и был выделен из спектра участок лучей, впоследствии названных "лучами Огородникова". Здесь возникла гипотеза, объясняющая стимулирующее воздействие этих лучей на живой организм, гипотеза достаточно невероятная, чтобы увлечь нескольких студентов с курса, на котором вел занятия Огородников, - они составили в дальнейшем костяк его лаборатории...
Общие трудности, недоверие окружающих, грандиозность задачи - все, что сплачивает молодых людей, было налицо. В том числе и руководитель, которого боготворили за острый, ироничный, склонный к парадоксам ум, за самоотрешенность и неимоверную работоспособность, которой он требовал и от остальных.
Брошюрка на печатный лист, скверно выправленная корректура, тираж - сто экземпляров, "на правах рукописи" - таков был "труд" лаборатории, с которым связывалось столько надежд... Брошюрка, однако, никаких откликов не вызвала. За ядовитым молчанием последовал разгром доклада Огородникова на межвузовской встрече биологов. Вскоре отыскался благовидный предлог - лабораторию закрыли.
Для Огородникова наступили годы борьбы, непризнания, переменчивого успеха. Область его поисков располагалась в перекрестии многих наук - медики считали его физиком, погибшим для медицины, физики - медиком, взявшимся не за свое дело, биологи - явным дилетантом. Сам же Огородников понимал, что его работа требует сложных исследований, длительных экспериментов на растениях, животных. Тут ему не помогла бы и его маленькая лаборатория, с кучкой никому не ведомых энтузиастов...