* * *
– Не понимаю… – сказал врач, – зачем вам это было нужно?
– Сейчас и я не могу найти ответ на этот вопрос, – задумчиво ответил Витольд. – Мне нравилось быть богом. Тем более что мне это ничего не стоило – в нематериальном смысле. Я уже говорил, что проверял на ней разные свои мысли и гипотезы. Времена были скучные, тягучие, как резина, и неинтересные. Мой предмет – один из предметов, которые я преподавал в университете, – "История христианства", был популярным только среди студентов, общение было ограниченным. К тому же я терпеть не мог невежества в тех вещах, в которых разбирался в совершенстве. Хелена же была замечательным тренажером для моих нереализованных амбиций.
– Она об этом догадывалась?
Собеседник надолго умолк. Когда он заговорил, голос его потерял уверенность.
– Она об этом сказала, когда ей уже исполнилось двадцать лет. Тогда она впервые отдалилась от меня. Не только потому, что была загружена учебой (хотя это действительно было так), я оттолкнул ее по-настоящему. А потом уже ничего нельзя было вернуть.
Но лучше по порядку…
…Я никогда не смотрел на нее как на женщину. Она была и оставалась для меня девочкой с вечно растрепанной косой, в коротком платьице в горошек, с разбитыми коленками и раскрытым ртом – иногда въедливой, порой трогательной, а зачастую – ненасытной губкой, в которую я вливал информацию. Так было, когда ей исполнилось шестнадцать, и потом, когда она уже стала совсем взрослой. Все это время у меня была довольно насыщенная личная жизнь (однажды я даже всерьез подумывал о женитьбе).
В двадцать она уже начала спорить со мной, выражать свои порой довольно толковые мысли. И это меня раздражало. Кроме того, я заметил, что ее мышление стало метафорическим, и то, до чего я доходил долгим путем логики – при помощи этого сугубо мужского инструмента мышления, она выдавала за каких-то полминуты, применяя свое воображение. Мы лезли в книги, чтобы проверить, кто из нас прав, и все чаще она радостно хлопала в ладоши и кружилась на одной ножке от удовольствия: ведь она выигрывала. То, чему я должен радоваться, злило меня не на шутку! Я искал любой повод сохранить позиции, переходил к менторству. Основания для этого были: она начала писать. Я категорически возражал. Это мешало учебе и могло хорошенько испортить ей жизнь. Я пытался убедить в этом. Говорил, что почти все писатели – несчастные люди, отравленные словом и алкоголем, что у нее нет никаких перспектив зарабатывать этим на жизнь, что ее никто не поймет и не услышит, потому что, как известно, нет пророков в своем отечестве. А тем более тут, у нас, где ценят только в двух случаях: после смерти или признания за рубежом.
– Что ж, – улыбаясь, говорила она, – придется писать на английском!
– Там ты тоже не нужна. Ты не понимаешь, что говоришь. Лучше займись чем-то действительно полезным.
– Это ты не понимаешь, – возражала она, – слова падают на меня, как снег, ливень или камни, – мне нужно их записать.
Сначала это были стихи. Какие-то странные. Я не мог их оценить. Был напуган тем, что она начала бегать в разные редакции, пытаясь их напечатать. Напрасно! Я радовался этому. Не мог представить, что все так серьезно. Потом она перестала мучить меня своими литературными изысками, и эта тема незаметно стала для нас табу.
Но все равно что-то нарушилось. Я больше не мог быть для нее учителем. Мне было обидно, а она, похоже, радовалось этому.
Иногда, когда она стояла под моей дверью, я делал вид, что меня нет дома, и не открывал. Мучился, но – не открывал. У меня было оправдание: времена менялись с бешеной скоростью, мне стало интересно жить, карьера моя пошла в гору. Я оставил преподавание, занялся бизнесом, впоследствии такой интересной областью, как политтехнологии… У меня больше не было для нее времени. Думал, что нечто такое же происходит и с ней. Пока не настал тот день, когда она просто заночевала под моим порогом. Это было с субботы на воскресенье. Вечером она долго не отходила от дверей, звонила и звонила. А потом, как я решил, ушла.
Как же я удивился и даже испугался, когда утром не смог открыть дверь: что-то мешало снаружи. Оказывается, она, свернувшись калачиком, спала у порога, как кошка или собака. Сначала я разозлился: терпеть не мог таких проверок! Если какая-то из моих любовниц прибегала к слежке или еще каким-то женским штучкам, я сводил отношения на нет.
Она отодвинулась, встала, вид у нее был испуганный и болезненный. У меня даже заныло сердце: вспомнил тот первый день нашего знакомства, когда видел такие же испуганные глаза. Бедная девочка! Я взял ее за плечи, ничего не говоря завел в квартиру. Она замерзла и дрожала.
– Ты что, с ума сошла? – сказал я. – Неужели просидела так всю ночь? Зачем? Немедленно – в постель! Хорошенько укройся, а я сейчас сделаю тебе что-нибудь горяченькое!
Но она стояла неподвижно и молча смотрела на меня. Смотрела так, что я – черт возьми! – просто не знал, что должен делать. Передо мной стояла моя маленькая Галатея – неподатливый кусочек глины, который я уже не мог просто так смять. Она сказала, что любит меня…
– Неужели вы ожидали чего-то другого? – удивился врач. – Вы столько лет были для нее идолом, другом, учителем – и не догадывались, чем это все может закончиться для такой впечатлительной девушки? Вы меня удивляете!
– Я уже говорил, что у меня была своя жизнь… Клянусь, я никогда не воспринимал ее как женщину!
– Но она действительно довольно красивая женщина… – задумчиво произнес доктор. – Даже сейчас. Представляю…
– "Представляю, какая она была в двадцать"? – с улыбкой продолжил его мысль Витольд. – Да. Именно тогда я пристальней присмотрелся к ней.
…Придирчивым мужским взглядом (от которого, откровенно говоря, в тот момент мне самому стало неловко) я рассматривал ее стройную, изящную, я бы сказал – продолговатую, как на полотнах Модильяни, фигуру, большие, какого-то неестественно голубого цвета глаза, четкие скулы. Кожа на лице была такой светлой, будто подсвеченной изнутри. Я наконец увидел, какая у нее хорошая фигура, стройные и упругие ноги, нежные руки с тонкими запястьями. Добавьте сюда длинные пшеничные волосы и горящие щеки – и портрет получится безупречным. Вот такая женщина стояла передо мной и говорила, что любит меня…
И знаете, что я почувствовал в тот момент? Я почувствовал… злорадство. Понял, что мои позиции по отношению к ней сохранены, что я был, есть и остаюсь для нее непререкаемым авторитетом и мой авторитет даже укрепился.
Врач всплеснул руками, встал, прошелся по кабинету из угла в угол, снова сел напротив посетителя, не переставая удивленно качать головой. Казалось, что у него просто не было слов, чтобы выразить недоумение, отчаяние, негодование и еще массу разных чувств, овладевших им.
– И это – все? – наконец выдохнул он.
Витольд неуверенно кивнул.
– А как могло быть иначе? – спросил он. – История приобретала банальный, даже пошлый оборот! А я никогда не был банальным! Оказывалось, что я, как последний мерзавец, воспитал ее для себя? Это – невозможно! Это – подлость, на которую я не способен. Она будто предала меня своим поступком. Как она могла? Что она себе возомнила?
Я так и сказал ей. Помню, она заплакала. Впервые я видел ее слезы, ведь она была довольно сдержанной девочкой – жизнь научила ее не плакать, не выказывать своих эмоций (собственно, этим она мне и нравилась раньше). Я поморщился: терпеть не мог, когда женщины начинали плакать при мне, особенно если причиной их слез был я сам.
– Значит, я была для тебя лишь грушей, которую колотят боксеры, чтобы не потерять форму? – наконец спросила она.
– Примерно так, – безжалостно ответил я.
Она качнулась, как от удара.
Затем прошло еще несколько жутких долгих минут. Наконец она сказала:
– Я больше не приду.
– Это почему же? – пытаясь взять себя в руки, сказал я. – Мы всегда были и остаемся друзьями!
Она посмотрела почти презрительно и направилась к выходу.
– Прощай, добрая фея! – услышал я уже с порога. – Ты выполнил свою работу на "отлично"!
И дверь со стуком захлопнулась.
* * *
Я стал много путешествовать. Даже лет пять работал за границей. Она сдержала свое обещание – мы больше не виделись. Прекрасно зная мое расписание, она изменила свое, и мы не сталкивались даже в лифте.
Вернувшись, я купил квартиру в центре города. Знал, что она уехала от родителей и неизвестно где жила. Безусловно, в эти годы я часто вспоминал ее и наш последний разговор. Гордился собой, тем, что смог удержаться. Хотя порой, когда путешествовал или решал что-то важное для себя, жалел, что ее нет рядом, что мне не с кем посоветоваться. Все чаще на меня накатывалось чувство опустошенности, одиночества, но я не связывал это с нашей разлукой.
Конечно, мне было интересно, кем она стала, как живет, где работает. Я был уверен, что такая яркая личность должна обязательно выплыть на поверхность. Но – где?
И я не ошибся.
Однажды, включив телевизор, я увидел ее на экране. Узнал не сразу и не сразу сообразил, о чем идет речь. Просто не мог поверить! Это было ее короткое интервью на… Каннском фестивале. Она стояла перед камерой в блестящем узком платье на тонких бретельках и о чем-то оживленно говорила (конечно же, на английском, ведь это был информационный канал BBC). Я прислушался, все еще не веря собственным глазам. Она рассказывала о нашем городе, в котором теперь бывает нечасто, потому что приходится много разъезжать, о своей новой книге, по которой снят фильм, о планах на будущее… Глазок камеры скользил по ее фигуре, вместе с ним я жадно разглядывал ее босоножки на высоких каблуках, сделанные из тоненьких серебристых жгутиков, сумочку в виде жемчужины тоже на серебристой цепочке, декольте, почти полностью обнажающее грудь, браслеты на обоих запястьях, высокую прическу а‑ля Одри Хепберн и бриллиантовые сережки. "Собираетесь ли вы вернуться на родину? И если да, то объясните зачем? – спросили ее. – Ведь у вас здесь огромный успех!"
Она на мгновение задумалась.
– Еще в юности один мой друг сказал: в нашей стране можно иметь признание в двух случаях: после смерти или после успеха за рубежом. – Она вздохнула и тут же улыбнулась слишком белозубой улыбкой: – Думаю, пора возвращаться…
Камера долго следила за тем, как она идет вдоль набережной, а голос за кадром сообщал о некоторых фактах ее биографии – приезд в Лос-Анджелес с мужем-американцем, всяческие мытарства, первые книги об "экзотической" родине, первые сценарии и первый фильм, Гонкуровская премия, развод…
На экране замелькали другие лица. А меня охватило сильное возбуждение, я даже захлопал в ладоши: браво! Браво, Хелен! Маленькая сопливая девчонка, легкая добыча для педофилов, дитя алкоголиков, взъерошенный гадкий утенок, гениальное подтверждение моей теории! Но я даже не представлял себе, что ты пойдешь так далеко. Браво, браво!
Я достал из шкафа коньяк и напился…
Собственно, я приближаюсь к развязке.
Она вернулась. И, как положено, сразу же попала в тиски "светской жизни". Помните, года два тому назад ее фотографии не сходили со страниц разношерстных изданий, у нее была передача на лучшем телевизионном канале, книга "Амулет Паскаля" получила очередную премию, по ее книгам сняли несколько довольно успешных фильмов. Кажется, ей даже предлагали баллотироваться в депутаты…
Я мог наблюдать за ней вблизи. Перед тем как рассказать о нашей встрече – много лет спустя после того последнего разговора, хочу кое-что пояснить…
Хотя все это выглядит довольно предсказуемо…
* * *
– Кажется, я догадываюсь… – сказал врач, воспользовавшись очередной длинной паузой. Но побоялся закончить фразу.
– Да, вы правы. Я влюбился. Теперь это казалось мне естественным – ведь я не видел ее десять лет, отвык, уже мог воспринимать ее по-новому, сторонним взглядом. Кроме того, женщина, которую я видел на экране, мало напоминала ту, которая спала под моим порогом. Она стала для меня интересной, неизведанной, новой.
Сначала я ужасно обрадовался этому чувству! Я устал быть один. Кроме того, я все чаще вспоминал наши разговоры, встречи и понимал, что единственная женщина, которая меня не раздражает и с которой я мог бы жить, – это она. Был уверен, что она – даже сейчас – считает так же.
Я довольно легко раздобыл ее адрес (нетрудно догадаться, что мы живем в одном – самом престижном – районе города). Приехал без предупреждения и без особого волнения. Немножко, правда, меня перетрусило, когда раздались шаги за дверью. А вообще – ничего, кроме радости, я не чувствовал. Знал, что она тоже обрадуется.
Она действительно обрадовалась. Сразу засуетилась, заказала в ресторане ужин, который принесли минут через тридцать.
Пока она переодевалась (открыла мне в домашней одежде – кажется, в джинсах), я сидел в просторной гостиной и переваривал свое впечатление от встречи. Да, это была совсем другая женщина. Изменился голос (стал чуточку глуше), глаза (в них стало больше грусти), движения обрели уверенность, а в улыбке чувствовалась какая-то неестественность, наигранность, как у актрис, привыкших быть на публике. Но она была красива, а главное, от нее так и веяло силой и энергией.
– Ну, вот и я, – сказала она, прерывая мои мысли. На ней было великолепное платье от модельера, которого я хорошо знал и у которого сам иногда одевался. "Моя школа!" – с удовольствием отметил про себя я. – Теперь будем говорить, все вспоминать, есть и пить! Хотя, собственно, о чем говорить – я же все о тебе знаю, а ты, наверное, все знаешь обо мне! От славы не сбежишь!
Я улыбнулся. Это было правдой.
– Тогда рассказывай то, о чем ты не говоришь в своих интервью, – предложил я.
– Ты имеешь в виду – о тебе? – засмеялась она.
– Давай обо мне! – махнул рукой я.
– Хорошо… – И ее глаза стали холодными, как у кошки. – Ну вот, например, можно начать так. Жил-был один мужчина. Он был молод, умен и красив. Он скучал, потому что ему не к чему было применить свой талант. Он так заскучал, что подобрал на улице котенка и от нечего делать начал воспитывать из него льва.
– Львицу… – подсказал я.
– Да, львицу, ведь котенок, как на грех, оказался женского пола. И это очень обидно… Дальше?
– Нет, хватит. А если обойтись без аллегорий?
– Без аллегорий неинтересно. Ты же не знаешь, чем все закончилось…
– Догадываюсь: котенок действительно стал львицей!
– Нет! – снова рассмеялась она. – Все гораздо интереснее: это был не котенок. Он ошибся! Это был тигренок, который заблудился в городе у помойки! Он учил его прыгать через горящее кольцо, сидеть на тумбе, делать стойку на задних лапах. Готовил для большой арены. А тот мечтал о прериях и джунглях.
– Какое неблагодарное создание! – пошутил я. Но мне стало не по себе. Она таки здорово изменилась.
– Хорошо, – сказала она серьезно, – давай без аллегорий. Зачем ты меня разыскал?
Мне было трудно произнести то, что я планировал сказать. Но я привык говорить прямо. Я предложил ей выйти за меня замуж.
– О господи! – всплеснула она руками, и в этом жесте было столько театральности, что я поморщился. Но она тут же сменила интонацию и заговорила серьезно и спокойно:
– Не смеши. Ты, помнится, никогда не любил быть банальным. А сейчас как раз складывается классический – и поэтому очень простой – сюжет. Собственно, в жизни, как и в литературе, существует не более пяти затасканных сюжетов. Можно позавидовать разве что Шекспиру – он был почти первым в их разработке. А этот напоминает мне "Евгения Онегина": она любила его, он ее не любил. А когда он все же полюбил ее – она уже была женой генерала.
– Но ты не жена генерала.
– Да, мне некому хранить верность… – задумчиво сказала она. – Я слишком сильно тебя любила. А теперь все перегорело. У меня куча дел. Я больше не думаю о любви. Ты можешь быть спокоен: я не курица. Ты боялся, что я буду квочкой, помнишь?
– Значит, у меня совсем нет шансов? – Я пытался быть веселым, шутливым, но, глядя на нее, любуясь ее силой, не мог не впасть в отчаяние.
– У нас есть все шансы быть друзьями! Это я тебе обещаю. Только теперь ты приходи ко мне.