Она приходила к нему каждый день, садилась на подоконник и слушала, слушала. Иногда он говорил с ней на английском, иногда – на французском. Пока она не научилась понимать его, просто наслаждалась голосом, похожим на… растопленный черный шоколад. До этого она ела только "молочный" – светло-коричневый и сладкий, а настоящий, черный, казался ей горьким. Но это был настоящий шоколад, без примесей. И она подсознательно потянулась ко всему настоящему – пусть и горькому…
…Между десятью и тридцатью годами нет пропасти. Пропасть она ощутила, когда ей исполнилось пятнадцать. Его Тридцать Пять выстроили эту пропасть весьма старательно, хотя она была тщательно закамуфлирована под ровную лесную тропинку. Девушка же в свои пятнадцать способна чувствовать себя гораздо старше, возраста для нее не существует. Она руководствуется инстинктом, близким к материнскому. К тому же эти Тридцать Пять совсем отбили у нее вкус к общению с ровесниками. Ровесники – это запах изо рта, влажные ладони, перхоть и полный рот слюны при поцелуе, нетерпение и грубость, не имеющие ничего общего с запахом хороших духов и шоколадным баритоном, рассказывающим об исчезнувшей культуре племени майя. Это племя – его. Она даже называет его странным именем Вит Тольд и считает, что именно так звали вождя этого исчезнувшего племени.
В ней просыпается желание кокетничать и соблазнять. Просто – соблазнять, без дальнейших последствий, которых она пока боится. Прежде всего, боится напугать его своей взрослостью. Поэтому идут в ход только мелкие уловки: жесты, движения, которые приобретают все большую женственность, коротенькие юбочки, собственноручно окаймленные прошвой, тоненькие ремешки босоножек на высокой деревянной платформе, звонкие браслеты на запястьях, огромные яркие серьги из пластмассы, за которыми выстояна сумасшедшая очередь в ближайшей "галантерейке".
Но все это – не действует. У вождя племени майя – свои наложницы, которых она ненавидит. Они – как протухшие рыбьи туши с большими красными ртами. Ее тошнит от его слепоты. Рыбы раскрывают свои хищные рты, громко смеются (над ней?), от них пахнет крепкими духами, они пожирают ЕЕ время. Утешает лишь то, что она знает наверняка: с ними он никогда не будет говорить об исчезнувшей культуре древних цивилизаций.
Значит, надо еще подождать. И она ждет. Но это ожидание унизительно для нее! Поэтому порой она позволяет слюнявить себя созревшим соплякам. И все ради того, чтобы потом рассказать ему. Напрасно! Он унижает ее еще больше, гонит от себя, и она должна смириться с таким положением вещей, снова превращается в послушную ученицу. Она понимает, что ему нужно УХО, что больше всего он любит самого себя – свой нерастраченный интеллект. Остальное он уже растратил. На этих дурацких напыщенных рыб! Она должна быть послушной ученицей. Она мягкая, как воск, и если ему нужно играть с кусочком расплавленного воска, пусть играет.
На самом деле у нее есть старательно охраняемый секрет: она не воск! У нее нежная, почти прозрачная кожа, гладенькая, как шелк, но под ней – стальной каркас. Для нее не существует полутонов – только "да" или "нет". Дар, который она носит в себе, может существовать только в таких условиях. Она еще не знает, как это плохо для жизни!
…Двадцать и сорок – это уже серьезно! Между двадцатью женскими годами и сорока мужскими уже вырисовывается знак равенства – две взаимодействующие черточки с противоположными стрелками на концах. Она рисует этот знак, она лелеет его. Этот знак – мост через пропасть, которой уже почти не существует. Да и она изменилась! У нее – гладко зачесанные волосы, простое и элегантное платье, изящные серьги-капельки. От нее хорошо пахнет. Почти так же, как от его развратных пассий-рыб. Но она уже уверена, что намного лучше их! Она сильная и умная, у нее уже есть собственный (а не книжный!) опыт. И этот опыт нашептывает, что они, как пишут в романах, "созданы друг для друга". Это так же очевидно, как и две параллельные черточки в знаке уравнения в математической аксиоме. Это очевидно – для нее. Он остается слепым. Он ничего не замечает.
Его карьера идет в гору. Времена меняются, и он наконец становится нужным – причем всем и везде. У него неограниченный выбор, и в этот список отнюдь не входит его старательная ученица. Они встречаются все реже. "Теперь – сама!" – говорит он, будто не понимает, что она всегда – сама. Она – одна-одинешенька стоит посреди пустыни и смотрит в сторону маленькой точки, движущейся за горизонт. Точка – это он. Она была нужна ему лишь для опытов. Теперь он – сильный и крепкий, идет вперед, не оглядываясь. А она стоит и смотрит ему вслед… А потом разворачивается и идет в обратном направлении. Она – сильная и крепкая. Она выдержит…
* * *
…Вот такая получилась пресс-конференция, маленькие перчики! На этот раз я рассказала вам чистую правду. Хелена улыбается.
– Они больше никогда не встретились?
– Как сложились их судьбы?
– Всегда мелодрама должна иметь хеппи-энд?
– Какое влияние оказывают на творчество детские травмы?
– Не кажется ли вам, что эта история довольно банальна?
– Если бы вам пришлось дописать ее, как бы она закончилась?
Заинтригованные слушатели хотят знать все – их не устраивает незавершенность.
Что ж, придется пропустить десять, даже больше – пятнадцать – лет и продолжить так…
…На медленных волнах времени и жары качался брюшком кверху полуживой август. Лето – мертвый сезон.
Она только что вернулась с кинофестиваля, развезла подарки близким и друзьям. Прочитала очередной список дел на сентябрь. Опять намечалась какая-то поездка – в шум, суету, на ярмарку тщеславия. Никто не мог разорвать этот круг. Никто.
Но вот однажды вечером раздался этот звонок в дверь.
"Привет, малышка…" Вождь племени майя, пожилой плейбой с джентльменским набором: цветы, шампанское, торт. Запах от Кензо, очки от Дольче энд Габана, костюм от Гапчука… Благородная седина на висках, шоколадный голос: "Привет, малышка!" Наигранность, за которой кроется страх потерпеть поражение. Предложение руки и сердца.
– Банальность!
– Мыло!
– Сериал для обывателей!
Да-да, успокойтесь, уважаемые коллеги! Конечно, "мыло"! Жизнь – вообще мыло. Сначала душистое, "Земляничное", а потом – жалкий обмылок чаяний, утраченных возможностей, надежд, сил, ума, здравого смысла, памяти. Потом остается только пена, мыльные пузыри…
Хелене впервые захотелось посмотреть на себя в зеркало. Раньше, в той квартире, откуда она сбежала, у нее было много зеркал. Но это было в другой жизни, в жизни, которая смылилась до пены. Здесь не было ни одного! Она открыла окно и посмотрелась в стекло. То, что увидела, поразило не меньше, чем само стекло – такое грязное, как в заведении общественного пользования. Как она могла так опуститься? В мутном стекле она видела коротко стриженную брюнетку с отросшими светлыми корнями, запавшими глазами, заостренными скулами. "Не удивляйся, это – ты! – ехидно улыбаясь, говорила брюнетка. – Королева светских раутов, "девушка с обложки", модная писательница, телезвезда, лауреат престижных премий, кумир молодежи, автор сорока романов и десяти кинолент, путешественница, роковая блондинка, добыча для репортеров, скандалистка, призрак, пыль, вода, пепел, тлен… Ты сломалась! Ты думала, что этого никогда не произойдет. Собственно, почему? Кто дал тебе право на такую самонадеянность? Ты считала себя сильной. Но силы рано или поздно заканчиваются. Теперь ты – пародия на саму себя. Люди часто превращаются в такую пародию… И вид у тебя, как у наркоманки или алкоголички! Собственно, в этом нет ничего удивительного. Ты закончилась. Как мыло".
Хелена изо всех сил бьет кулаком в самое сердце стеклянного призрака и с радостью чувствует боль.
"Это уже по-нашему! – говорит ей кусочек отражения на остром стеклянном треугольнике. – Опомнись! Жизнь – прекрасна. У тебя есть все, о чем только можно мечтать: ты – настоящая. Даже в своих дурацких сомнениях. И то, что ты так ненавидишь себя, говорит о том, что ты еще способна двигаться вперед. Почему ты остановилась? Останавливаться на полпути – это удел слабых, кроме того, это банальная психологическая ловушка. Мало кто выдерживает напряжение, когда достигает своей мечты. Кто-то – останавливается и поворачивает назад, кто-то считает, что схватил Бога за бороду, и деградирует, не замечая этого, кто-то просто спивается, кто-то превращается в шута… Не суетись. Просто живи своей жизнью и не примеряй чужую. Понимаешь, каждый должен прожить СВОЮ жизнь. Неправильно, когда женщина жертвует собой ради семьи – мужа, детей. Хотя в традиционном понимании это считается "великим женским подвигом". Поступая так, она не только грешит тем, что пренебрегает своей доро́гой, своим призванием и своей, пусть и крошечной, миссией на земле – она подсознательно, под маской этой жертвенности разрушает жизнь тех, в ком растворяется. Это все равно, что бросить кусочек сахара в спирт или рассол. Сахаром можно улучшить только определенный напиток. И то – в разумных дозах.
Каждый на этой земле испивает свою чашу. И никто из посторонних не знает – не может знать! – что в нее налил Господь.
Тысячи и миллионы людей никогда не задумываются о своем предназначении. Разве может быть предназначением должность, статус или амбиции? Является ли миссией, скажем, телевизионных боссов оболванивать людей идиотскими сериалами? И при этом с гордостью говорить о рейтингах? Это – рейтинги человеческой глупости, которую они умножают. Это не предназначение, а преступление сродни преступлению наркомана со стажем, подсаживающего на иглу новичков. Чем сложнее человек, тем путанее и непонятнее становится для него его предназначения. Самые понятные миссии – выращивать хлеб, рожать детей. Остальные требуют огромного напряжения ума…"
– Зачем мне это напряжение? – вслух произносит Хелена. – Я хотела совсем другого – готовить обеды, устраивать детские праздники, вязать мужу носки, подбирать занавески под цвет обоев, ходить на работу и возвращаться с корзинами продуктов, покупать елку зимой и консервировать огурцы – осенью… Я хотела жить, как все…
"Врешь! Бессовестно врешь, девочка! От рождения ты – планета, которая не нуждается во вмешательстве извне. На этой планете есть глубокие синие реки, дремучие леса, неведомые природе звери, диковинные бабочки, прерии, горы, пропасти. И если на эту планету придет бригада строителей и начнет корчевать твои сады, уничтожать твою экологию, у тебя будет лишь один путь: сдохнуть под своими вымершими деревьями!"
– Но я там – совсем одна…
"Опять врешь. Ведь еще вчера ты убедилась, что у тебя есть, по крайней мере, десять очень надежных сторонников. Они живут на этой планете вместе с тобой. Возможно, их гораздо больше, чем ты видела и представляешь себе. Но сколько именно – уже неважно. Важно иметь этих десятерых…"
– Где-то я уже такое слышала… – бормочет Хелена.
Из ее порезанной руки течет красный ручеек. Кровь. Теплая и настоящая. Как все, что она так любила раньше…
* * *
"Для того чтобы иметь успех, не нужны миллионы, достаточно иметь десятерых, но верных сторонников…" Как она могла забыть? Так говорил один старый и усталый писатель-эмигрант, кумир ее юности, которого она встретила в кафе "Closerie des Lilas" на Монмартре.
Тогда она была в Париже впервые. Утром почетный эскорт – издатель и менеджер таскали ее по книжным магазинам, где она презентовала свою книгу, днем она дала несколько интервью, а потом, на минутку заскочив в гостиницу, чтобы переодеться, помчалась в Латинский квартал на рю дель Ансьен-Комеди в ресторан "Le Procope", где в ее честь была устроена вечеринка. И вместо вечернего города, сияющего за окном, ей пришлось рассматривать портреты знаменитых посетителей этого старинного заведения XVII века – Робеспьера, Линкольна, Вольтера, Дантона, Марата, Дидро и Бомарше… Ужин среди великих покойников, смотревших на нее со стен, и оживленные деловые разговоры, которые ей приходилось поддерживать, мучали ее мозг жестоким диссонансом. И первый день прошел под знаком головной боли и отчаяния. Но утро следующего дня принадлежало ей.
Было начало осени – время, когда Париж освобождается от нашествия туристов. Утром она вышла из гостиницы и отправилась бродить по улицам, о которых мечтала с детства. У парижской осени был запах кофе и круассанов. Она спустилась в метро и без проблем добралась до станции Abesses, потом пересела на фуникулер. Париж сам вел ее, куда нужно. Ее не удивляло то, что она не оглядывается, не расспрашивает, не разворачивает карту, как это делают туристы, – мысленно она прожила здесь большую часть жизни, и теперь работала память ног, которые несли ее в нужном направлении. От базилики Сакре-Кер она зашагала по Монмартру. Отсюда город имел уютный вид, не казался суетным или похожим на тот гигантский муравейник, о котором ее предупреждали на родине.
…На набережной Жемапп прямо на парапете сидит группа девочек-студенток в вылинявших футболках. Они сбежали с занятий бизнес-школы, пьют пиво из банок и весело переговариваются, золотые блики воды мерцают в их растрепанных волосах. Рыбаки забросили удочки в мутную воду Сены и, как все рыбаки мира, с надеждой уставились на поплавки; под платанами на скамейках дремлют пенсионеры; кое-где на газонах лениво разлеглись чернокожие потомки "детей цветов", они покуривают сигареты и наблюдают за тем, как от Арсенальской гавани отчаливают катера и яхты. Такое же затишье в Люксембургском саду, Пале-Рояле и Тюильри. Небо медовое и синее, в воздухе висит золотистая паутина, сотканная из солнечных лучей, легкий ветерок гоняет по тротуару первые опавшие листья. Время аперитива, так как для коньяка еще не достаточно прохладно, а для пива – не так уж жарко…
Вчера собеседники сказали, что осенью "под асфальтом Парижа кроется пляжный песок" и все темпы замедляются. Особенно это ощущалось здесь, на Монмартре, где, блуждая по многочисленным улочкам, она заметила вывеску "Le Rotonde". Современный роскошный ресторан…
Она подумала, что еще один день в компании покойников она не выдержит, и поэтому, побродив еще немного, наконец нашла уютное место – "Closerie des Lilas" ("Сиреневый хутор") – кафе, в котором Хемингуэй писал "Фиесту".
Она заказала кофе. Она старалась, чтобы ее вид не выдавал восторженную неофитку. Но, как это с ней случалось не раз – не только здесь, но и в самых неподходящих для этого местах, – мощная волна фантазий и слов накрыла ее. Слова роились в воздухе, образуя вокруг такое плотное пространство, что, казалось, она могла хватать их из воздуха прямо руками, как фокусник, который вытаскивает кролика из пустой шляпы. Так было всегда и везде, но в воздухе Парижа это казалось еще более естественным. Она достала блокнот, не задумываясь о том, как выглядит в глазах немногих посетителей этого довольно дорогого заведения.
– После Хемингуэя ехать сюда, чтобы сидеть в кафе и писать, – нельзя, а после Генри Миллера – невозможно. Кажется, так говорил издатель в фильме Полански "Горькая луна"…
Она подняла глаза. И не удивилась. Перед ее столиком стоял тот, чьими книгами она зачитывалась, – известный писатель, давно живший в Париже, эмигрировав сюда из страны посткоммунистического пространства. Она знала, что вот уже десять лет, как он прячется от журналистов и отказывается от общения со своими коллегами. Она, конечно же, видела его впервые. Но в последнее время события жизни вели ее по тому пути, на котором подобные совпадения уже не казались чем-то фантастическим или нереальным. И поэтому она лишь с интересом отметила, что выглядит он гораздо старше и печальнее, чем на обложках собственных книг.
– Я видел ваше фото во вчерашней "Le Figaro", – продолжал он, – и был приятно удивлен. Оказывается, железный занавес поднят и для литературы таких стран, как ваша. Разрешите?
Перед тем как воспользоваться ее приглашающим жестом, он протянул руку и назвал себя.
– Я вас знаю, – ответила она. Ей хотелось добавить, что он долгое время был ее кумиром. Но она сдержалась.
– Значит, вы – очередная жертва сублимаций, – улыбнулся он. – Для писательницы вы слишком хороши. О чем же сейчас пишут в вашей стране, чтобы покорить эти просторы?
Он был ироничен и суров.
– Я не ставила перед собой такой цели, – ответила она. – Я знаю: двери в литературу давно закрыты. Последним в них вошли разве что вы. И… – она задумалась, – и Фаулз…
"Фаулз" прозвучало из ее уст как "Фауст", и они неожиданно оба рассмеялись, понимая друг друга.
– А покорить нынешнюю публику не так уж и сложно, – продолжала она. – На пятой странице должно быть совокупление с собакой, на десятой – изнасилование сыном собственной матери. Это увлекает. Вообще, множить зло гораздо легче и проще, чем прорастить хотя бы один росток надежды, формула любви сложнее формулы ЛСД, а механизм чувств эфемернее механизма совокупления. Однако второе подвластно и ученическому перу…
Он смотрел на нее так, как энтомолог смотрит на только что пойманный экземпляр бабочки.
– Я еще раз убеждаюсь, что наша беда – имею в виду славян – в том, что мы слишком серьезно и трагически воспринимаем мир, ставим превыше всего стилистику, а слово "Слово" пишем с большой буквы, – наконец произнес он. – Над нами довлеют воспоминания, и "пепел предков" до сих пор "стучит в наше сердце". Даю руку на отсечение: ваша книга о геноциде! Кажется, эта тема очень популярна и в моей, и в вашей стране.
Она засмеялась: "Давайте руку!", и в шутку схватила его за запястье:
– Это – лучшее, что я вывезу из Парижа!
– Дайте шанс еще на одну попытку! – попросил он. – Подростковый секс в школьной уборной… Учительница насилует любимого ученика.
Она молчала.
– Тогда – не представляю, чем вы собираетесь покорять миллионы! Ведь, судя по вашему многозначительному молчанию, на меньшее вы не согласны?
– А ничем! Просто я делаю то, что мне нравится! Вы же сами говорили, что графомания приобретает размеры массовой эпидемии, – улыбнулась она.
– Как самокритично! Вы следите за тем, что и где я говорю? – удивился он. – И что же я еще сказал?
Она напряглась, как школьница на экзамене:
– То, что вы считаете симптоматичным, что во Франции – стране, где ничего не происходит, – процентное число писателей в двадцать один раз больше, чем в Израиле. Потому что навязчивая тяга к написанию книг появляется при трех условиях. Когда уровень общего благосостояния достаточно высок для того, чтобы люди начали заниматься бесполезной деятельностью. Когда общество находится в состоянии разобщенности, в результате которой каждый чувствует свою изолированность. И последнее – когда не существует заметных общественных изменений во внутреннем развитии нации!
– Все точно. К какой же категории вы относите себя?
– Несмотря на эти глобальные наблюдения, есть куча других личных субъективных причин. Например, бегство от одиночества, желание, чтобы тебя все любили, жажда славы, денег, признания, страх смерти… Возможно, мне больше всего подходит последнее. Меня всегда ужасало, что жизнь коротка. Я хотела продлить ее. Книга дает мне надежду на существование, пусть и мифическое, после смерти.
– В начале пути я думал так же… Это – рассуждение молодости, – сказал он и добавил после долгой паузы: – А теперь мне все равно…
…Вот так все и происходит. И это вовсе не сон. Происходит там, в городе ее мечты, где на одной из нецентральных, но не таких уж и невзрачных "рю" в большой книжной лавке на витрине за стеклом, будто близнецы, стоят сорок восемь "Амулетов Паскаля". Тогда ее еще не душил стыд. Наоборот…