Пытаюсь побыстрее закончить своё дело, но вы же понимаете, не так-то это просто. А он уже разорался, как будто его режут; наконец, я вбегаю в гостиную и за сеткой вижу...
...его глаза.
Я знаю эти глаза.
С дядей Хойтом плохо, а Брю нету, и я не знаю, куда кинуться, стою, пялюсь на дядю и боюсь открывать; и хоть знаю, что от этого только хуже, но не могу пошевельнуться; только смотрю на него и вижу, как эти глаза становятся всё шальнее, и слышу, как он визжит: "Открой эту проклятую дверь!" И тут он ударяет в сетку кулаком, пробивает её, просовывает руку внутрь и дёргает створку.
Теперь между ним и мной нет ничего.
Я пячусь - может, удастся сбежать через заднюю дверь... Но дядя Хойт хоть и пьяный, но быстрый - не успеваю дёрнуться, как он уже тут как тут. Хватает меня за футболку, я падаю, трескаюсь головой о телек, и сразу ясно - Брю где-то далеко, потому что мне больно.
- Смеёшься, гадёныш? - ревёт дядя. - Я там стою, а ты тут ржёшь, э?
Он снова вцепляется в меня, и я думаю: "Кукла, кукла, я тряпичная кукла" - так, как Брю учил; но что толку, если его здесь нет! Дядя Хойт швыряет меня, как будто я и в самом деле сшит из тряпок. Наверно, он хотел бросить меня на диван, но промахнулся, и я врезаюсь в стол, сбиваю светильник, лампочка разбивается... Эх, надо бы мне поосторожнее, а то дядя потом будет на меня ругаться, как его босс ругается на него за ту машину, что врезалась в каток.
- Ах ты дармоед! - кричит он. - Дармоед поганый!
Когда дядя Хойт пьян, он любит повторять по два раза.
- Оба - и ты, и твой братец ни на что не годны! - продолжает он орать. - Он решил, что может уходить и творить всё, что ему заблагорассудится? Если бы не вы, щенки, я бы жил, как король! Вы у меня по уши в долгу!
Да, всё это моя вина; дядя сердится на Брю куда больше, чем на меня, а Брю здесь нет, потому что я тогда так сказал, значит, во всём виноват я сам...
Он подходит ближе. Поднимает кулак, и я знаю - сейчас он обрушит его на меня, щупаю вокруг руками - не найдётся ли что; и находится - стеклянная пепельница, квадратная, тяжёлая; бросаю её в дядю Хойта. Понятия не имею, чем это мне поможет, но должен же я хоть как-нибудь защититься!
Пепельница попадает ему в лоб, я даже слышу "бум!", и через секунду на этом месте выступает кровь. Дядя смотрит на меня так, что мне сразу ясно: всё, Коди, тебе конец.
- Ты бросил в меня этой штукой? - ошеломлённо говорит он. - Ты бросил в меня этой штукой?!
А у меня в башке полная каша. Трясу головой и лепечу: "Нет, сэр!" - как будто это сможет его успокоить; но куда там - у дяди сегодня плохой день, а это значит, что мой собственный день грозит стать совсем чёрным.
Кидаюсь к несчастной сеточной двери. Изнутри она открывается легко - только толкнуть, но не успеваю - дядя хватает меня за ногу и втягивает обратно.
- Ты ещё пожалеешь об этом, парень! - рычит он. - Я тебя научу уважать старших! Слышишь, щенок? Слышишь, говорю?
Он кладёт руку на пояс - вытащить ремень, но на нём нет ремня. А если он отправится на поиски, то я сбегу, и дядя это отлично понимает, поэтому хватает меня поперёк тела и тащит под мышкой, как футбольный мяч. Извиваюсь, брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но всё напрасно.
- Я вам задам урок! Обоим. Убью двух зайцев разом. Дома ему, видите ли, не сидится! Он у меня поплатится!
И вот мы уже снаружи, хлопает сеточная дверь.
- Вы у меня шёлковые будете!
Я не вижу, куда мы идём. Да мне и не надо видеть, и так знаю. Он всегда тащит меня в одно и то же место, когда его накрывает. В дальнем углу нашей фермы есть сарай, он стоит на отшибе, так что если в нём какой-то шум - никто не услышит. А если бы даже и услышали, то что? Соседям плевать. Они, кажется, вообще нас не знают.
Помощи ждать неоткуда. Я боюсь. Так боюсь, как никогда в жизни ничего не боялся. Я даже не испугался, когда мне сказали, что умерла мама, потому что был совсем маленький и не понимал, что это такое. Но сейчас-то я всё понимаю. Дядя не раз уже задавал мне всякие уроки, правда, это всегда случалось, когда Брю был рядом; к тому же таким злым-презлым он ещё никогда не бывал.
Сегодня мне крышка.
Дядя Хойт свободной рукой толкает дверь сарая, входит и запирает её за собой. Потом дёргает за верёвку, и под потолком загорается лампочка. Первое, что попадается мне на глаза - это стенка, на которой висят всякие инструменты: молотки, отвёртки, лопаты... Неужели дядя собирается... Нет, не может быть! У него снесло крышу, но он же не сумасшедший - тут есть разница. То есть, я хочу сказать - не станет же он меня убивать! Ну, разве что не нарочно - он ведь только хочет поучить меня, как надо себя вести; просто я боюсь, что он перестарается, окажется слишком хорошим учителем...
- Пожа-алуйста, дядя Хойт! - ною я. - Давайте вы дадите мне урок завтра! С утра уроки запоминаются лучше!
- Никаких завтра! Никаких завтра! Ты меня довёл!
Я вырываюсь от него и пытаюсь спрятаться под верстаком. Там полно паутины и всяких тараканов, да плевать - забиваюсь как можно дальше в угол, но дядя хватает меня за ногу и вытаскивает оттуда. Обдираю локти на цементном полу. Как только выдаётся такая возможность, со всей силы вонзаю зубы ему в руку - кто знает, может, это приведёт его в себя. Он страшно ругается и бьёт меня наотмашь тыльной стороной ладони по лицу. Это сегодня, можно сказать, первый удар, но уж точно не последний: лиха беда начало. Лицо горит, я плачу, а это уже совсем плохо: когда слёзы застилают глаза, трудно вовремя увернуться от кулаков. Дядя порядочно пьян, так что если я постараюсь шевелиться побыстрее, то, может, мне достанется не так сильно. Это как когда мы играем в вышибалу - надо только вовремя отскочить в сторону. Я всегда побеждал в вышибалу. Но попробуйте-ка увильнуть, когда ничего не видно!
- Я вас не перевариваю! - орёт дядя. - Обоих- и тебя, и твоего братца! И тебя, и твоего братца!
Это было бы очень обидно, если бы я не слышал от него этих слов уже раз сто и если бы не знал, что на самом деле он так не думает.
- Всё пошло наперекосяк, как только вы навязались на мою голову, - продолжает он и снова хватает меня, - но уж если так вышло, то я научу тебя относиться ко мне с уважением, как к настоящему отцу!
Я взбрыкиваю, вырываюсь из его рук и врезаюсь спиной в стенку. Инструменты с грохотом падают на пол. От такого удара спине должно стать очень больно, но... не стало. И не только это - моё лицо больше не горит после оплеухи, которую отвесил мне дядя.
В этот миг я понимаю.
Я знаю - он здесь.
Брю дома! Он спасёт меня! Бросаю взгляд в окошко - там темно, но я вижу его лицо. Он стоит и смотрит на нас.
Нет, он не выбивает дверь - ничего такого. Не врывается в сарай и не пытается остановить дядю Хойта. Он никогда так не поступает. Говорит - не может. Ну и ладно. Зато он умеет кое-что другое. Вот это он сейчас и делает.
Дядя Хойт пока ни о чём не догадывается.
- А ну вставай! - орёт он на меня.
Как бы не так. Вместо этого я делаю то, чему меня учил Брю: становлюсь тряпичной куклой, валюсь бесформенной кучей на пол, как будто у меня нет ни мяса, ни костей - только тряпки, набитые ватой.
А вот теперь и дядя соображает, что Брю здесь, потому что маленькая ссадина на его лбу, которую оставила пепельница, понемногу затягивается. Это происходит не так быстро, как со мной - я для Брю важнее, но всё же брат беспокоится и о дяде, поэтому его рана тоже исчезает. Дядя смотрит в окно, видит Брю, и направляет на него всю свою злость.
- Ну, наконец-то, изволил явиться! - рычит дядя Хойт, ну прямо как медведь, если бы только медведи умели разговаривать. - Поздновато! Пусть пацан на этот раз расплачивается собственной шкурой!
Но Брю стоит с каменным лицом и ничего не говорит.
- Ну и ладно. Тогда пусть достаётся вам обоим!
И принимается молотить меня. Но мне-то что - я тряпичная кукла.
Снаружи доносятся сдавленные стоны. Не крики, только стоны - Брю всегда держит всё в себе. А ведь больно наверняка ужасно, я знаю. Дядя видит, что его урок мне по барабану, и злится ещё больше. Он орёт и ругается, но мне плевать.
Закрываю глаза. Я тряпичная кукла. Пересчитываю боками все углы, стенки и выступы в сарае. Пусть он колошматит меня, пинает ногами, толкает, возит по полу! Даже начинаю улыбаться, потому что всё это довольно весело - как будто меня качают в колыбельке.
Бесись сколько хочешь, дядя Хойт - ты не сможешь причинить мне вреда. Брю защищает меня. Он никогда не позволит тебе сделать мне больно. Никогда, никогда, никогда.
БРЮСТЕР
36) Принимающий
Мы с Бронте гуляли дотемна,
Мой брат побрёл домой один -
Навстречу нашему самому страшному кошмару.
И вот я стою под окном сарая,
Стою, пока ноги не отказываются меня держать.
Дядя - сгусток злобы, направленный на брата -
Теперь нацелен на меня."Пусть пацан расплачивается собственной шкурой!"
Кого же избивает мой дядя? Меня?
Его ноги так беспощадны,
Его руки так безжалостны,
Потому что он знает - это моя боль?
За то, что я не послушался его?
За то, что хочу жить, а не гнить здесь?
Или он в бешенстве оттого,
Что не может внушить нам
Почтение к себе?
Стою в грязи
На четвереньках,
Падаю на бок,
Грязь забивается в уши,
Колени прижаты к груди,
Стараюсь подавить
Рвущийся из глотки крик.
Прячу его в себе.
Перемалываю боль,
Она истончается,
Выходит пóтом,
И мочой,
Жижа заливает мои джинсы -
Такая же мерзкая,
Как мой дядя,
Которого я должен ненавидеть,
Но не могу.
Которому я должен помешать,
Но не могу.
Я устроен иначе, всё у меня не так, как у людей.
Я - принимающий,
Я не могу ни муравья убить,
Ни раздавить слизняка.
Не могу поднять руку на дядю,
То, что сидит во мне - не позволяет.
Вот и валяюсь в грязи,
Исходя болью,
Я слаб, я жалок,
И моя злость на него -
Ничто в сравнении со злостью на себя самого.
Я - руины, оставшиеся после землетрясения,
Я пыль, окутывающая эти руины.
Три минуты - и всё проходит.
Встаю, изломанный, но не сломленный.
Меня не сломить -
Для этого нужно что-то страшнее, чем дядя.
Поворачиваю ржавую ручку,
Вхожу и вижу Коди -
Его волосы дико всклокочены,
Взгляд растерянный, испуганный,
Но на нём ни царапинки.
А дядя Хойт
Тоже разбит.
Разрушен, размолочен,
Загнанный зверь, сгусток отчаяния,
На коленях посреди сарая,
Схватился за плечи, как будто это ему больно, не мне."Прости, прости, прости! - воет он.
- Я не хотел, не хотел, не хотел...
Прости, прости, прости!"Всегда одно и то же.
И сам он в это верит -
Но сделанного не воротишь,
Не переделаешь.
Хватаю брата и хлопаю дверью перед дядиным носом,
Спасаюсь бегством из эпицентра,
Потому что боль моего дяди
Вползает в меня склизким червём.
Но если я убегу подальше,
Умчусь побыстрее,
Его муки останутся при нём.
Наша комната - мой священный приют.
Снимаю рубашку
И ложусь вниз лицом.
Мы с Коди
Начинаем привычный ритуал.
Мы знаем его назубок.
Сначала тёплая влажная салфетка -
Брат проводит ею по моей спине,
Осторожно прощупывает раны."Крови много?"
"Нет, - молвит Коди. - Немного".Он вытирает мне лицо,
Промывает заплывшие глаза,
И в его зрачках я вижу, как я страшен.
Вторая салфетка -
Смоченная в спирте,
Холодная и жгучая.
Подавляю стон.
Теперь сухая салфетка.
Коди бережно промокает раны,
Прикидывает
Их форму и размер -
Он знает, куда какой годится пластырь."Наденешь рубашку?"
"Пока не надо".Он покрывает мне спину полотенцем -
Может, чтобы я не замёрз,
А может, чтобы не видеть кровавых рубцов."Их должен был получить я!"
"Не говори так. Никогда так не говори".Он кивает и хочет заплакать,
Но его печаль длится лишь мгновение -
Не успевает слеза упасть,
Как его грусть становится моей,
Это в моём сердце тяжесть,
Это мои глаза разъедает солёная влага."Я хочу погрустить, - молвит Коди.
- Дай мне погрустить самому!"Но я не могу.
Я устроен иначе.
Думаю об утре,
О дальнейшем развитии событий:
Дядя никогда ничего не помнит.
Как удобно.
Он понимает лишь, что сделал что-то плохое, но не настолько плохое,
Чтобы морочить себе этим голову.
За завтраком Коди уставит взгляд
В тарелку со смесью для завтрака,
Но я посмотрю дяде прямо в глаза,
И он сожмётся под моим взором,
Потому что в этот раз всё было намного хуже, чем всегда,
Он никуда не денется -
Ему придётся вспомнить.
"Покажи", - скажет онИ потянется к моей рубашке, но я отпряну,
Мои раны - моё достояние, я никому их не отдам.
И вот тогда дядя перепугается."Ты ведь никому не скажешь?
Иначе они станут задавать вопросы,
Тебе придётся отвечать,
И вас заберут, увезут далеко -
И тебя, и твоего брата,
Вас разлучат,
Так они делают всегда,
Ты разве этого хочешь?
Нет, ты не скажешь.
Ведь кто этому поверит -
Поверит тому, что ты делаешь?
То, что случилось вчера
Никогда не повторится,
Ты видишь - я усвоил урок,
Я исправлюсь,
Мы одна семья,
Пусть никто не суёт нос
В наши дела, Брю,
Семья превыше всего".Приходит утро, и я готов к встрече с дядей,
Готов ко всему, что он скажет.
Я прав в своём дерзком негодовании,
Раны мои горят обвинением,
Я готов!
Но дядю невозможно поднять с постели,
Он будет валяться весь день, как колода,
От его храпа сотрясается дом,
Какой смысл пытаться
Что-то доказать спящему?
И я готовлю для Коди завтрак,
И осторожно опускаю рюкзак
На свои горящие плечи,
И мы идём в школу,
И оба отлично знаем,
Что никому не скажем ни слова.
БРОНТЕ
37) Фосфоресцирование
На мой взгляд, невозможное происходит в этом мире постоянно, просто мы принимаем его как должное, забываем, что когда-то оно считалось невозможным.
Взять хотя бы самолёты. Эти гигантские металлические штуковины не оторвёшь от земли без мощной гидравлической лебёдки, а они летают! Вам не кажется это невозможным? Когда-то все твердили: "Если бы человек был предназначен для полёта, у него были бы крылья", однако это не остановило поэтов - они продолжали мечтать. А потом, несколько сот лет назад, человек по имени Бернулли свёл в одну формулу давление, плотность воздуха и скорость - и бинго! Поэзия стиха стала поэзией движения, и теперь машины, по размерам превосходящие синего кита, летают в небе, и никого это не удивляет, спасибо всем большое.
Мне кажется, маленькие дети, в отличие от нас, "разумных" и "взрослых", умеют удивляться чудесам. Они вникают во всё, что им попадается в жизни - от светлячка до молнии, и поражаются, что такие необыкновенные вещи существуют на свете. Было бы неплохо, чтобы кто-нибудь хоть изредка напоминал нам: вот так мы все должны смотреть на мир. Но с другой стороны - если бы мы только и знали, что бесконечно чем-то восторгались, ничего полезного мы бы так и не сделали.
С неохотой должна признать: я типичная представительница нашего биологического вида с его равнодушием к чудесам. Мне тоже доводилось сталкиваться с волшебством и превращать его в нечто обыденное. У светлячков в брюшке светится фосфор, а молния - всего лишь электрический разряд. Скучища.
Ещё приходится признать, что мы с Теннисоном слишком быстро свыклись с мистическими способностями Брюстера. Хотя я отчаянно пыталась смотреть на них, как на чудо, ничего не выходило. То, что он был в состоянии исцелять - или красть - чужую боль, больше не изумляло, стало для нас привычно. Это была моя первая ошибка.
Потому что как только ты перестаёшь удивляться светлячку, которого посадил в банку - ты забываешь о нём. Банка стоит на полке, и некому выпустить светлячка на волю.
38) Первый бал
До того как случилась авария с паровым катком и дядюшка Хойт избил Брю до полусмерти, я была полностью поглощена тем, как бы выманить Брюстера из его раковины. Теннисон стал его личным тренером. А вот моя роль была более тонкой: я попыталась ненавязчиво привить ему интерес к общению с другими людьми. Начиталась книжек по психологии и решила, что разобралась в его характере. Мне казалось, что всё, чего ему не достаёт - это лишь немного поддержки и ободрения. Разумеется, я глубоко ошибалась, но так уж я устроена: если вобью себе что-то в голову, то выбить это оттуда непросто.
- Тебе нужно пересмотреть свои взгляды на отношения с людьми, - объявила я ему как-то за ланчем, когда мы сидели в школьной столовой. Я накрыла его руку, лежащую на столе, своей - пусть все видят.
- А по мне и так хорошо, - ответил он. - Люди не трогают меня, я не трогаю их.
Я потрясла головой.
- Хватит. Ты, мой печальный поэт, - не недотёпа какой-нибудь, и пора тебе перестать прятаться по тёмным углам. Прошли те времена.
Он попытался есть, но поскольку я держала его правую руку в своей, он только неловко тыкал в тарелку вилкой, зажатой в левом кулаке.
- Может, мне нравится прятаться по углам.
- Поверь, тебе больше понравится общаться с друзьями.
Похоже, мои слова его не только не убедили, но скорее наоборот - встревожили.
- Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи, что тебе не хочется иметь друзей! - настаивала я. Отпустила его руку, но он не торопился взять в неё вилку, оставил свободной - для меня. Я улыбнулась: поразительно, как много в нашей жизни мелочей, которые исполнены столь глубокого смысла!
Интересно, и когда это я стала такой приторно сентиментальной? Как надписи на открытках Холлмарк.
- Не скажу, - ответил он. - Просто не думаю, что это хорошая мысль.
Хорошая или нет, а обзавестись друзьями ему придётся. Это - следующая в длинном ряду стоящих передо мной задач. Как уже упоминалось, я не самая популярная девочка в школе, но непопулярной меня тоже не назовёшь. Я как раз в золотой середине, а это значит, что и мои друзья тоже в золотой середине - и Брю, скорее всего, придётся им по сердцу.