- Что говоришь?
- Что ты все читаешь поверхностно. Иначе ты постоянно вспоминала бы о невидимом мире, о полете души над землей. Там целые страницы о теле, о взгляде, о стыдливости.
В это время вошел Кике и сказал:
- Маруха, ты с каждым днем все хорошеешь, et tout et tout. - Потом, обращаясь к С.: - Добрый день, мэтр.
Тут С. понял, что засиделся, и ушел.
Едва он вышел, Беба с возмущением набросилась на Кике:
- Я предупреждала тебя, чтобы ты его не задирал, хотя бы в моем присутствии!
- Не могу себя сдержать, любовь моя. С тех пор как он заставил меня работать в его романе, надо хоть немного разрядиться. Зануда. Трижды педант, пустой болтун. Когда-нибудь, когда будет время, расскажу тебе парочку историй, пальчики оближешь. И все эти сплетни, уверяю тебя, точно документированы.
- Не понимаю, почему тебе вместо этих гадостей не рассказать какие-нибудь свои остроты.
- Ты думаешь, в его присутствии?
- Ясное дело.
- Как бы не так! Чтобы потом мои фразочки появились в его романе? В этом романе, над которым он работает уже сто двадцать лет?
Кике помрачнел
Запретить Кике злословить было, по мнению Бебы, все равно, что запретить Галилею произнести его знаменитую фразу. Но приход Сильвины с подругами из колледжа мгновенно его оживил, особенно, когда они сказали, что видели молодого Молину в кожаной куртке на мотоцикле.
- Прекрасно! Эка невидаль - священник в сутане! Нет, священники в шортах, монахини в бикини. Долой мессу на латыни, раз есть такой замечательный всем понятный язык, как у мексиканца с телевидения. Уверяю вас, католичество станет таким же популярным, как футбол для неимущих слоев. Еще бы! Священники вместо цитат из святого Фомы сыплют эффектными фразами Маркса и Энгельса. Après tout, христианство всегда стремилось быть популярным. Если не верите, девочки, подумайте о крещении водой, самом дешевом. Если только не взбредет в голову креститься в Сахаре. Вспомните о тех недоумках, что изобрели крещение бычьей кровью. Какой культ удалось бы распространить при таком расточительстве, - всякий раз, чтобы окрестить младенца, надо забивать быка. Это религия для римских суперолигархов. А здесь - для bèbès семейства Анчорена или, по крайней мере, для разбогатевших итальяшек вроде Бевилаквы.
- Что там случилось с Бевилаквой? - спросила Маруха, поднимая голову от кроссворда. - Он что, купил быка?
- Но для простого бедняка, что найдешь дешевле, чем Святая Апостолическая Римская Церковь? Дешево, как в супермаркете.
- Ладно, расскажи-ка нам про Лосуару.
Кике раскинул свои длиннющие как крылья ветряка руки и воздел их вверх, заодно подняв глаза, как бы призывая богов.
- О, эти женщины! - воскликнул он.
- Давай, рассказывай!
- Вам известно, что я как репортер специализированного издания - надо вам также знать, что теперь я один из столпов "Радиоландии", один из электронных мозгов этого интересного еженедельника, - обязан следить за движением кинолюбителей. Хотя мне, к счастью, не требуется ходить в "Лотарингию" и в прочие кинотеатры, где доят народ под предлогом распространения культуры, - еще одно бедствие в нашем городе, и без того страдающем от выбоин, лопнувших труб и разбитых тротуаров. Итак, после "Лотарингии" придумали "Луару", а дальше объявили конкурс среди жителей Буэнос-Айреса. Конкурс, кстати сказать, со своими хитростями - название должно быть французское - еще бы! - и начинаться с "Ло". Изящно, не правда ли? На самом деле суть в том, чтобы название в газетном перечне стояло рядом с "Лотарингией", а не затерялось где-то в неприятельских кассах, - славно придумано? И тут все юные завсегдатаи, особенно те, что посещают Альянсу, стали ломать голову, повторять историю, географию и нумизматику de la Douce France и после долгих раскопок добыли брильянт, весьма забавное прозвище, использовав "Луару", истинный tour de force даже для знатоков, вроде меня, - я бы во веки веков не додумался до такой находки. Кому придет в голову назвать что-то лежащее на поверхности! Все равно, что назвать Сену. Ведь все стипендиаты подряд пишут работу о замках Луары. И вот, как я уже сказал, в перечне кинотеатров на "Ло" сперва идет "Лотарингия", затем "Луара", а дальше - словно у них сгорели все их конспекты по истории и географии, - "Лосуара", кентавр, составленный из головы "Лотарингии" и туловища "Луары". Но с реками или с кентаврами, надо признать, что с "великим живым" кинотеатры всегда переполнены, даже когда в четырехтысячный раз крутят "Броненосец Потемкин", этот доблестный, как говорит треклятый Чарли, марксистский броненосец, стреляющий из пушек по головам буржуазных кровопийц, причем не погибает ни один невинный ребенок. И, поскольку снобизму этих парней нет предела, их есть чем развлечь на минутку. Да что я говорю - постоянно, потому что каждый день появляется новая волна. Сперва итальянский неореализм, где неаполитанцы орут как на ярмарке, и это они считают высшим искусством, пока нам не надоест видеть в кадрах крупным планом Сорди или де Сику без пиджаков, и тогда мы возвращаемся к французскому кино, которое, надо признать, всегда остается дорогим нашему сердцу, и снова глотаем все пошлости Дювивье, которые знатокам этого кино представляются пределом утонченности. А насытившись французским - ведь никто не может вступить дважды в одну реку, - мы перебегаем к шведскому кино, и оно всегда имеет успех, потому как всем нам, кому больше, кому меньше, занятно смотреть, как на экране насилуют девственницу, особенно если это делает бандит, или еще лучше - бандит оказывается ее братом с непременными комплексами и метафизическими драмами, как сказал бы мэтр Сабато, так что наши парни полагают, будто в Швеции целый божий день предаются вышеуказанному занятию, и между кровосмешением и выкидышем у молодой одинокой женщины, когда fait accompli обязывает прибегнуть, как говорится, к героическим средствам, наши олухи мечтают отправиться на эту родину разврата и уютненькой тюрьмы, а того не знают, pauvres enfants, что там солнца в глаза не увидишь и круглый год дрожишь от холода рядом с печкой, или на ней, а еще лучше в ней, и что именно по этой причине, когда появляется солнце, а это бывает точно 27 августа, справляют национальный праздник, и тут everybody выходит из дому погреться на солнышке, даже симпатичный и демократичный король пользуется солнечным деньком, чтобы выехать за город, и Бергман снимает фильм с Моникой и совершаются всяческие суперизысканные сексуальные игры на лоне природы, в горах, на лугах и даже в садах самого королевского дворца. Но, разумеется, в этот единственный солнечный день. Так что если наш абориген угодит туда 28 августа, ему каюк, и он замерзнет решительно и бесповоротно.
Сильвина взмолилась о передышке. Когда все успокоились. Кике продолжил:
- Ну вот, вздумалось как-то мне сходить в один из этих очагов культуры, и там уже с порога на тебя обрушивается музыка Альбинони, а в интервалах чудаки читают Маркузе, чтобы не терять ни минутки, - словно тебе приходится, понимаешь, всю жизнь есть витамины и дышать чистым кислородом. И войдя, кого я должен был встретить в этой обстановке величайшего уныния? Коку Риверо. А ведь я совсем недавно был у нее. Про Коку вы знаете, знаете, какая у нее библиотека: "Ад" Барбюса, "Разочарованные женщины" бог знает какого автора, "Мир без Бога" какого-то анабаптиста из Миннеаполиса, и, словно мало этой похоронной муры, еще и "Фригидная женщина" Штексля, - как увидишь все это, спешишь удрать на воздух, на солнце. А я еще собирался посидеть у нее, рассказать кое-какие сплетни про ее сестру, но эта библиотека повергла меня в такое уныние, что я был готов для насмешек Ласаро Косты. Однако noblesse oblige, и я вместо того, чтобы выложить свеженькие слухи о новом романчике Панучи, начал - что поделаешь! - говорить о похоронах, разводах, опухолях, гепатите и о том, как поднялись цены из-за нового обменного курса. Хотел приспособиться к тону всей атмосферы и чуточку ободрить Коку, для которой единственное солнце - это черное солнце Нерваля. Флагеллантка!
- И что же ты сделал, встретив ее в "Лотарингии"?
- А что было делать? Пошли с ней выпить кофе в "Ла Пас", уселись между двумя барбудос и тремя девчонками Из Ди Тельи, и я стал им излагать мою теодицею.
- Теодицею? - переспросила Сильвина, даже перестав смеяться. - Это римская императрица?
- Заткнись, дуреха. Твое дело слушать да рисовать - на это у тебя феноменальный талант. Я им объяснил, что мир - это симфония, однако Бог играет по слуху. Но почему надо быть монистом? Нет, Сильвина, ценительница монист, нет, тут речь о другом. Что тут скажешь, но других объяснений я не знаю. Этот Тип - грандиозный обманщик. (Внимание, наборщик: "Тип" с большой буквы, ведь еще неизвестно, на всякий случай ставь ему заглавную букву, как было с тем другом Бодлера, который хотел загасить окурок на африканском идоле, а Бодлер крикнул ему: "Осторожно! Может, он настоящий!") Ладно, как я уже сказал, этот Тип - ба-альшой шутник, и вселенная - хороша шуточка! - тоже штука астрономических размеров, квадрильон световых лет в длину и два с половиной биллиона в ширину. Или же она создание плохого музыканта, или же он творит ее после обжираловки, как Россини, и поэтому у него получаются изделия с огрехами, которые тут же выбрасываются, а сам он подремывает, видите ли, отдыхает, этакая соноявь, как сказал бы Гильермо де Торре. Ведь и Гомер иногда засыпает, чего уж тут! А может быть, вселенная, известная нам, лишь частица всего сотворенного, и досталась нам самая худшая, - ну вроде социальной хроники в газете, когда другим достается спортивный раздел или, на худой конец, политика, но не это дерьмо, прошу простить за gros mot, которое вы получили при раздаче. А еще возможно, что этот Тип уснул, и его кошмары - наша реальность, нажрался, вишь, лапши с томатным соусом: умирает твоя праведница матушка, которая никогда никому не причинила зла, все вокруг ропщут, как может Бог допустить такую подлость, а оказывается, что Тип не виноват, он в этот момент спал, и смерть твоей матушки это кошмар, порожденный его обжорством. Ну, в общем, хватит трепаться, я ухожу, пора идти исполнять мои профессиональные обязанности.
- Нет, Кике, нет! Расскажи еще про Коку!
- Что еще хотите вы, чтобы я рассказал про эту бедняжку? Как преподаватели физики, когда мы изучали электричество, показывали нам электростатическую машину, так профессор Хайдеггер нанял бы Коку, чтобы демонстрировать ее, когда он говорил о страхе. А ежели бы ее ухватил наш Расковски, он бы разразился дюжиной томов о травмах и комплексах Коки. И кстати сказать, я всегда удивляюсь, почему у нас столько психоаналитиков, весьма посредственных по рейтингу США. Флагеллантка! На это должна быть какая-то raison d'être, как говорил Лейбниц. В большом Буэнос-Айресе полмиллиона евреев, говорите вы? Все равно что-то тут не сходится, было здесь нечто психоаналитическое и до приезда русских из Одессы. Достаточно вспомнить о местном креольском жарком - это же генитоуринарный наркотик: жирная требуха, кишки, вымя, яички.
- Какие такие яички?
- Я уже тебе сказал - занимайся своим рисованьем. Кока - материал для практических занятий на кафедре доктора Гольденберга. А что уж говорить о танго! Послушайте Риверо, как он поет о том, чтобы снова жить с мамой! Вот прелесть! Этакий гибрид Фрейда с Шаммарельей плюс бандонеон! Эдипов комплекс, как дважды два. И как искренне поет! Потому это так прекрасно, ибо rien n'est beau que le vrai. Отсюда мощная индустрия, которую создали эти ловкачи. Поэтому я сторонник коммунизма. Вся прибавочная стоимость оказалась во власти эксплуататоров человечества! И вы мне не рассказывайте, будто в России нет больных страхом. Но там психоанализ национализирован, там есть министерство Страха с комитетом по Эдипову комплексу. И хотя централизация неизбежно приводит к бюрократии, как уверяет Альваро, там хотя бы тебя не эксплуатируют. Так и представляю себе - входит к новобранцам капрал и кричит: "У кого Эдипов комплекс, шаг вперед!" И как только забритые делают этот шаг, их шагом марш в Сибирь на трудотерапию!
Сильвина опять надрывалась от хохота. Умоляю, простонала она, я больше не играю. Так что Кике решил уходить, заметив только, что на эту тему он собирается послать сообщение в аргентинское Психоаналитическое общество, которое, прибавил он, ничуть не меньше Еврейского общества. И члены его и тут и там почти одни и те же.
Что сравнить с одиночеством в лифте перед зеркалом
(думал Бруно), перед этим молчаливым, но беспощадным исповедником, в этой мимолетной исповедальне десакрализованного мира, мира Пластмассы и Компьютера. Он представлял себе С., как тот безжалостно изучает свое лицо. На этом лице - медленно, но неумолимо - оставляли след чувства и страсти, привязанности и обиды, иллюзии и разочарования, многие смерти, которые он пережил или предчувствовал, осенние дни, нагонявшие тоску и уныние, любовные увлечения, очаровывавшие его, призраки, которые в снах или фантазиях посещали его и преследовали. В этих глазах, плакавших от боли, в этих глазах, закрывавшихся для сна, но также от стыда или от хитрости, в этих губах, сжимавшихся от упрямства, но также от жестокости, в этих бровях, хмурившихся от тревоги или поднимавшихся от вопросов или сомнений, в этих венах, вздувавшихся от гнева или чувственности, вычерчивалась подвижная географическая карта, которую душа изображает на деликатной и податливой плоти лица. Так он познает себя, познает свою судьбу (она ведь может существовать только воплощенной) через материю, которая одновременно и его тюрьма и его единственная возможность существования.
Да, вот он весь: лицо, в котором душа С. созерцает (страдая) Универсум, как осужденный на смерть глядит через решетку.
Он шел на кладбище Реколета
к чему эти дискуссии и конференции
все это - чудовищное недоразумение
этот кретин - как бишь его, - объяснявший религию прибавочной стоимостью
а как бы объяснил он то, что рабочие Нью-Йорка поддержали Никсона против бунтующих студентов
Сартр, терзаемый страстями и пороками,
но отстаивающий социальную справедливость
Рокантен с издевками над Самоучкой и социалистическим гуманизмом!
Он сел на скамью.
На него смотрели. Какой-то парень что-то прошептал своей девушке, указав на него с ухмылкой, которую считал незаметной, но С. заметил ее, как птицы отличают человека просто гуляющего от охотящегося на них. С грустью он вспомнил время, когда сам был, как этот парень, когда мог пойти в парк читать книгу, и никто его не знал, не контролировал, не лез к нему в душу.
Сократ и Сартр - два урода. Оба ненавидящие свое тело, питающие отвращение к своей плоти, жаждущие мира кристально прозрачного и вечного. Кто способен придумать платонизм, как не тот, у кого кишки забиты дерьмом?
Мы создаем то, чего не имеем, чего страстно желаем.
Ладно, не все женщины - богачки, и не все богачки дуры, нечего подшучивать.
Есть студенты, много студентов, эти-то по-настоящему интересуются.
По-настоящему интересуются? Бросьте.
Надо решиться, замкнуться в пресловутой мастерской.
Но нет, нет! Это трусость, дезертирство из страха перед сволочами.
Негр из "Тошноты", в грязной комнатушке летом в Нью-Йорке. Спасен навеки вечной мелодией своего блюза. Вечность сквозь грязь. Он направился к кладбищу.
Вновь прочел надпись "Requiescant in расе", как возвращаешься к витрине взглянуть на заворожившую тебя вещь, о которой, несмотря на цену, знаешь, что когда-нибудь должен будешь ее купить.
Он пошел вдоль ограды по улице Висенте-Лопес и остановился поглядеть внутрь какого-то двора: развешанное белье, бездомные собаки, грязные детишки. Под стать Р., подумал он. Жить в какой-нибудь из таких вот трущоб.
Вот что приснилось М. Заточенный в стеклянную бутылку и нащупывающий руками слабое место в этой прозрачной, но неподдающейся поверхности, шевелится гомункулус величиной сантиметров в двадцать, миниатюрная модель англичанина из североамериканского фильма: худощавый, в твидовой куртке и в котелке, какой увидишь только в Англии. В его движениях была какая-то угроза. Он метался из стороны в сторону, отчаянно, яростно, но вдруг застывал в неподвижности, глядя вверх, на наблюдавшую за ним М. И внезапно что-то выкрикнул, чего она, естественно, не могла услышать, ибо все происходило как в немом кино. Но она содрогнулась от этого ужасного, неслышного крика и выражения лица гомункулуса. "Жуткого" выражения лица, объясняла она.
Что она хочет сказать этим словом? Он задал такой вопрос, как бы умаляя значение сна, но с тревогой, которую пытался скрыть. Она не знает, не может объяснить. Единственное, в чем она уверена, - в жутком выражение его лица.
- Это был тот, о ком ты мне рассказывал: Патрисио. Я уверена, - прибавила она, глядя на него, словно чего-то ожидая.
- Да, да, я им займусь.
Но произнес он эти слова без убежденности - он не мог ей объяснить, какие силы связывают ему руки. Она знала только внешнюю сторону: сплетни, двусмысленные слухи и т. д. Она не знала, что за всем этим стоит сила коварнейшая и потому грозная.