69) Иногда я просыпался среди ночи и даже не открывал глаз. Я лежал с закрытыми глазами и касался рукой руки Эдмондссон. Я просил ее меня утешить. Она нежным голосом спрашивала, что такое случилось, что мне нужно утешение. Утешить, - повторял я. Но что же случилось? - спрашивала она. Утешить, - говорил я (to console, not to comfort).
70) But when I thought more deeply, and after I had found the cause for all our distress, I wanted to discover its reason, I found out there was a valid one, which consists in the natural distress of our weak and mortal condition, and so miserable, that nothing can console us, when we think it over. (Паскаль, "Мысли")
71) После дневного сна я вставал не сразу. Нет, я предпочитал подождать. Рано или поздно появлялся импульс, который позволял мне двигаться, не осознавая своего тела, с такой легкостью, которую нельзя запланировать.
72) Эдмондссон хотела вернуться в Париж. Я отвечал уклончиво: мне не хотелось двигаться с места.
73) Когда мы ели в гостиничном ресторане, я чувствовал на себе взгляд Эдмондссон. Я молча продолжал есть. Но я мечтал подняться к себе в комнату, остаться в одиночестве. Мне больше не нравилось чувствовать на себе взгляд. Не нравилось, что меня видят.
74) Мне больше не хотелось разговаривать. Я не снимал пальто даже в номере и целый день метал дротики.
75) Эдмондссон называла мое состояние угнетающим. Я не возражал, только продолжал метать дротики. Она просила меня перестать, я не отвечал. Я отправлял дротики в мишень, потом шел их подбирать. Стоя у окна, Эдмондссон не отрываясь смотрела на меня. Она еще раз попросила меня остановиться. Я изо всех сил метнул в нее дротик, и он воткнулся ей в лоб. Она упала на колени. Я подошел к ней, дрожащими руками выдернул дротик. Ничего страшного, - сказал я, - просто царапина.
76) У Эдмондссон текла кровь, я вывел ее из комнаты. Мы спустились к стойке портье. Забегали по коридорам в поисках врача. Я усадил ее в кресло в гостиничном холле, выбежал наружу. Но куда бежать? Я метался по улицам туда-сюда. Останавливался, возвращался назад. Когда я вернулся в отель, несколько человек окружили Эдмондссон, накинули ей на плечи одеяло. Какой-то мужчина шепотом сказал мне, что ее отвезут в больницу, что скорая вот-вот приедет. Мне стало дурно, я больше не мог никого видеть, прошелся по гостинице, выпил виски в баре. В конце концов, появились врачи. Я помог Эдмондссон встать, я поддерживал ее за талию, она опиралась на мое плечо. Мы вышли на улицу, сели в катер. Тут же заработал мотор, и катер понесся на полной скорости между двух огромных снопов. Я сидел впереди, не закрывая глаз, и ветер дул мне прямо в лицо. Я обернулся и увидел на задней скамейке Эдмондссон: мертвенно-бледное лицо и красно-черная шерстяная материя на плечах.
77) Эдмондссон легла на скамейку, накрыла грудь одеялом. Она лежала вытянувшись, голова у нее была приподнята, глаза открыты. Мы мчались на полной скорости по каналу, обходя другие суденышки. Я смотрел на санитара, который стоял за рулем в кабине. На каждом повороте Эдмондссон крепче вцеплялась в скамейку. Во время одного длинного виража руки у нее ослабли, пальцы разжались, и она упала. Санитар помог мне ее поднять и усадить на дно катера, спиной к скамейке. Она была без сознания. Когда мы приехали в больницу, Эдмондссон понесли. Я шел рядом с санитарами, сжимая ее руку в своей. Мне сказали подождать в коридоре.
78) Я ждал, сидя на стуле. Коридор был пустой, белый, бесконечно длинный. Не было слышно ни звука, только запах эфира - испарение смерти, явное, конкретное, от которого мне делалось дурно. Я скрючился на стуле, закрыл глаза. Иногда появлялись люди, проходили мимо меня и исчезали в дальнем конце коридора.
79) Я встал и сделал несколько шагов в сторону. Медленно двинулся от своего стула по коридору. Я прошел за стеклянную дверь и оказался в узком и очень темном помещении служебным лифтом и лестницей. Я опустился на нижние ступеньки и так сидел, прислонившись к стене, пока не услышал наверху шум. Я встал и поднялся по лестнице. На площадке я повернул налево и пошел по длинному коридору. По обе стороны коридора под потолком были окна. Я остановился, чтобы спросить санитара, не подскажет ли он мне… я не знал, что. Он странно посмотрел на меня и проводил взглядом. Я ускорил шаг, поднялся по другой лестнице. На третьем этаже я сел на диванчик напротив лифта. Через какое-то время автоматические двери открылись. Я вошел в кабину. Кабина была серая и просторная. Я нажал на кнопку нижнего этажа. Автоматические двери закрылись. Кабина пришла в движение и стала медленно опускаться. Потом встала. Автоматические двери открылись. Я вышел и толкнул стеклянную дверь, ведущую в коридор, - за ней стояла Эдмондссон.
80) Мы обнялись в белом коридоре.
ПАРИЖ
1) Эдмондссон (любовь моя) вернулась в Париж.
2) Она уезжала утром, я проводил ее на вокзал, нес ее чемодан. На платформе перед открытой дверью вагона я хотел обнять ее; она мягко отстранилась. Двери одна за другой захлопнулись. И поезд ушел, как рвется одежда.
3) Я провел в гостинице много дней. Я не бывал на улице, не выходил из номера. Я чувствовал себя простуженным. Ночью меня мучила стреляющая боль над бровями, глаза жгло. Было темно, все болело. Боль была последним и единственным доказательством того, что я существую.
4) Рентген лба и носа, который мне сделали, когда я пошел в больницу, показал, что у меня начался синусит. Врач, консультировавший меня, не был уверен, стоит ли делать прокол; он колебался, рассматривал снимки перед яркой лампой. В итоге он пришел к заключению, что надо последить за ходом воспалительного процесса и принять решение через несколько дней, сделав еще один снимок. Может понадобиться операция, совершенно безобидная, заверил он.
5) Со снимками в руках я вышел из его кабинета и направился в приемный покой, где попросил выделить мне палату. Дежурная сестра не понимала по-французски, но господин, который ждал рядом со мной, видя, что нам не справиться, предложил перевести мою просьбу. Потом, когда я достал мои снимки из конверта и стал показывать окружающим свой череп, медсестра попросила меня подождать и вернулась через несколько минут с другой сестрой. Эта была постарше и весьма грозная с виду. Господин, который взялся переводить, перевел, что меня будут оперировать через несколько дней и что я хотел бы лечь в больницу прямо сегодня, чтобы отдохнуть перед операцией. Сестра спросила у этого господина, как зовут моего врача. Я ответил, что не знаю, и он старательно перевел ей мой ответ. В итоге меня проводили в палату в конце коридора.
6) В палате было две кровати. Стены были белыми, и кровати - белыми. Приоткрытая дверь вела в крошечную туалетную комнату, где стояла маленькая сидячая ванна с параллельными стенками и плоским двухуровневым дном. На второй кровати, не покрытой одеялом, никого не было; на матрасе возвышались две внушительные подушки. Я положил теннисную ракетку на стул, разложил вещи, открыл окно. Оно выходило во двор. За окнами напротив видны были другие палаты.
7) Во дворе почти ничего не происходило. Иногда по палате напротив ходил человек. Это был седовласый пожилой мужчина в бархатной пижаме. Порой он останавливался перед окном, и мы стояли и смотрели друг на друга. Ни один из нас не желал отводить глаза. Хотя расстояние и ослабляло напряженность взгляда, но когда мы по нескольку минут неотрывно смотрели друг на друга, у меня начинало колоть в висках, и все же я не отводил глаз; нет, я просто их закрывал.
8) Когда кончались сигареты, я одевался потеплее, надевал пальто и шарф, закрывал дверь палаты и шел по коридору к выходу. Иногда я на ходу улыбался знакомой медсестре. На улице я останавливался у табачного киоска, потом обычно заходил выпить кофе в заведении напротив. Паренек за стойкой начал меня узнавать, запомнил, что я пью эспрессо с несколькими каплями холодного молока. Потом я покупал газеты и возвращался в больницу, пролистывая их на ходу.
9) В вестибюле больницы было всегда полно чего-то ждущих людей. В коридоре мне навстречу попадались носилки, столики для развозки еды. Иногда пол был влажным. Санитарки мыли и терли линолеум. Запах эфира на время уступал место другому - кислому аромату хлорки.
10) Два прожитых мной в палате дня наложили на комнату отпечаток моего присутствия: газеты, аккуратно разложенные на ночном столике, пальто на крючке, стакан для зубной щетки, полный пепла и окурков. Иногда я доставал из конверта один из снимков, чтобы взглянуть на свой череп; обычно я рассматривал его у окна, на свет, держа снимок в вытянутых перед собой руках. Это был белый, продолговатый череп. Лобные кости сужались у висков. Явно различимы четыре пломбы во рту. Кончики резцов стерты, один - ровно, а другой только сбоку, там не хватало небольшого кусочка. Глазницы абсолютно белые, тревожные, пустые.
11) Почти все медсестры относились ко мне хорошо. Только старшая сестра питала ко мне неприязнь. Каждый раз, входя в палату, она медленно обходила мою кровать и подозрительно меня осматривала. Вьетато фумаре, - говорила она. Но компрендо, - отвечал я негромко, примирительным тоном. Вьетато фумаре, - повторяла она, - вьетато. И широко распахивала окно - проветрить. Занавески бились на ветру, газеты сдувало с ночного столика.
12) Еду в палату приносили в одни и те же часы, я к ней не прикасался. Я изучал содержимое подноса из любопытства; пюре в разные дни отличались друг от друга только по цвету: то бледно-желтое, то оранжевое. Поднос оставался на столе по нескольку часов. Иногда, проходя мимо, я макал палец в пюре и облизывал, чтобы попробовать. Пюре было безвкусным. Я ел кое-что получше. В кафе, располагавшемся по соседству с больницей, куда я обычно ходил, обед готовили к полудню, и я договорился с пареньком оттуда, чтобы он приносил мне в палату еду и полбутылки кьянти (вино, которое у них обычно подавали, брать не стоило - вкус у него был резковат) впридачу. После обеда я шел в кафе отнести поднос и платил за еду. Уходил я не сразу. Торопиться мне было некуда, я выпивал у стойки свой кофе и угощал паренька рюмочкой граппы.
13) Проходя по главному коридору больницы, я иногда стучался в дверь кабинета моего доктора. Когда над ней загоралась зеленая лампочка, я входил. Потом ждал, стоя перед его столом. Мой доктор продолжал писать. Начинало казаться, что я зашел не вовремя. Но нет: он предлагал мне сесть, пожимал руку, улыбался. Мы беседовали о том-о сем. Это был темпераментный господин лет сорока, который необыкновенно хорошо для врача говорил по- французски. Он задавал мне вопросы, я отвечал с осторожностью. Честно говоря, я с самого начала не был с ним откровенен. Например, я сказал ему, что я социолог, хотя на самом деле я историк. Но ему, кажется, было со мной интересно, а поскольку он вряд ли мог считать меня симпатичным, то, вероятно, я его интриговал, как интригует, например, жутковатая живопись четырнадцатого века. Когда у него выпадала свободная минута, он не упускал случая заглянуть ко мне в палату, садился на край кровати, и мы разговаривали. Он, кажется, ничуть не волновался за мое здоровье (синусит для него был вещью ничем не примечательной), но его всерьез беспокоило, что, сидя целыми днями в одиночестве в больнице, я в конце концов могу заскучать, и вот как-то днем он робко сказал, что они с женой приглашают меня на ужин.
14) В конце дня я зашел за моим доктором в его кабинет. Он ждал меня, усевшись на стол, уже в уличном каштанового цвета костюме и читал газету. Он аккуратно сложил ее и, за плечо увлекая меня к выходу, спросил, люблю ли я почки. Да, а вы? - спросил я. Он их тоже любил. Мы вышли из больницы и на улице еще некоторое время продолжали обсуждать наши вкусы. Жил он рядом, в двух шагах. Перед тем, как подняться в квартиру, он легонько стукнул меня кулаком в живот и сообщил, что мать его умела готовить куда лучше жены.
15) Жена моего доктора встретила нас в прихожей. Я вежливо пожал ей руку (добрый вечер, рад познакомиться), огляделся по сторонам, опустил руку на макушку их маленькой дочки, которая тут же вывернулась. Ее мать смущенно мне улыбнулась, пристроила мое пальто на спинке стула и пригласила в гостиную. Я неторопливо обошел комнату, изучил книги на полках, выглянул в окно. Было уже темно. Надеюсь, вы любите почки, - обратилась ко мне хозяйка. Любит-любит, - ответил мой доктор. Не оборачиваясь, я следил за перемещением его отражения в окне. В конце концов, он сел, жена села с ним рядом. Между ними на диване оставалось еще немного места для меня, но я в последний момент раздумал туда садиться и устроился на стуле поодаль. Мы улыбнулись друг другу. Попивая аперитив - жидкость, которая, о ужас, была одновременно розоватой, горькой и пенистой, - мы обсуждали (с разной степенью заинтересованности) живопись и водные прогулки. Мы разговорились, я позволил себе поспорить и даже пошутить. Жена моего доктора нашла, что у меня английский юмор.
16) После аперитива, когда мой доктор отправился вместе с женой на кухню, помочь ей опалить почки, я остался один в обществе их маленькой дочурки, которая вернулась в столовую, предварительно понаблюдав за мной некоторое время из-за двери. Дважды обойдя вокруг моего стула, она остановилась передо мной, осторожно положила мне руку на колено и улыбнулась. Я спросил, говорит ли она по-французски. Она медленно кивнула и осталась стоять, вытянувшись в струнку и распрямив коленки. Я спросил, какие слова она знает по-французски. Она взглянула на меня в замешательстве. Глаза у нее были черные-пречерные. Кудряшки были тоже черные, а штаны на лямках - красные в белую полоску. Она не отвечала, поэтому я наклонился к ней и спросил, хочет ли она послушать интересную историю. Сев с ней рядом на ковер, я шепотом начал рассказывать ей о гибели "Титаника". История, кажется, очень ей понравилась, поскольку она смеялась, не переставая, сначала робко, потупившись, потом - в полный голос, а с того момента, как я сел на весла спасательной шлюпки, она стала смотреть на меня с благодарностью.
17) Почки, опаленные в горящем виски, были превосходны. Мне предлагали добавить соуса, подливали вина. Хозяйка дома, хоть и была лишь немного старше меня, обращалась со мной, как с сыном. Она сидела слева от меня и, присматривая, чтобы у меня все было, расспрашивала о том-о сем, поинтересовалась, например, играю ли я в бридж. Я сказал, что нет. "Но зато вы, кажется, играете в теннис?" - спросил мой доктор. "Еще бы", - отвечал я. "Правда? - сказала его жена. - Если хотите… приходите завтра в клуб… если будет хорошая погода. Хотите?" "Еще бы", - повторил я. Тут же на завтрашнее утро была запланирована смешанная парная игра, я буду в паре с ее подругой, отличной теннисисткой, сами увидите. Я задумчиво поблагодарил, потом, поколебавшись, признался моему доктору, что у меня нет шортов. Мой доктор, человек действия, предложил немедленно решить эту проблему. Он вытер рот, поднялся из-за стола и скрылся в другой комнате с салфеткой в руке. Через несколько минут он вернулся с шортами, которые положил рядом с моей тарелкой. Потом, усаживаясь на место, он стал прикидывать, где будет проще всего встретиться перед игрой. Вопрос этот, казалось, приобрел в его глазах крайнюю важность. Подумав, он объяснил, что ему нужно еще разобрать кое-какие бумаги у себя в кабинете, так что он будет ждать меня в больнице завтра утром около половины девятого. Я сказал, что идея отличная, и его это, как будто, порадовало. Незадолго до конца ужина, когда я по ошибке собрался промокнуть рот шортами, жена моего доктора забрала их у меня из рук и, не прерывая фразы, протянула мне вместо них салфетку.
18) Мы перешли в гостиную, я сидел в глубоком кресле, потягивая коньяк из круглого бокала, и рассматривал издали шорты своего доктора, трусливо повисшие у меня в левой руке. Они были мне явно очень широки. Нет, ничего не получится, - сказал я и положил их на стол. Дочурка хозяев, одетая в абрикосовую хлопчатобумажную пижамку, тут же слезла со своего стула, схватила шорты и нацепила себе на голову. Она обежала комнату, хлопая в ладоши и явно не собиралась идти спать, так что спустя некоторое время моему доктору пришлось строгим голосом напомнить, что уже половина двенадцатого, и это отчасти подействовало на малютку. Она согласилась идти спать, но, странное дело, отказывалась поцеловать гостя на ночь. Чтобы не казалось, что я так уж особенно жду поцелуя, я безразличным тоном поинтересовался у родителей, как ее зовут. Лаура, - сухо сказал мой доктор, начинавший откровенно терять терпение. Он поймал шалунью за руку, поднял над землей, прикоснулся ее личиком к моей щеке и унес ее из комнаты под мышкой.
19) Когда я вернулся в больницу, там уже выключили все лампы. В вестибюле было темно. В застекленном отсеке горел свет, сестры шепотом переговаривались, вязали; на столе стоял термос и коробка печенья. Я бесшумно проскользнул мимо и свернул в главный коридор. На площадках горели синие ночники. Я тихонько открыл дверь своей палаты и разделся в темноте.
20) На следующий день я вышел из комнаты рано утром в бледно-желтой футболке и полотняных брюках, с теннисной ракеткой в руке и направился к своему доктору. В больничных коридорах было светло, стекла сияли. Я миновал залитый солнцем вестибюль, где разговаривали между собой несколько медсестер, и в конце коридора увидел больного в пижаме, а рядом с ним и своего доктора, шагавшего от стенки к стенке, заложив руки за спину; голову его венчала парусиновая шляпа. Он пожал мне руку и, недовольно покачивая головой, рассказал, что он в скверном настроении: больничное начальство закрыло его кабинет на замок (каждое воскресенье одно и то же, - пожаловался он, ударяя по двери ракеткой).
21) Когда мы бок о бок шли к выходу по центральному коридору, к моему доктору подошел человек. Лицо грустное, шляпа в руках; он стал задавать моему доктору какие-то вопросы, на которые тот отвечал кратко, рассматривая струны на ракетке. Человек не отходил, и в конце концов мой доктор поднял на него глаза и резко заметил, что сегодня воскресенье, а по воскресеньям у него выходной. Мы пошли дальше, и он, вновь сделавшись любезным, поинтересовался, не хочу ли я перекусить.