9) Одевался я скромно. Бежевые брюки, голубая рубашка, однотонный галстук. Ткань так выгодно облегала тело, что, когда я был одет, выглядел изящно, но, в то же время, мужественно. Я лежал, расслабившись, с закрытыми глазами. Я представлял себе десерт "белоснежка" - шарик ванильного мороженого, политый тонким слоем горячего шоколада. Вот уже несколько недель, как я размышлял о нем. Подходя к этому сочетанию с научной точки зрения (вкус для меня не так важен), я видел в нем знак совершенства. Что-то от Мондриана. Прохладное мороженое, покрытое маслянистым шоколадом, холод и жар, текучесть и неподвижность. Неустойчивость и определенность, безупречность. Даже курятина, как бы трепетно я к ней ни относился, не выдерживает сравнения. И речи быть не может. Я почти задремал, когда в ванную вошла Эдмондссон, повернулась ко мне и протянула два письма. Одно из них пришло из австрийского посольства. Я вскрыл его расческой. Эдмондссон, которая стояла у меня за спиной и читала со мной вместе, указала пальцем на мое имя, значившееся в приглашении. Поскольку у меня нет ни знакомых австрийцев, ни знакомых дипломатов, я сказал ей, что тут, скорее всего, какая-то ошибка.
10) Сидя на краю ванны, я говорил Эдмондссон, что, может, и не вполне нормально жить в ванной в уединении, когда тебе двадцать семь лет и скоро стукнет двадцать девять. Я должен рискнуть, сказал я, не подымая глаз и поглаживая эмаль ванны, рискнуть и пожертвовать спокойствием моей отстраненной жизни, ради. Я не закончил фразу.
11) На следующий день я вышел из ванной.
12) Кабровинский. А зовут вас как? спросил я. Витольд. Это был пепельный блондин в сером костюме, он сидел у меня на кухне, вертя в руках мундштук. Другой, помоложе, стоял у него за спиной. Кабровинский вскочил и предложил мне свой табурет. Он думал, что в доме никого больше нет, ему неудобно, он приносит свои извинения. Желая объяснить свое присутствие в моей квартире, он поспешно рассказал, что Эдмондссон попросила его покрасить кухню. Я был в курсе. В художественном салоне, где работала Эдмондссон, в те дни выставлялись работы польских художников. Денег у них не было, и, как объяснила мне Эдмондссон, это подходящий случай, чтобы заново выкрасить кухню за бесценок.
13) День у меня прошел без особых событий: мои перемещения ограничивало присутствие двух поляков, которые безвылазно сидели на кухне и послушно ждали краску, которую Эдмондссон забыла им принести. Время от времени Кабровинский стучался ко мне и, просунув голову в дверь, задавал вопросы, на которые я радушно отвечал, что ничего не знаю. Но последние несколько минут стояла тишина. Я сидел на кровати, подложив под спину подушку, и читал. В следующую секунду появилась Эдмондссон, лицо у нее сияло. Ей хотелось заняться любовью.
14) Сейчас же.
15) Заняться любовью сейчас же? Я медленно закрыл книгу, заложив пальцем страницу, чтобы не потерять. Эдмондссон смеялась и подпрыгивала на месте. Она расстегнула блузку. Кабровинский из-за двери мрачно сообщил, что с утра ждет краску, что он потерял целый день, что ему хотелось бы внести ясность. Эдмондссон, продолжая смеяться, совершенно спокойно открыла дверь и предложила полякам с нами поужинать.
16) Эдмондссон, обжигаясь, пробовала макароны. Кабровинский, сидел на табуретке и рассеянно разглядывал пол, изображая задумчивость, и посасывал кончик мундштука. Когда выяснилось, почему Эдмондссон не купила краску (магазин был закрыт), он принялся сокрушаться из-за того, что сегодня понедельник. Между делом он попытался узнать, будет ли этот день ему оплачен. Эдмондссон отвечала уклончиво. Она призналась, что все равно не купила бы сегодня краску, поскольку еще не решила, какой выбрать цвет: то ли бежевый, но может получиться мрачновато, то ли белый - но он ведь такой маркий. Кабровинский упавшим голосом спросил, собирается ли она принять решение до завтра. Она положила ему спагетти, он поблагодарил. Мы ели спагетти по итальянскому рецепту, только вместо венерок были морские гребешки. Пиво было теплым, и чтобы его разлить, мне приходилось наклонять стаканы. Кабровинский ел медленно. Аккуратно накручивая спагетти на вилку, он заметил, что начать покраску лучше как можно раньше, потом повернулся ко мне и светским тоном поинтересовался, каково мое мнение об эмалевых красках. В объяснение своего вопроса он добавил, что две банки такой краски он как раз заметил у нас в кладовке. Чтобы поддержать разговор, я ответил, что у меня на этот счет нет определенного мнения. У Эдмондссон мнение было резко отрицательное. Не говоря уже о том, что эти банки пустые, они принадлежат предыдущим жильцам - вот вам и вторая серьезная причина, чтобы отказаться от этой идеи.
17) Еще до того, как Эдмондссон удалось окончательно закрыть дверь за нашими гостями, она сбросила юбку и стала извивающимися движениями стягивать с ног колготки. Кабровинский продолжал прощаться через щель; он поблагодарил за ужин и равнодушно посоветовал остановиться на бежевом. Когда Эдмондссон попыталась все же закрыть дверь, Кабровинский ловко просунул в щель ручку зонтика и с извиняющейся улыбкой еще раз поблагодарил за отличный ужин. Последовала пауза, потом он убрал зонтик и, пока Эдмондссон, скрытая дверью, стягивала трусики, заговорил более конкретно. Он хотел бы получить часть обещанной суммы авансом: ему нужны деньги, чтобы заплатить за такси и за номер в гостинице. Эдмондссон держалась стойко. Когда ей удалось запереть дверь, она подмигнула мне и привстала на цыпочки, чтобы глянуть в глазок, показав голые ягодицы. Потом, не оборачиваясь, расстегнула блузку. Чтобы сделать ей приятное, я снял брюки.
18) Разжав объятья, мы еще немного посидели обнаженными друг против друга на ковре в прихожей.
19) В ванной свет был выключен, и свеча освещала Эдмондссон лишь местами. На ее теле поблескивали капли воды. Она откинулась в ванне и, вытянув вперед руки, тихонько шлепала ладонями по поверхности воды. Я молча смотрел на нее, мы улыбались.
20) Растянувшись на кровати, я пытался дочитать главу до конца. Эдмондссон бродила по комнате обнаженная, если не считать намотанного на голову полотенца, двигалась она расслабленно, грудь вперед, а руки неторопливо и округло раскачивались в воздухе, выписывая у меня перед глазами бесконечные спирали. Я заложил пальцем строчку и ждал, когда можно будет читать дальше. Эдмондссон крутилась по комнате, читала письма, раскладывала бумаги. Она отходила от стола, приближалась ко мне. Садилась в кресло и, шевеля губами, просматривала очередной листок, потом снимала ногу с ноги, вставала и комментировала прочитанное. Помолчи, - просил я время от времени. Она умолкала, почесывала бедро. Задумчиво водила пальцем по столу, оглядываясь, брала листок и рвала его. Посидела не двигаясь. Неуверенно взяла большую открытку и легла со мной рядом. Я не поднял глаз, и она положила открытку на страницу, которую я читал. Я спросил, что ей нужно. Ничего, просто хотела узнать, кто мне прислал это приглашение. Я задумчиво покивал, потом отодвинул открытку пальцем и продолжал читать. Прошло несколько минут, и она, позевывая, снова спросила, кто мне прислал это приглашение. А правда, кто? Я точно не знал. Последние дни у меня хватало времени об этом подумать. Может быть, в канцелярии австрийского посольства просто что-то перепутали, послав его именно мне? Но тогда непонятно, почему мой адрес указан без ошибок. Может быть, они там в канцелярии выяснили мои координаты у кого-то, кто со мной знаком? Может и так. В недавнем прошлом, в бытность свою научным сотрудником, я часто общался с историками, социологами. Я был ассистентом Т., руководителя семинара, у меня были свои студенты, я играл в теннис. Все это казалось мне вполне достаточными причинами, чтобы кто-то хотел пригласить меня в гости, но ни одна из них, на мой взгляд, не могла полностью объяснить приглашения, полученного из посольства. А сама она что об этом думает? Ничего: Эдмондссон заснула.
21) Обняв подушку, Эдмондссон со стоном спросила, который час: в дверь звонили. Время было раннее. Еще не рассвело. Занавески были приоткрыты, но ни один луч пока не нарушил уютной темноты комнаты. Полумрак смягчал очертания, окутывая стены, письменный стол, кресла. Раздался еще один звонок. Фашист, - сонно произнесла Эдмондссон. Она продолжала лежать на животе без движения, словно полумертвая, вцепившись обеими руками в простыню. Когда позвонили в третий раз, она призналась мне, что не в состоянии подняться и открыть дверь. Я покорно предложил проводить ее: пойти туда вдвоем показалось мне честным компромиссом. Эдмондссон, не торопясь, оделась. Я ждал, сидя на краю кровати, и злился, слушая звонки, которые теперь следовали непрерывно. Когда она была готова, я вышел за ней следом в коридор, застегивая пижаму. Кабровинскому было неловко, что он так долго звонил. Он стоял на пороге в застегнутой наглухо куртке с шарфом вокруг шеи. У его ног стоял маленький прозрачный пакет, наполненный скользкими тушками. Он взял пакет кончиками пальцев, поцеловал Эдмондссон руку и вошел. Ковальсказинский Жан-Мари еще не приходил? - спросил он, оглядываясь вокруг. Значит, скоро будет, он очень пунктуальный, - заверил Кабровинский. Заметив, что из его пакета течет вода прямо на ковер и ему на ботинки, он с извиняющимся видом осторожно протянул мокрый пакет Эдмондссон. Осьминоги, - сказал он, - это презент. - Берите, берите, - повторил он настойчиво - презент. Усевшись на кухне на тот же табурет, что и вчера, он рассказал, что всю ночь играл в шахматы в дальнем уголке какого-то кафе и в конце концов познакомился со своим соседом по столику, молодым парнем, который после закрытия бара отвел его на Центральный рынок, где они купили ящик осьминогов, и на заре поделили его в метро прямо на станции. Я смотрел на него и думал о другом. Эдмондссон тоже не слушала: она открыла кран и наливала чайник. Кабровинский удобно расположился на кухне - уселся, расставив ноги, и энергично растирал себе руки. Он так промерз за ночь в длинных ледяных ангарах среди подвешенных половинок говяжьих туш, которые он нам тут же описал. С тонкой улыбкой, вспоминая Сутина, он говорил о сыром мясе, крови, мухах, мозгах, требухе, кишках, о потрохах, сваленных в ящики, при этом омерзительные подробности он сопровождал выразительными жестами, так что в конце концов чихнул. Будьте здоровы, - любезно сказала Эдмондссон, стоя к нему спиной. Высоко задрав локоть, она наливала воду в кофеварку. Я предложил ее подменить, чтобы она могла выйти купить круассанов (и краски, - добавил Кабровинский).
22) После ухода Эдмондссон Кабровинский попросил у меня разрешения почистить зубы, немного привести себя в порядок, побриться. Я, дружелюбно улыбаясь, объяснил, что ванная мне нужна, но раковина на кухне в его распоряжении, кстати, там лежат его осьминоги. Их можно просто вынуть; предоставлю это вам, - сказал я и пошел за полотенцем и мылом для него. После этого я закрылся в ванной.
23) Стоя перед зеркалом, я внимательно разглядывал свое лицо. Я снял часы, теперь они лежали передо мной на полочке у раковины. Секундная стрелка обегала циферблат. Неподвижный. С каждым оборотом уходила одна минута. Неспешное и приятное зрелище. Не спуская глаз со своего лица, я выдавил на кисточку крем для бритья; намазал щеки и шею. Медленно перемещая бритву, я снимал прямоугольники пены, и кожа вновь появлялась в зеркале, упругая и немного покрасневшая. Когда все было закончено, я снова застегнул часы на запястье.
24) На кухонном столе рядом с привычным пакетом круассанов стояли три банки краски. Кабровинский складным ножом открыл одну из них и заметил, что выбрать для покраски кухни оранжевую эмаль - суперсовременная идея. Эдмондссон не была в этом уверена и стала объяснять, что она вовсе не оранжевая, а ярко-бежевая. Она убрала банки в угол и подала кофе. Я сел. Пока я наливал кофе в чашку, Кабровинский, сидя напротив, пытался открыть своим складным ножом банку варенья. Ели молча. Эдмондссон листала журнал и удивлялась тому, что выставку Рафаэля не продлили. Кабровинский видел ее в Лондоне. Он находил, что Рафаэль совсем неплохой художник. Он рассказывал нам о своих вкусах, сообщил, что ценит Ван Гога, восхищается Гартунгом и Поллоком. Эдмондссон, держа ладонь у подбородка, чтобы не падали крошки, в спешке доедала круассан. Ей пора было идти: галерея открывалась в десять. Кабровинский налил себе еще кофе и попросил ее передать наилучшие пожелания директору галереи - необыкновенному человеку, который решил выставить у себя их картины, - в задумчивости сделал большой глоток и добавил, что она может также напомнить этому прекрасному человеку, что он, Кабровинский, всегда готов встретиться с потенциальными покупателями. Эдмондссон еще раз причесалась, завязала пояс пальто. Проходя мимо раковины, она сказала, что если мы хотим есть на обед осьминогов, то их надо выпотрошить и снять кожу. Кабровинский охотно согласился. Его лицо сияло от радости. Откинувшись назад, он удовлетворенно вытер рот и, обращаясь к Эдмондссон, которая была уже в прихожей, крикнул, чтобы она не забыла позвонить в мастерскую и узнать, готовы ли уже литографии.
25) Я смотрел на склоненный профиль Кабровинского. В белой рубашке, перехваченной серыми подтяжками, он пытался попасть кончиком ножа в клейкое мясо на щупальце осьминога, разложенного на деревянной доске. Напротив него Ковальсказинский Жан-Мари (появившийся вскоре после ухода Эдмондссон и очень элегантно одетый), изящными руками придерживал моллюска. Он снял часы и участвовал в этом мероприятии с некоторой опаской. Брюки он прикрыл кухонным полотенцем и держался очень прямо, гордо подняв голову и поджав губы. Время от времени он равнодушно советовал, как лучше резать и куда втыкать нож. Кабровинский не слушал, не убирая волос, упавших ему на глаза, он гримасничал и судорожно втыкал нож во внутренности моллюска, с силой нажимая на рукоятку ножа. Я сидел на другом конце кухни, закинув ногу на ногу, и курил. Разглядывая сигарету и тянущийся из нее неуверенный дымок, я думал, стоит ли мне идти на прием в австрийское посольство. Что меня там ждет? Я точно знал, что произойдет на этом приеме, назначенном на вечер следующего вторника. Я надену темный костюм, черный галстук. Предъявлю на входе картонную карточку-приглашение. Под хрустальными люстрами будут блистать обнаженные плечи, жемчуга, атласные лацканы смокингов. Я не спеша буду ходить по залам, слегка наклонив голову, ни с кем не разговаривая и не улыбаясь. Потом направлюсь прямо к окну. Отодвину одним пальцем занавеску и посмотрю на улицу. Что там, дождь? Отпущу занавеску и вернусь к столу. Остановлюсь за спинами других приглашенных. Слово возьмет посол. Наша страна, - скажет он, - пребывает в добром здравии. С такой оценки, основанной на объективном анализе ситуации, началось очередное плановое заседание правительства. Сложное международное положение только подчеркивает важность этого вывода. Я выслушаю речь посла. Он будет держаться представительно, говорить с достоинством. После такого ободряющего начала, - пояснит он, - были рассмотрены остальные проблемы, стоявшие на повестке дня: на заседании благодаря плодотворному обсуждению, выявившему особенности каждой из затронутых тем, было решено множество вопросов. Отныне сформулированы качественно новые задачи, которые можно свести к следующим основным положениям: реализм в оценках, объединение всех имеющихся ресурсов, жесткость в управлении. Жесткость. Это слово вызовет у меня улыбку; я попробую ее сдержать, развернусь и пройдусь по залам, заложив одну руку в карман. И уйду, не забыв, впрочем, забрать в гардеробе свой шарф. Дома я буду рассказывать Эдмондссон, что дипломаты сгрудились вокруг меня, чтобы послушать мои рассуждения о разоружении, что женщины, отталкивая друг друга, пытались поближе подойти к группке избранных, в центре которой я держал речь с бокалом в руке, а сам Айгеншафтен, австрийский посол, суровый, сдержанный и образованнейший человек признался мне, что потрясен тонкостью моих суждений, поражен их безукоризненной логикой и, кроме всего прочего, говоря откровенно, ослеплен моей красотой. В эту минуту Эдмондссон поднимет глаза и ее скулы дрогнут в улыбке. А дальше? Я встал со стула и пошел потушить сигарету под краном. Проходя, я взглянул на осьминога - почищена пока была лишь верхняя, абсолютно гладкая часть тушки. Кабровинскому удалось подцепить длинный кусок сероватой кожицы, но как он ни старался, у него не получалось очистить самое толстое щупальце. Он торопливо чиркал своим ножом вокруг присосок и врезался все глубже, пытаясь снять кожу. Насморк только усложнял ему задачу: недавно он громко чихнул, и ему пришлось прерваться, чтобы высморкаться с помощью пальцев.
26) Я торопливо протрусил по коридору и чуть ли не бегом добрался до звонившего телефона. Но звонили не нам, а прежним жильцам. В комнату сквозь тюлевые занавески пробивался серый свет. Я повесил трубку своего старенького аппарата, в задумчивости обогнул письменный стол и остановился у окна. Шел дождь. На улице было мокро, тротуары потемнели. Подъезжали машины. Те, что припарковались раньше, покрылись каплями дождя. Люди поспешно перебегали улицу, входили и выходили из нового многоэтажного здания, где расположилась почта. Мое окно начинало понемногу запотевать. Сквозь помутневшее стекло я смотрел на прохожих, опускавших письма. Под дождем они все были похожи на заговорщиков: останавливались у почтового ящика, вынимали из-за пазухи конверт и торопливо, чтобы не замочить, совали его в щель, прикрываясь от дождя поднятым воротником пальто. Я приблизил лицо к окну и глянул сквозь стекло - мне вдруг показалось, что все эти люди находятся в аквариуме. Может быть, им там не по себе? Аквариум медленно заполнялся.