20
- Пап! - кинулся я.
- Явился? А ну, покажись. Что у тебя с носом? Господи, отец приехал, а сын шляется до полуночи и прибывает с фонарем. Я ведь сейчас уезжаю…
- Как? Куда?!
- Куда-куда? - передразнил он. - Служба. Не всем такая лафа, Валерий Иваныч!
- Ты что, не демобилизован?!
- Нет, - он мотнул головой. Она у него уже малость поседела. И вообще был какой-то усталый. Гимнастерка висела на нем не лучше, чем вчера на мамаше, хотя теперь был привинчен орден Красной Звезды и на поясе торчал парабеллум. Нo все равно он не походил на тех победителей, что кидали знамена к Мавзолею. Он как будто с зимы стал меньше ростом.
- Так ведь война кончилась! - выпалил я.
- Эх, Топса, - потрепал меня по плечу.
Вид у него был - я уже сказал - невеселый. Он как будто нервничал.
- Ты что, не хочешь демобилизоваться?
- Сразу видно штатского человека, - подмигнул отец Выстрелу. Теперь я заметил Гришку. Летчик жался в углу. Стеснялся.
- Я уж, Топса, забыл про слово "хочешь", - вздохнул родитель и во вздохе было поровну горечи и бахвальства. - Кто же все-таки посадил тебе фонарь? - спросил он и опять подмигнул Гришке, словно они здесь без меня спелись.
- Да так… случайно… - запнулся я.
- Ты что, пьян?
- Откуда?!
Слава богу, что не пошли в ресторан!
- Ну, ничего, - сказал родитель. - Сегодняшний день забудем. Погулял - считай - повезло. Лавочка закрывается. Завтра, брат, Берта приезжает!
- Врешь! - выпалил я. - То есть, извини…
- Ладно, - махнул он рукой. - Не обижаюсь, принимая во внимание твою радость… На, читай!
Я взял телеграмму.
"Встречай двадцать второго девять утра новосибирским вагон восемь Берта Федор." Черт! Никогда еще десять слов не гробили так человека.
- Что, доволен? - Отец прикрыл глаз, словно прицеливался. - Вижу, вижу. А я - доволен. Поедешь с ними в Днепропетровск.
- Нет, - сказал я.
- Поедешь, Валерик. Здесь тебе делать нечего. Сдашь на аттестат, а там поступишь в строительный. Вон Гриша тоже демобилизовывается. Поступите вместе.
- Нет, - помотал я башкой.
- Что мне - тебя пороть? Так, вроде, поздновато… Я ж, топса, уезжаю через двадцать пять, нет, уже минут через… двадцать. - Он заметно нервничал - Сам видишь, стоять над тобой с шомполом не могу. Я уезжаю. Уезжаю.
- Но вернешься…
- Не перебивай. Я уезжаю. У меня поезд в час тридцать.
Ей-богу, он был не лучше матери. Я в самом деле боялся, как бы с ним не началась истерика. У всех теперь нервы…
- Ты когда приехал? - спросил я, чтобы хоть как-нибудь отвлечь.
- Да вот сегодня, - промямлил он. - Нескладно вышло. Разминулся с мамой. - Голос у него сразу опал. - Ты, Валерик, не сердись, но придется тебе пока поступить в Днепропетровске.
- Да меня отсюда не отпустят, - взмолился я. - У нас секретный институт. Ракеты, знаешь… всякое такое. Скоро еще почище, говорят, будет. Это же Наркомат боеприпасов.
- Ничего. Федор сходит - упросит. Строительный институт тоже не последняя спица. Восстанавливать еще твоим детям придется.
- А мама как?
- Что ж, мама в Германии, - снова сник родитель. - А тебя тут пока убить могут! Поедешь в Днепропетровск. Вон какую в первый день блямбу заработал.
Я понял, что этот фонарь для него просто подарок.
- У меня экзамены почти до сентября. Федор ждать не будет.
- Слушай, Топса. Приказ есть приказ. И надо его выполнять и думать, как выполнить, а не искать отговорки. Реши сам, как лучше устроить перевод. Может быть, есть смысл сдать досрочно.
Еще чего! Дай бог мне в срок на трояках приехать. Но я молчу. Молчать - самое милое дело. Потом всегда можно будет придумать, почему не поехал. Но выдержка у меня на нуле, и я опять ною:
- А с чего ты взял, будто Берта и Федор так уж возьмут меня?.. Я им почти не писал.
- Ничего. Извинишься. Они хорошие ребята. Жалеть их надо. Сережки-то нет… - И он присвистнул. - Заодно и утешать их будешь, - добавил позже и смущенно улыбнулся. - Словом, договорились, не будем разводить дискуссии. Некогда. Вот письмо. Отдашь Берте.
Конверт был здоровенный, из ватмана. Толстый, как бумажник. Весом, наверно, в полкило. Натыкано на нем было сургучных печатей - штук сто. Вернее, это были не печати, а оттиски какой-то иностранной монеты.
Странный отец мужик. Вежливый, застенчивый и в то же время настырный, но только до тех пор, пока ему скучно не станет. Ему быстро все надоедает.
- Я бы и так не распечатал, - сказал вслух.
Отец покраснел. Гришка - тоже. И тут я сообразил, что родитель заклеивал конверт в расчете, если я не появлюсь. И впрямь - стань на его место. В конверте наверняка деньги. А что отец знает про Гриню? Оставишь, а потом ищи…
- Теперь костюм… - Отец распахнул дверцу шкафа. На распялке висел пиджак, темный, в сероватую полоску, и высовывались брюки с подтяжками.
- Ого! Сбрую носишь?
- Вся Европа подтяжки носит. Ракоши на митинге в подтяжках выступает.
- Материал богатый, - сказал я. - На четыре косых потянет.
- Отдашь Федору. А будет отнекиваться, сам надевай. Но без жадности. На праздники - и хватит. Это, брат, все, что у меня есть. А туфли - носи.
Туфли были черные, совсем новые. Тоже богатые. Но как-то не до них сейчас было.
- Ладно, - отмахнулся я. - А куда ты едешь?
- В часть. В часть, сын. Сейчас пойдем. Не задержу тебя.
- Брось… Скажи хоть, демобилизуешься? Сам говоришь, восстанавливать надо…
- Демобилизуюсь, - вздохнул он. - Но потом. Сейчас надо одну работу закончить. Одно серьезное дело.
- Секретное?
- Да. Пока - секретное. Но скоро узнаешь.
- Всюду секреты… Расскажи хоть не про секреты. Ты из самого Будапешта?
- Почти.
- Ну, как в Будапеште?
- Ничего. Весело. Красивый город.
- Здорово побит?
- Средственно.
- А коммунисты победят?
- Вообще, должны. Их много.
- А ты сам вступил? - спросил я.
- Нет. Предлагали несколько раз. Но мне уж поздновато. Ты за меня вступишь, - улыбнулся он. - Да, Топса, чуть не забыл. Тебе завтра после вокзала придется на клабище съездить. Александра сюда прибегала. Умер Егор Никитич.
Я минуту моргал глазами: вдруг приснилось. Господи, опять известие. А я даже подумать о старике не могу. Некогда. Вот жизнь! То живешь - ничего не случается, а то навалом одно за другим! Кучей! Одно за другим!..
- С ней Гриша разговаривал, - сказал отец.
- Часов в девять, - сказал летчик. - Она такая же была, как утром. Говорит быстро-быстро. Я еле понял. Триста раз повторила, чтобы ты ехал на Рогожское клабище. Домой, говорит, пусть не едет, а прямо на кладбище. Гроб уже туда повезли. Он всю ночь в церкви будет. Понял? В два часа чтоб как штык был на Рогожском. Я правильно запомнил - Рогожском?
- Правильно, - сказал я.
- Чего они так спешат? - спросил отец.
- Да-а… Вчера только Анастасию Никитичну схоронили. На поминках два попа сидело. А теперь вот - старик!
- Обидно, - сказал отец. Большего из себя не выдавил. У него, наверно, своих забот хватало. Не мог как следует на чужом горе сосредоточиться. А притворяться не любил. Хоть у него и недостатков куча, а врать не умеет.
Елки зеленые! У меня в голове и так все не умещалось. А тут еще старик… Вслед за сестрой. Теперь отворяй ворота… И какой старик! Я без него был бы темнотой, вроде Генки Вячина. А сейчас поплакать некогда. Но я знал, что мне его хватит на всю жизнь вспоминать. И еще этот чертов Днепропетровск со строительным институтом. И завтра встречай Федора с Бертой. А я им только три письма за два года накатал. И отец уезжает… А еще мне по носу съездили. И Светка напела, что я гад. Что ж, может, и вправду гад. Но попробуй все это свяжи, разберись за полминуты!
- Пойдем, Топса, - сказал отец.
Он стал ниже меня, а зимой были одного роста. Стриженый и седой, не такой, конечно, седой, как Козлов, но все-таки голова блестела. Ему до козловских лет еще пилять, ему только осенью тридцать семь будет. Так и хотелось погладить его по седоватому затылку.
- Пап! - вдруг разревелся я.
- Ну, будет, Топса, будет. Давай вот выпьем на дорогу. - Он потащил меня в кухню, где оставалась утренняя бутылка, на две трети пустая.
Мы чокнулись.
- Возвращайся, - сказал я, вытирая локтем слезы.
- Попробую, - кивнул он, но как-то вяло. Словно все перед ним было темно и он сам себе не был хозяином.
21
На улице похолодало. Я ежился в безрукавке.
- Ты что, без шинели? - спросил отца.
- В камере хранения.
- Вещи тяжелые?
- Откуда? Сидор - и все. Чемодан тебе оставил. Мне, Топса, и рубля не накопили войны…
- Зато не барахольщик!
Но его утешать не надо было. Он ведь не из-за шмоток грустил.
Мы прошли проходным двором к шестнадцатому трамваю. Вагон подошел пустой. Замечательное дело - пустые трамваи. Летом, правда, и днем ездить можно, а зимой все пуговицы в часы пик обрывают. Был даже анекдот. Черчилль рассказывает: "Москва чудесный город. Люди веселые, хорошо одеты. Гуляют. Только странное дело: утром часов в девять и вечером в семь мчится по центру стадо каких-то нищих с портфелями, трамваи штурмует. А один, смотрю, идет себе не спеша и улыбается, показывает какие-то бумажки. "Вот, - говорит, - крупу отоварил, а талончики не отрезали"".
Это, конечно, анекдот. Но все-таки ночью в трамвае не то что днем. Дело даже не в толкотне. Ночью за окном черно, ни черта не разглядишь. И скучные места проносятся быстро, а днем, трамвай еле тащится по унылым улицам. В Москве сколько угодно скучных кварталов. Едешь-едешь - и никак не кончатся. Вдруг мне захотелось с отцом за город. Если уж нельзя на Днепр, на острова, то хотя бы просто под Москву, где грибов навалом. Лежали бы на траве, я бы шуровал в костерке, а он бы чего-нибудь рассказывал, пусть не про эту, про старую войну, из книг или что-нибудь просто смешное. Он здорово рассказывает. Даже "Золотого теленка" может передать смешней, чем в книжке. У него с юмором в порядке. Вообще он стоящий мужик, лично храбрый, то есть перед опасностью, а не перед начальством. С непосредственным начальством он тоже храбрый. Но к чинам у него какое-то почтение. Звания уважает и ордена. Зимой я его все донимал анекдотами про правительственные награды. Хорошо бы мы с ним сейчас вылезли из трамвая и пересели на автобус, в Серебряный бор. Или еще куда-нибудь. Ритка бы, в крайнем случае, подождала. Я бы написал ей, объяснил. Все-таки отца четыре года не было. Зимой - это не в счет. Зимой рядом все время мать была.
Иногда зверски хочется за город. Не на огород, а именно за город. В Днепропетровске мы с отцом каждое воскресенье ездили на острова. Так просто, ни для чего. Рыбу ловить не умеем и плаваем средне. А когда на реку еще рано или осенью - уезжали на велосипедах. Нашли одно место - совсем не похоже на южную природу. Холмы, и дубы на них. Отец называл его: "О, русская земля, ты уже за холмом!"
Оказывается, я потом узнал, это строка из "Слова о полку Игореве". Но самое чудное, что это место с холмами еще сто лет назад существовало и отец туда ездил с девчонкой, когда чуть старше меня был. Это она так холм окрестила. Наверно, я думал, стоящая была. Высокая, длинноногая. Глаза серые, волосы светлые. Может, стихи читала или еще лучше - прозу. Какие-нибудь рассказы из старой жизни, где девушки читают книги над прудами, а у их ног лежат большие серые собаки. Иногда зверски хочется такой тишины. Чтоб никто не теребил, никуда спешить не надо было. Чтоб было как у Есенина:
Не у всякого есть свой близкий,
Но она мне, как песня, была,
Потому что мои записки
Из ошейника пса не брала.
Но самое-самое чудное, что, оказывается, эта девчонка с холмов и есть моя мать. Это она приезжала в Днепропетровск на какой-то комсомольский слет (тогда еще была активисткой) и случайно познакомилась с отцом. Вот оно как. А я все с мамашей ругаюсь…
Словом, все не так просто. Иногда злюсь, что мне всего семнадцать, а я уже, когда смотрю на девчонку, думаю: а какие у нее ноги? А руки? А плечи? Не то чтобы глазами раздеваю, но все-таки приглядываюсь. А вот сегодня утром у кино просто беседовал. Хорошо бы ее снова встретить и прямо так сказать: "А я все вас вспоминал и жутко жалел, что не спросил телефона". Так честно, глаз не отводя, сказать, чтоб она точно поняла, что я о ней думал, а чего нет. С такими девчонками нельзя грубо обращаться. Тогда на свете вообще ничего хорошего не останется…
- Не грусти, Топса, - сказал отец. - Теперь ты уже взрослый. Самое трудное - позади. Немцев побили.
- А ты демобилизуешься?
- Ну, там видно будет. Кто ж тебе все-таки синяк посадил?
- Да там. Одни типы. Это по ошибке.
- Будь с Бертой и Федором повнимательней. Сам знаешь, сына потеряли.
- Угу…
- Ну и мне, разумеется, пиши. Я протелеграфирую полевую почту.
- Почему полевую?
- Мы, наверно, не на одном месте будем.
- А!.. Только, знаешь… я лучше все-таки останусь в Москве. Мутит меня от щирого юга…
- Топса, мы договорились.
- Ну, чего ты боишься? Хочешь, до маминого приезда перейду в общежитие?
- Нет, сын. Дело решенное. Все. Приказы не обсуждаются.
Я собрался с духом и решил не спорить. Пусть едет. У меня в запасе еще месяц. Чего заранее расстраиваться.
- Ну, не дуйся. Выше морду, Валерка, - сказал отец. - Я тоже не в Москве учился. - Он тронул мне подбородок. Рука у него была сильная. Наверно, наравне с солдатами траншеи рыл. Он хоть и бахвал, но демократ, носа не задирает и готов все сам за других делать. Наверно, на войне ему нравилось еще и потому, что все доводил до конца. На гражданке он зашивался со всякими переделками. Все сроки запарывал.
Трамвай гремел, как консервная банка. Мы стояли на площадке. Грустно было и холодно. И еще тревожно. Всего один день свободы мне выпал и тот кончается. А утром встречай Коромысловых. Я их ей-богу любил, но сейчас они были совсем некстати. К тому же встретишь и сразу на кладбище. А не пойти нельзя. Старик был ко мне добр, и я его уважал. А сейчас даже поплакать некогда.
- Возьмешь на вокзал Гришку. Если запоздает поезд - пусть встретит. Он ведь их узнает.
- Там, наверно, Фира Евсеевна будет, - сказал я.
Фира - Бертина двоюродная. Наверняка они ей телеграфировали. Тем более поезд приходит в воскресенье. Они, наверно, у Фиры пожить рассчитывали. Ведь не знали, что мать в Германию улетит. Они и раньше мать не жаловали, а последние два года и вовсе не переписывались. Берта сердилась, что мать меня сманила в Москву, да еще в тот момент, когда убили Сережку.
- Пусть у нас поживут, - сказал отец. - Гришка где-нибудь пристроится. Или одну ночь поспит с тобой. В общем, пусть сам мозгами раскинет. Он ничего паренек. Серьезный. Не то что некоторые. - Он снова взял меня за подбородок.
- Выглядишь ты, малый, плохо. Глаза красные и морда - во, - он втянул щеки и изобразил мою худобу.
- Не выспался, - ответил я. - Маму провожал. Вернулся - Гришка сидит на чемодане. Поговорили - уже утро. Я и не ложился.
- Тогда давай у метро распрощаемся и иди-ка ты, брат, поспи. А то у тебя встречи, приезды, похороны, а возраст, надо сказать, самый туберкулезный. Иди-иди.
Он вытолкнул меня из трамвая. Как раз была остановка Стадион "Динамо".
В вагоне метро я немного отошел. Но отец был все таким же грустным, усталым до дьявола. По-моему, даже злился, что я увязался за ним. В этот приезд он был еще чуднее. Словно что-то скрывал, недоговаривал.
- Да хоть куда едешь - скажи!
Он отнекивался, потом сказал, что в Сибирь.
- С Казанского?
- Предположим.
- С Ярославского?
- Ладно, Валерик. Не твоего ума дело.
- Чудно получается, - сказал я. - Коромысловы из Сибири, ты - в Сибирь. Скажи, хоть далеко?!
- Там видно будет. Чего пристал?
- Хорошо, не говори. На вокзале погляжу, что за поезд.
- Попробуй только, - погрозил он. Но улыбка у него была невеселая.
Мы вылезли на "Площади Свердлова", а на "Охотном" он буквально вытолкнул меня из вагона и язык через стекло показал. Я даже не рассердился, потому что мне вдруг померещилось, что я вижу отца в последний раз. Но эта мысль проскочила еще быстрей пустого вагона, из которого он показывал язык.
Я махнул ему рукой. Сейчас в самом деле захотелось напиться. Таким быть пьяным, чтоб без страху сверзиться с платформы на электрические рельсы. Шмяк - и ты весь угольный, одна пыль-копоть.
Я доехал до "Библиотеки имени Ленина". На пересадку уже не пускали. Пришлось вылезти и идти пешком. По улице Фрунзе дул ветер. Я продрог. Но, когда перешел площадь и свернул на Большую Молчановку, стало теплее. Я словно чуял, что завтра всему конец, и шел быстро. Каблуки, как вчера, опять стучали по обе стороны улицы, а потом по обе стороны переулка, самого замечательного в стране Трубниковского переулка, будь он трижды проклят. Риткин серый дом висел над ним, как скала, словно рухнуть на него собирался.
У Марго, в той комнате, из которой она махала мне рукой, горел нижний свет. Я подумал: вдруг она одна дома? Сегодня суббота, может, родители с братом укатили к родичам на дачу. Я подобрал на клумбе засохший комок земли и осторожно кинул в раму. Ритка показалась в окне. Руки у нее были открыты по самые плечи. Я ее поманил. Она кивнула. Я показал на асфальт. Она покачала головой и повела рукой вправо. Мы были, наверное, со стороны похожи на глухонемых. Наконец я сообразил, что она зовет меня в парадное.
Подъезд был богатый, большой - с волейбольную площадку. Всякие лепные потолки, зеркало в три метра высоты. Наверху проурчала дверь, что-то коротко звякнуло. Это Ритка поставила английский замок на собачку. Я взбежал на второй этаж, стараясь не звенеть подковками. Света на площадке не было. Ритка стояла у перил в реглане и в шлепанцах. Мы обнялись.