- Ты все-таки летчика выгони. Дружба дружбой, а любовь все равно главнее. Выгонишь?
- Угу…
- Ты веселей отвечай: вы-го-ню!
Ей бы в самом деле поступать во ВГИК или ГИТИС. И вдруг она вытащила из своей планшетки трофейную авторучку и на второй странице моего паспорта вывела синими чернилами ДОРОНИНА МАРГАРИТА АЛЕКСЕЕВНА 20/V 26 г., ЖЕНА. Почерк у нее великолепный, четкий и ни капли не канцелярский. Вот дела! Чего врать - приятно было, хотя теперь хлопот с паспортом не оберешься. И потом, там совсем не жену, а детей пишут. Я на этой странице был вписан у матери.
- Доволен? - спросила Ритка. Наверно, думала, крик подыму, что паспорт испорчен.
- Ага, - засмеялся, - теперь можем выпить.
Но она вдруг захотела на курсы. Пришлось топать до "Динамо". Улица была прямая - хоть ставь пушку и прямой наводкой расстреливай. Обняться даже негде было. Но зато в вестибюле метро и на эскалаторе было пусто. Все билеты на завтрашний матч распродали еще в среду. Я, конечно, проморгал. Но с такими деньгами уж как-нибудь завтра пролезу. Я стоял ступенькой ниже и несколько раз ткнулся мордой Ритке в грудь.
- Не балуй, - сказала она.
17
В институтской столовой было тоже пусто. Лето. Во всем храме науки одни наши курсы. Вот недельки через две здесь не пробьешься. Наедут абитуриенты. Говорят, наш механический теперь становится модным вузом. "Катюши" создали ему рекламу. А пока меню в столовке было не длинней экзаменационного билета, никакого выбора.
Я взял два "ритатуя", рожки с мясом и еще два стакана суфле - оно без карточек. Подавальщица сама оторвала талончики, налила в миски суп, набросала в тарелки макароны и мяса и теперь глядела, как мы ели. Легла своими мячами на цинковый прилавок и смотрела, подперев щеку. Скучно ей было. Но, по-моему, еще скучней глядеть, как другие запитываются, особенно если сыт и если это не твои гости.
Я ем быстро. А Ритка держала ложку так, словно боялась заразиться. Локтем в стол не упиралась, хотя был чистый. Спорю, что за ним еще сегодня не сидели.
Первого не доела, оттолкнула миску. Рожки тоже только поковыряла. Про мясо сказала:
- Подошва.
Однако умяла все. Я даже хотел на нее шикнуть. Не люблю, когда ругают еду. Особенно при поварах. Не хватало еще, чтобы подавальщица взвилась. Но в столовой было солнечно, жарковато, наверно, спать хотелось, а не ругаться, и тетка за стойкой на Риткин выпад ухом не повела.
И тут появился Дод Фишман.
- О! Приятного аппетита! Кого я вижу?! Хав-ду-иду, мисс Маргарет!
Он, верно, удивился, что мы одни и вместе.
- Ты чего сюда?! - спросил я. - У тебя ж язва!
- Вот поэтому! - ответил он, вытащил из портфелика завтрак - два куска белого хлеба с каким-то паштетом, завернутые в восковку. Потом принес стакан суфле и сел рядом.
- При… азве… адо… асто… итаться, - объяснил он, заталкивая булку в маленькую щель рта.
- Мудрец, - сказал я.
Дод парень неплохой, но не очень чуткий. А может, просто считал, что Ритка ему тоже авансы выдавала. Хотя влюблен в другую девку. Та его еще почище шпыняет.
- Мамахен улетела? - спросил.
- Да, - ответила Ритка. - Теперь гуляет! Даже в ресторан приглашал. Предлагал руку и сердце.
- Ого! - подыграл Дод.
- Серьезно. Коромыслов, а ну, отстегни кармашек. - Она полезла рукой за вырез моей безрукавки. - Ну и денег у тебя!
- Брось, щекотно, - дернулся я.
- Смотри, Додик, смотри. - Она отстегнула английскую булавку и вытащила паспорт. - Видишь, чего написал?
- Это не его почерк, - сказал Дод.
- Конечно, не его. Он кого-то попросил.
- Чудак, не на том месте надо писать, - хмыкнул Дод.
- Ладно, - огрызнулся я. - Ты чего так рано приперся?
- На собрание.
- Брось врать.
Он медленно жевал булку и попивал суфле.
- …а…ет…естное… ово. - Он дожевывал последний кусок. - Вчера ты ушел, объявили.
- С какой радости? Экзамены же вот-вот!
- Заткнись, - сказала Ритка. - Тебе что?
- Что?! Интересно - вот что! Ох, чудики! Нашли время…
И вправду, только этого не хватало. Начнут про посещенье, успеваемость. У нас были курсы - полная Запорожская Сечь. Прогуливай сколько хочешь. Комсорг, геноссе Колосков, ни во что не вмешивался. Хороший был парень, бывший лейтенант, две Красные Звезды на гимнастерке таскал. Смешливый, рожи умел строить и еще по-немецки здорово болтал. С того и прозвали геноссе.
И вот теперь он стоял за столом, как шкраб какой-нибудь, и строгость в нем была, как у электрической будки, где намалеваны череп и косточки и еще надпись - "Опасно для жизни".
- Привет, геноссе! - сказал я, вваливаясь за Риткой и Додиком в аудиторию. В ней с двух потоков народу сидело кот наплакал.
- Быстрей рассаживайтесь, - мрачно сказал Колосков. - А тебе, Доронина, сегодня совсем не к лицу опаздывать… Значит, теперь у нас, - он тыкал в каждого пальцем, - …двадцать шесть, двадцать семь, двадцать…
- Людей так не считают, - не выдержал я.
- Молчи, - огрызнулась Ритка.
- Коромыслов, я вам слова не давал, - скорчил рожу геноссе.
- Тоже грамотный, - зашипела Додикина длинноносая Райка. - Вечно высовывается. Оставят после лекций - лучше? Да?
- Тридцать один, тридцать два, - бубнил Колосков, но уже без пальца. - Итак, всего тридцать два человека из семидесяти шести. Какие есть мнения?
- Разойтись, - брякнул я.
- Коромыслов, кончай паясничать, - цыкнул геноссе.
- Цыц! - ткнула меня Ритка в ребро.
- Нет кворума, - крикнул Дубов, красавец из соседней группы. Морда у него, как у оперного дьявола, хотя, по-моему, он тоже еще девушка.
- Минуточку внимания! - застучал карандашом геноссе. - Давайте рассуждать по-человечески…
- Чего рассуждать? Собрание не подготовлено! - крикнул красавчик Дубов.
Не терплю таких слов - "не подготовлено!" (Дубова, правда, тоже не терплю…). Или "надо готовить"! Какой толк, если все, как опера, по голосам расписано? По-моему, если что нужно стоящее, так без говорильни само выйдет.
Как-то перед войной Берта решила устроить в соседнем дворе футбольное поле. Мяч гоняли под нашими окнами, пыль в комнаты летела, и даже как-то разбили стекло. Провели три собрания в жилкоопе, какую-то комиссию выдумали, но ничего не вышло. А началась война, отец вынес лопату и начал рыть щель. И за ним - другие. Даже рельсу для перекрытия откуда-то приволокли. Чин-чинарем в два дня мировой бункер отгрохали. Без всяких обсуждений. Потому что кому охота погибать под бомбежкой или осколками зениток…
- Товарищи, дела-то всего на двадцать минут! - взмолился Колосков. - У нас тут есть заявление от несоюзной Дорониной Маргариты с просьбой принять ее в наши ряды.
Я чуть язык не прикусил. А Ритка хоть бы хны… Только порозовела немного. Красивая была до ужаса!
- Я не знал. Извини, - шепнул я.
- А всегда лезешь, - смилостивилась.
- Итак, два вопроса, - состроил мрачную рожу геноссе. - Экзамены и прием новой… тьфу, нового члена. Какие есть суждения? Давайте поактивней?
Все молчали, вернее, чего-то бормотали, шум стоял, а суждений не было.
- Сдать всем экзамены на четыре и пять, - ляпнул кто-то.
- Что же, до вечера молчать будем? - спросил геноссе. - Экзамены всех касаются.
- А ты при чем? - буркнул Дубов. - Ты их у нас принимать будешь?
Дальше шло уже совсем неразборчиво. Фон подымался, как в приемнике, когда крутишь громкость.
Наконец перешли к Ритке.
- Суждения? - спросил геноссе.
- Заслушать автобиографию.
- Кто за? Коромыслов, ты за?
- Как все, - махнул я рукой.
- Он в нее влюбленный, - брякнул кто-то.
Но это была не Светка. Светки нигде не было. Наверно, еще отсыпалась.
- Можно с места? - спросила Ритка.
- Нельзя. Выходи, товар показывай, - подмигнул геноссе и вдруг стал как всегда запьянцовским, своим в доску парнем.
Ритка поднялась. Лицо у нее немного конфузилось, но в походке не было никакого смущения. Планшетку она взяла с собой, может, боялась, что раскроют.
- Родилась в тыща девятьсот двадцать шестом году…
- Ого!
- Замуж пора! - крикнул Дубов.
- Тихо! - шикнул геноссе.
- В сорок первом году закончила семь классов. В войну потеряла год. Ну, теперь учусь на курсах…
Как всегда, рассказывать было нечего. Я тоже два года назад больше не выжал.
- Какие будут вопросы? - спросил Колосков.
- Родители?
Это был опять Дубов. Ритка чуть в него не влюбилась, а он про нее сказал: пучеглазая. Я ее даже успокаивал, мол, глаза в полном порядке. Мне, например, нравятся. Это было еще до моей влюбленности.
- Служащие, - ответила Ритка. - Отец - член партии. Мать тоже.
- Еще есть вопросы? - спросил Колосков.
- Как у вас с учебой? - вылез какой-то мудрец. Я его не знал.
- Ну, что с учебой - учится, - сказал геноссе. - Готовится к аттестату.
(Все эти собрания - просто игра во взрослых.
И еще, чтобы не ранить гордость. Дескать, не приказали, а сами решение приняли. Сами обсудили, постановили. Сами начальство. Это так в детстве отец со мной советовался:
- Понимаешь, Топса, тут картина вышла, но детей до 16 лет не пускают. Так что я без тебя пойду. Как ты считаешь?
- Иди, конечно, - отвечал я. А что скажешь?..)
- Правильно! Хватит вопросов!
- И так все ясно.
- Пусть ответит про международное положение, - опять сунулся Дубов. Зануда был, вроде меня. Только еще глупее. Будь я таким смазливым, рта бы не раскрывал.
- Читаете газеты? - спросил он Ритку. Тоже манера на собраниях переходить на "вы".
- Да, - кивнула она не очень уверенно. Чудно было глядеть. Такая ладная, большая. А стоит у доски, мнется, сжала под мышкой планшет, тушуется.
- Проясните обстановку в Триесте! - Вот тип! Небось, Триеста на карте не найдет, а давай обстановку!
- Это не вопрос, - поднялся я. - В Триесте сам черт ногу сломит. Ты еще про подмандатные территории спроси.
- Пусть ответит, какими орденами награжден комсомол.
Но она, чудачка, и этого не знала.
- Орденом Боевого Красного Знамени, орденом Трудового…
- Правильно, - пожалел ее геноссе. - И еще в позапрошлом году орденом…
- Ленина! - крикнул Додик. - Есть предложение принять.
- Орденом Ленина, - как ни в чем не бывало повторила Марго.
Все подняли руки, а она пошла на место и плюхнулась рядом со мной.
Ничего себе получилось кино. Но у меня внутри кошки поскребывали. За два года я сильно изменился.
Тогда, в апреле, когда Федор написал мне рекомендацию, все было по-другому. Казалось, вся жизнь поделилась - на до этого апреля и на после. Ничего, что я тогда билеты у кино перепродавал, водку и газеты носил на рынок. Это была мелочь. Немцы еще сидели в Харькове, а я уже мечтал, как лезу на американскую статую Свободы с красным знаменем. Я тогда знал, что это будет, и сейчас знаю, но только думаю об этом реже. Я не из мечтателей. Но все равно приятно было писать в анкетах: член ВЛКСМ и восьмизначный номер билета. Последние четыре цифры сходились у меня с годом рождения.
18
Сразу убегать было неудобно, и Ритка осталась на истории. Историчка была симпатичная тетка лет двадцати четырех, красивая и классно одетая. В глазах у нее блестела такая стервинка, я бы даже мог сказать точнее… Словом, она улыбалась так, как будто знала, что глядеть на нее приятно, и не сердилась, что на нее пялят глаза. Когда ты красивая - не трудно быть доброй. Ритке она тоже нравилась, и первые пятнадцать минут Марго даже за ней записывала, вырвав пару листков из тетради Дода. Остальное время мы играли в "морской бой".
Светка так и не появилась.
- Надо бы к ней зайти, - сказала Марго.
- А оттуда - в кино? - подмигнул я.
- Угадал, - она показала мне язык.
Мы сбежали с химии. По Боброву переулку я шел согнувшись. Не хватало еще напороться на тетку Александру. Подумала бы - нарочно здесь брожу, в гости напрашиваюсь. А с чего это она сегодня? Не люблю загадок. Ленив слишком.
- Хочешь, зайдем вместе? - спросила Ритка, когда вышли из Мархлевского.
- Нет, - мотнул я башкой.
Не хотелось опять спорить с Козловым. Если бы мы раскричались, я б ему наверняка ввернул, что он в любви ни черта не смыслит.
- Не скучай, - сказала Ритка и вошла в подъезд.
И мне вдруг стало одиноко. Суток не прошло, как улетела мамаша, а я уже чудился себе заброшенным, никому не нужным. Нефедовы не велели показываться. Мать в Фрицляндии, отцу вообще до меня дела нет. У него своих бед по горло. Две жены, раздоры с начальством. Генерал однажды его чуть не застрелил за то, что под бомбежкой отец не успел мост залатать.
Я поплелся во двор шахматного клуба и сел там на каких-то сваленных столбах. Обидно, а все-таки приятно быть одиноким. Сладость в этом какая-то, как в слезах, когда вдоволь выревешься. Наверно, все одинокие, кто хоть малость соображает. Мамаша одинокая. Но не от соображения, а от несчастья. И отец одинокий. Когда приезжал зимой, никакого разговора у нас не вышло. Вернее, говорили много, даже пили вровень. Но все разговоры так, о случаях-эпизодах, о скорой победе. А о себе он не говорил. И я тоже. Если все наши разговоры преобразовать, как примеры по алгебре, получилась бы чепуха. Есть такие примеры - на полстранички задачника. Иксы в кубе, игреки в десятой, извлечения корня, логарифмы понатыканы. А начнешь приведения подобных и все прочее, сокращения, извлечения - и бах! - все оказывается равно нулю или единице. Вот так с отцом: да, сдам на аттестат, да, поступлю, да, кончу, да, пойду работать в стоящее КБ. А для чего, зачем? - не говорили. Для чего зубрить формулу СО2, силен, ацетилен? Для чего шпаргалеты выписывать? Для чего в вуз попадать - не говорили. Да и вряд ли бы он понял. Не то чтобы он такой беспросветный труженик! Но просто привык человек всю жизнь работать. Ему уже тридцать семь, а он с шестнадцати или даже с пятнадцати вламывает. Если его спросишь зачем, скажет:
- Чтоб тебя, оболтуса, кормить!
Или что-нибудь в этом роде. Чтоб зарабатывать… Да, конечно, без денег - никуда! Без них цветов не купишь, а без цветов Ритка неизвестно еще станет ли с тобой дружить. С Риткой тоже одиноко. По-другому, чем с матерью, но все равно одиноко. С матерью плохо, потому что она ругает, ноет - мешает одиночеству. А Ритка мечту навевает. С Риткой себя забываешь. С ней обниматься хорошо. Она собой удивительная. Балдеешь от Ритки. А вот уйдет - и тоскливо. Приходится возвращаться к себе, как в фатеру, где не метено, не топлено, посуда грязная стоит.
Ритка - это роскошь. А была из себя самая обычная деваха. Я ее даже не замечал. А она ко мне подкатилась. Навела свои невинные гляделки и говорит:
- Ты ездишь в библиотеку Маяковского? Возьми меня.
- Давай, - говорю.
В библиотеку, конечно, мы с ней не поехали, а влюбился я - это точно. Погода тогда была - дождик со снегом. Март апрелем попахивал. Я однажды выскочил из института, гляжу: впереди Ритка. Я за ней. Она в метро. Я следом. Она по эскалатору. Я всех расталкиваю, слетаю вниз, а она уже в поезде, и двери перед моим носом соединились. В стекле вижу ее голубые глаза - и влюбляюсь. Просто март апрелем пах. Одиноко было. Хотелось кому-нибудь себя вывернуть, поднести - смотри, бери. Распирало всего.
Ну и олух! Вот уже четвертый месяц вокруг нее кручусь - никакой исповеди не получается. Да и говорить пропала охота. Обниматься - другое дело. В общем, у меня все по-чудному. У многих ради этого самого всякие высокие материи, а у меня наоборот - от высоких материй неясность и потом только это самое…
Я сидел на сваленных столбах и весь от сапог до хохолка на загривке (он у всех Коромысловых - у отца, у Федора и у Сережки был!) - дожидался Ритки. А голова и то место в груди, где сидит страх, глядели через Ритку вслепую, куда-то дальше и ничего хорошего не ждали. Все-таки я устал. Не физически, не телом. Ту усталость утром сняло в душевой, и потом, после собрания в курилке стащил свитер с рубахой и смочил под краном голову и спину. Страх сегодня был задвинут, прикрыт Риткой. Ведь, если уж честно говорить, Ритка была мое прикрытие. От всего - от учебы, от работы, от долга перед мамашей, отцом, Бертой. Учиться мне не хотелось. Хотя, опять же, если честно говорить, эту химию я мог сдать одной левой. Память у меня зверская. Все засасывает, как болото. Если бы приперло, я бы в три дня вызубрил хоть древнегреческий. Честное слово. Для меня самое трудное - сесть сразу, не откладывать. Очень я не цельный человек. Гриня Выстрел тот гранит, скала. Знает: армия - хорошо, вуз - отлично. Пойдет в институт. Станет конструктором. Самолет назовут его именем. В-девять, или Выс-девять, или даже Выстрел-девятый. А мне ей-богу неинтересно, если в воздухе будет порхать какое-нибудь Коромысло-восемь. Я вообще не интересуюсь самолетами. Ничем не интересуюсь. Собачий Козлов своим враньем отбил у меня интерес ко всему. А теперь еще со Светкой путаться стал. Фу, черт, как вспомню вчерашнее - тошно становится. Сидел он в своих галифе, скрестив ноги, тесемочки кальсонные трепыхались. А Светка вошла в халате, а под халатом, небось, готовность номер один. Бабеха она большая, правда, некоторая рыхлость имеется. Ну и устроился полиглот! С доставкой на дом.
Травит-травит, орет о несправедливости, а сам нашел себе укромное местечко. Что ж ты так, Павел Ильич? Меня гвоздишь, от науки отвращаешь, а сам пристраиваешься. Я, правда, и сам пристраиваюсь. Сегодня мне с Риткой ух как везет! Но разве Ритку удержишь? Она, как кошка у Киплинга, сама по себе. Надо денег до дьявола, цветы на каждый день. На машине возить. На Черном море, как для Барсовой, дачу построить. Ритка у моря, небось, хорошо смотрится. Наверно, любит во всяких купальниках позировать.
Только вот говорить с ней о главном нельзя. Себя ей не расскажешь. А зачем рассказывать? Мужчина не должен разговаривать. Мужчина должен дело делать. Воевать или там завод строить, канал рыть. Ночью спать с женой или с любимой и будильник ставить на четыре тридцать. А у его подъезда в "виллисе" должен дремать шофер. Мужчина подымается, выключает звонок, целует сонную женщину, спускается по лестнице и мчится в ночь по приказу товарища Сталина. Разговаривать совсем не надо. Это только такие размазни-раззявы, как я, рта не закрывают. А настоящие люди пол-Европы прошли и, не растерялся бы, говорят, один маршал, к Атлантическому бы вышли.
Здорово было взглянуть на карту Европы, когда она вся красная. Козлов бы, конечно, объяснил почему.
У него идея, что в войну не жалели людей.
- Многие, - говорит, - генералы сапогами по солдатской крови хлюпали.
Но это вранье. Если было пару психов, вроде Горлова из "Фронта" Корнейчука, нельзя весь генералитет охаивать.
Нет, красная была бы карта Европы, потому что советская. Мы еще в шестом классе до войны об этом мечтали:
- Пол-Польши наши. Бессарабию вернули. Финляндию - только временно из-за морозов отложили. Прибалтика - вся. И Болгарию возьмем. Пока туда футболисты летают, Федотов из ЦДКА голы забивает, а скоро все прибудем.