Прежде она готова была плакать, когда он рассказывал о каком-нибудь убытке, понесенном им в торговле, и шумно радовалась, если он сообщал о своих удачах, теперь же она совершенно равнодушно слушала его рассказы. Андрей Кузьмич заметил перемену в её обращении, но причины этой перемены не доискивался, а все приписывал баловству Аксиньи Ивановны. Чтобы сколько-нибудь уничтожить дурные последствия этого баловства, он старался держаться как можно строже с девочкой. Прежде он был доволен, когда она принимала участие в разговоре, и охотно объяснял ей то, что она не понимала, теперь, напротив, он останавливал ее на полуслове и сурово замечал:
– А ты знай себе помалкивай, пока тебя не спросили. Старшие промеж себя говорят, так тебе соваться нечего.
Не раз пришлось Анне выслушать от него: "Дура неотесанная!", "Неряха!", "Дрянь девчонка" и тому подобные нелестные названия, все более и более озлоблявшие ее.
Все деньги, необходимые на домашние расходы, хранились у Андрея Кузьмича, и он сам выдавал Аксинье Ивановне, сколько считал нужным для ведения хозяйства. Когда ей хотелось купить себе какую-нибудь обнову, она должна была просить денег у мужа, и он почти никогда не отказывал ей, хотя не упускал случая поворчать на "бабье мотовство".
На все необходимое для Анны выдавал также он и первое время выдавал щедрой рукой, так что Аксинья Ивановна могла рядить свою воспитанницу не хуже любой купеческой дочки. Но после именинного вечера, на котором Капитолина Матвеевна высказала такое резкое мнение о девочке, Андрей Кузьмич решил, что Анну следует одевать гораздо проще, что ей не годится носить шерстяные платья, шелковые платочки да модные туфельки. Наконец, когда он заметил, что Анна стала дерзкой и непочтительной, он перестал давать деньги на её одежду.
– Андрей Кузьмич, весна на дворе, Анюточке бы надо пальто новое купить, из прошлогоднего она уж очень выросла, – говорила Аксинья Ивановна, выбрав минуту, когда хозяин был в особенно хорошем расположении духа.
– Анюте пальто? – переспросил Андрей Кузьмич, хмурясь. – И почище её да без этих затей ходят. Оно, пожалуй, пальто можно бы купить, да кабы она этого стоила. Ты, вон, за нее просишь, а она слова не скажет. Когда не надо, так речиста, а попросить не умеет.
Анна низко опустила голову и отвернула покрасневшее от волнения лицо. Ей сильно хотелось получить новое пальто, но слишком тяжело было просить Андрея Кузьмича, который все последнее время постоянно сердился на нее.
– Ишь, ведь, ты какая упрямая девчонка, – сказал он, видя, что от неё не дождаться просьбы. – Хоть бы то подумала: с чего я буду тебя баловать да тебе обновы делать? Вон я Алеше сапоги новые купил, так он их заработал, он не на шесть рублей пользы принес мне в лавке, а ты что? Работы никакой не хочешь делать, а туда же щеголять охота. Пальто ей купи… Ничего я тебе не куплю! Все это баловство одно… Будешь ты меня почитать, угождать мне – так и быть, дам тебе на одежду что-нибудь, а будешь все этак нос воротить да дерзости делать – гроша медного от меня не увидишь. Так и знай.
Анна разрыдалась и ушла оплакивать свое горе в темный угол кухни, служивший ей прибежищем с тех пор, как её комнату занимал Алеша. Досаднее всего, что все находили Андрея Кузьмича вполне правым, все ее же обвиняли…
– Смири ты свой нрав, Анюточка, – ласково советовала ей Аксинья Ивановна. – Беда, как Андрей Кузьмич совсем от тебя откажется, пропадешь ты.
– Коли ты такая большая да здоровая девка, – ворчала Алена, – куска хлеба себе заработать не можешь, так известно ты должна кланяться да просить; тут нечего реветь, ревом не поможешь.
Алеша так долго толковал ей о благодеяниях Андрея Кузьмича, о том, как перед ним она всегда должна быть тише воды, ниже травы, что она вышла из терпенья и грубо вытолкала его за дверь.
Знакомых, подруг, перед которыми она могла бы выплакать свое горе, у неё не было. Приятельницы Аксиньи Ивановны очень скоро заметили, что Анна в немилости у хозяев, а появление в доме Алеши окончательно убедило их, что напрасно было считать ее приемной дочерью, будущей наследницей Постниковых. Они перестали приглашать ее к себе и отпускать к ней своих дочерей, а те, встречая на улице Анну в поношенных, коротких платьицах, еле кланялись ей.
Счастливая жизнь Анны в доме Постниковых исчезла бесследно. Теперь она почти всегда сидела надутая, сердитая или заплаканная, и Аксинья Ивановна, не находя в ней прежней беззаботной и веселой собеседницы, все больше и больше отдалялась от неё. Андрей Кузьмич иначе не говорил с ней, как строго, повелительно. Алеша донимал ее своей аккуратностью и бережливостью. Доступ в кладовые был совсем закрыт для неё; за чаем, чуть только она протягивала руку к свежей булке, Алеша тотчас же замечал:
– Анюта, возьми лучше половину этого хлебца: надо прежде съесть черствые булки, а потом уже приниматься за свежие…
За обедом он постоянно останавливал ее:
– Анюта, не бери этого куска, оставь дяденьке, пусть он кушает: нам с тобой и остаточков довольно, не важные мы птицы…
Если она, забывая, что он тут, обращалась с прежней непринужденностью к Аксинье Ивановне и просила у неё или какую-нибудь безделицу, или чего-нибудь сладенького, он всегда со вздохом говорил:
– Эх, Анюта, какие нам гостинцы? Слава Богу, что кормят да одевают нас, мы и за это должны быть благодарны. Мы себе еще и куска черного хлеба заработать не можем, а ты сладенького просишь.
– Оставь ты, пожалуйста. Не твое это дело, – горячилась Анна, но Андрей Кузьмич всегда брал сторону племянника, и в конце концов девочка принуждена была замолчать и со слезами бессильной злобы уходить вон из комнаты.
Дело дошло до того, что она просто возненавидела Алешу, и иногда нарочно поступала дурно, чтобы только не делать так, как он хочет.
Глава VIII
В один воскресный вечер Алеша и Анна сидели вдвоем в комнате. Алеша писал письмо к своей матери, Анна грызла подсолнечные семечки и бесцельно глядела в окно. Аксинья Ивановна вошла с расстроенным лицом и объявила, что Андрей Кузьмич захотел моченых яблок, а она, как нарочно, потеряла ключ от кладовой.
– Я сейчас поищу вам его, тетенька, – предложил Алеша, бросил писанье и принялся тщательно разыскивать потерянный ключ.
– А ты, Анюта, что же не поищешь? – обратился он к девочке. – Видишь, как тетенька беспокоится.
Анна промолчала.
– Анюта! Да поищи же и ты! – снова позвал он ее, обшарив соседнюю комнату и еще раз заглядывая под диваны и столы.
– Ищи сам, коли тебе нравится, а меня оставь в покое, – отрезала Анна.
– Какая ты неуслужливая, – продолжал настаивать Алеша, ползая на четвереньках. – Что бы тебе заглянуть под шкаф? Ведь ты же ничего не делаешь; так себе, сложа руки сидишь.
– Говорю тебе: не смей учить меня, гадкий мальчишка! – закричала Анна, вскакивая с места и топая ногой. – Если ты еще хоть слово мне скажешь, я отколочу тебя.
И она уже замахнулась, чтобы исполнить свою угрозу.
– Ах ты, дрянь девчонка! – раздалось в эту минуту над самым ухом её, и Андрей Кузьмич ударил ее по протянутой руке, а потом по спине.
Анна вскрикнула и с громким воплем убежала прочь. За последнее время она отвыкла от побоев; кроме того, теперь она была уже почти взрослая девушка, она почувствовала не столько боль от удара, сколько обиду, унижение. Ее часто бранили, упрекали, – этого мало: теперь уже ее начинают бить, и всему виноват этот негодный мальчишка. Она так ненавидела Алешу в эти минуты, что готова была бы исцарапать и задушить его своими руками.
Аксиньи Ивановны не было в комнате во время быстрой расправы Андрея Кузьмича; прибежав на шум и узнав, в чем дело, она встревожилась и тотчас же пошла разыскивать Анну. Но ее не было ни в кухне, ни в сенях, ни в одной из комнат.
– Чего ты ее ищешь? – закричал на жену Андрей Кузьмич. – Небось, ничего ей не станется, что я немножко поучил ее. Почаще бы надо, так она была бы шелковая, а то совсем от рук отбилась девка.
Но час проходил за часом, а девочка не появлялась.
– Боюсь, не сделала ли она чего над собой. Отчаянная она какая-то! – волновалась Аксинья Ивановна.
Уже после ужина, уходя спать, Алеша услышал легкий шорох в чулане под лестницей, и Аксинья Ивановна не без сильного страха вошла туда. Там, действительно, укрылась Анна. Она сидела в углу с растрепанными волосами, бледная, с посинелыми губами и глазами, горевшими лихорадочным блеском. Аксинья Ивановна даже перекрестилась при виде её.
– Анюточка! Что же это? Куда ты забилась? – мягким голосом заговорила она с ней. – Иди, покушай чего-нибудь!
Анна молча покачала головой.
– Ну, так спать иди на свою постель; что здесь, в холоде да в пыли, сидеть? Иди, иди, милая, Андрей Кузьмич спать лег, он тебя не увидит.
Анна как-то машинально встала и пошла за Аксиньей Ивановной, не заметив даже Алешу, который провожал тетку со свечой в руке. Машинально разделась она и легла на свою постель, в кухне. Но ей было не до сна. Тяжелые мысли не давали ей покоя, она беспрестанно ворочалась, вздыхала, всхлипывала. Аксинья Ивановна, успокоившись, что девочка "ничего над собой не сделала" и улеглась на обычном месте, перекрестила ее и ушла к себе. Алена не спала: ей надо было месить хлебы и она, по-видимому, усердно занималась квашней, но это не мешало ей слышать вздохи Анны. Покончив с тестом, она подошла к девочке.
– Что, больно разве побил он тебя, что ты все охаешь? – спросила она.
– Нисколько мне не больно, – отвечала Анна, – а только не смеет он меня бить; не смеет и не смеет!
– Глупа ты еще, как я на тебя посмотрю, – с соболезнованием проговорила Алена, качая головой. – Как это так не смеет? Кто ему запретит? Ты на всей его милости живешь, что хочет, то с тобой и делает. А не согласна, сделай одолжение – отправляйся на все четыре стороны, на место тебя сотни найдутся, да и на что ему такие-то?
– Они меня заместо дочери взяли, я думала они меня любить будут, а он вон какой! – плакала Анна.
– Заместо дочери?! Любить!? – насмешливо повторила Алена. – Да за что же это им любить-то тебя, скажи на милость? Вон, взять хоть бы Алешу: его, может, и вправду хозяин заместо сына примет, потому, одно слово – племянник, а другое – мальчик угодливый. Что у него там на душе – неизвестно, а услужить, угодить и дяденьке, и тетеньке умеет. А в тебе ничего этого нет, как я посмотрю.
Анна молча плакала, не находя ответа на слова Алены. А Алена, обыкновенно такая суровая и молчаливая, вдруг разговорилась. Она подвинула стул к постели, села на него, и через несколько секунд продолжала:
– Конечно, сироте трудно жить на свете, побранить да поучить всякий рад, а доброе слово не всякий скажет. Я сама сиротой росла, а только стала я в возраст приходить, никто меня пальцем не тронул. Потому я работать лиха была. Бывало, у кого ни живу, никто куском не попрекнет, всякий рад: поживи да поживи. Потому я за двух мужиков всю работу исполняю. Вот, взять хоть бы наш хозяин. Он слова мне супротив не скажет. Знает, чуть что, я узел свой связала, да и ушла; я место себе всегда найду, а ему такую работницу, как я, в жизнь не найти. А ты что? Ты никуда не уйдешь, ты все должна сносить да еще благодарить, что поучили, ума-разума прибавили.
– Не хочу я этого! вскричала Анна. Не хочу я все сносить! Вот еще! И я тоже уйду! Захочу, так и уйду!
– Эх, девонька, девонька! – сказала Алена, с сожалением поглядывая на нее. – Легко сказать уйду, да надо знать куда. Ты уж не младенец, будешь мерзнуть под воротами, никто тебя не приютит, всякий скажет: "Ишь, она, сильная да здоровая, работать может; коли попрошайничает, значит лентяйка!"
– Ну, я буду работать. Я, ведь, умею!
– И давно бы тебе пора! – согласилась Алена. – Как погляжу на тебя, не к добру ты привыкаешь этак без дела-то жить. Станешь работать, увидят люди, что ты на что-нибудь годна, так и будут про тебя знать. А этак что жить? Всю жизнь из чужих рук глядеть – это не ладно, ты уж не маленькая!
Разговор с Аленой не утешил Анну, но он несколько успокоил ее, дал другое направление её мыслям. Она перестала просто злиться на Андрея Кузьмича да на Алешу и придумывать разные планы мщения им обоим, Алена указала ей новое средство избавиться от их притеснений. Она очень смутно представляла себе, какова может быть для неё рабочая жизнь, но это все-таки было что-то новое, а старое казалось ей таким тяжелым, таким неприятным, что она ухватилась всем сердцем за это новое и, в мечтах о нем, спокойно заснула.
На следующее утро первым ощущением Анны было неопределенное чувство какой-то неприятности, какой-то обиды. Когда она ясно вспомнила все, что произошло накануне, она объявила, что не пойдет пить чай вместе с Андреем Кузьмичом. Никто не обратил на это большого внимания, но когда она и перед ужином отказалась идти есть вместе со всей семьей, Аксинья Ивановна заволновалась.
– Что это ты, Анюта, как можно? – говорила она. – Андрей Кузьмич спросит про тебя, что я ему скажу? Он еще пуще на тебя осерчает!
– Не дело ты выдумала! – поддакнула Алена. – Его хлеб-соль ешь, да на него же дуешься! Разве это порядок?
Анна осталась при своем, и пока вся семья садилась за ужин, она спряталась в темных сенях. Андрей Кузьмич заметил её отсутствие; он совсем забыл вчерашнее происшествие и благодушным голосом спросил, отчего Анюта не идет за стол.
– Не хочет она, – смущенно отвечала Аксинья Ивановна. – Очень уж ты изобидел ее вчера… Девочка она не маленькая… Обидно ей показалось…
– Вот оно что! – проговорил Андрей Кузьмич и насупился. – Ей обидно? А как она вчера с кулаками на Лешку лезла – это ничего? Скажите, пожалуйста, фря какая! Обиделась!.. Я взял ее нищую с улицы, пою, кормлю, одеваю, да еще она на меня обижаться смеет! Что же она думает, я ей кланяться буду, прощенья у неё просить? Как же, жди! Ушла, спряталась – ну, и пусть голодом сидит! И не сметь ей ничего давать, слышите – ничего!
Он грозно постучал по столу кулаком, сердито глядя на обеих женщин. Аксинья Ивановна заикнулась было сказать что-то в пользу Анны, но новое постукиванье кулака заставило ее замолчать.
Анна слышала все, что говорил Андрей Кузьмич, и каждое слово его болью отзывалось в её сердце. Да, значит, Алена говорила правду, ее в самом деле считают нищей, никому ненужной, держат только из милости и думают, что за это она должна терпеливо переносить и оскорбления и даже побои…
Как только хозяева ушли к себе в комнату и дверь за Алешей затворилась, она вышла из своего убежища и постаралась возобновить с Аленой вчерашний разговор.
– Вот, ты говоришь, – начала она, – что если кто хорошо работает, того не бьют, не обижают. Я бы также хотела работать, только что же мне делать?..
– А я почем знаю? – со своей обычной угрюмостью отозвалась Алена. – Я не знаю, какое тебе здесь может быть дело! Разве хочешь на место меня в работницы поступить?
– Ах, нет, что ты! – вскричала Анна. – Здесь мне, конечно, делать нечего!.. А я так думаю, – робко прибавила она, – нельзя ли мне поискать себе другого какого-нибудь места?.. Ведь я же могу работать!.. Как ты думаешь?
– Отчего не работать? Силы у тебя есть, уменья только не хватает, не привычна ты еще, ну, на первое время за жалованьем не гонись. Поживешь, попривыкнешь, будешь не меньше других получать.
– А как же мне места искать, Аленушка? Я ведь не знаю! – жалобно сказала Анна. – Ты мне поищешь?
– Поспрошу у знакомых, может, кто и знает, надо дело делать толком, поискать хозяев добрых, а так зря ко всяким тебе идти не стоит! – рассудила Алена.
Анна успокоилась. Теперь она могла сидеть в одной комнате, за одним столом с Андреем Кузьмичом, могла даже равнодушно слушать и его упреки, и нравоучения Алеши: все равно – это ненадолго. Она уйдет от них, непременно уйдет, куда бы то ни было, на какую бы то ни было работу, только бы знать, что ее не попрекнут куском хлеба, не будут считать из милости взятой нищей… На следующий вечер она села к ужину на свое обычное место. Лицо её было бледно, но спокойно; она решила, что при первом оскорбительном слове Андрея Кузьмича объявит ему о своем намерении. Но Андрей Кузьмич был человек незлопамятный; выбранив кого-нибудь без всякой церемонии, он не мог долго сердиться на него, к тому же в этот вечер он вернулся домой усталый, но в самом благодушном настроении: день был базарный, покупатели, по обыкновению, толпились в его лавке и он с удовольствием соображал, сколько получил барышей. При виде сжатых губ и нахмуренных бровей девочки он несколько раз насмешливо усмехнулся, но не сказал ни слова. Аксинья Ивановна надеялась, что дело уладится, что после наказания Анна станет смирнее, покорнее, а хозяин смягчится и даст денег купить ей новое платье.
Каково же было удивление её, когда дня через три после этого Анна без всяких предисловий прямо объявила ей, что хочет уйти от них, хочет поступить на место, и что огородница Федосья Яковлевна берет ее к себе.
– Как на место? Что ты, Анюточка? Перекрестись! К огороднице? К Федосье? Да ведь у неё шесть штук ребят, мал мала меньше, да они еще работников держат. У неё работы столько, что страх! У нас ты барыней живешь, дела за тобой никакого нет, ешь, пьешь сколько хочешь, и за нарядами Андрей Кузьмич не постоит, только будь почтительнее к нему. Ты обижаешься на него, что он тебя намедни поучил немножко, а ты думаешь легче тебе будет чужих ребят нянчить да за работой спину гнуть? И с чего тебе такая глупость в голову пришла?
Анна напрасно старалась объяснить Аксинье Ивановне, что именно заставляет ее уйти и попытаться начать трудовую жизнь. Аксинья Ивановна не могла или не хотела понять ее, а девочка не умела ясно высказать те мысли и чувства, которые так мучительно волновали ее. В разговор вмешалась Алена:
– Да чего вам ее держать? – обратилась она к хозяйке. – Она может сама себе кусок хлеба заработать, зачем ей на даровых хлебах жить? Что она здесь? Хозяину угодить она не умеет, с Алешей ссорится, от всякого дела отбивается… Не ладно это, как хотите!
Когда Алена так решительно поднимала голос, Аксинья Ивановна обыкновенно уступала ей. Но настоящее дело было слишком важно, его мог решить только Андрей Кузьмич, и Анна должна ждать, как он рассудит.
Узнав о намерении девочки, Андрей Кузьмич удивился не меньше жены. Несколько секунд сидел он молча, задумавшись.
– Ты что же это, со зла на меня задумала от нас уходить? – спросил он Анну.
– Нет, право не со зла, – уверяла она, – а только я ведь здесь никому не нужна… и… Надо мне работать, вы сами говорили, и все говорят… Я ведь уж не маленькая!..
Андрей Кузьмич опять задумался.
– Ты к кому же это хочешь поступить? – спросил он.
– К Федосье Яковлевне, к огороднице.
– Федосья Яковлевна женщина хорошая, она тебя зря не обидит и к работе приучит. Что ж, попробуй, каково оно сладко своими трудами жить, попробуй, тогда авось и нашу хлеб-соль больше оценишь. А только помни, я тебя не гоню, по мне ты хоть всю жизнь у нас живи, ты нас куском не объешь.
Анна приняла слова Андрея Кузьмича за согласие и на другой же день отправилась вместе с Аленой к Федосье Яковлевне, чтобы окончательно сговориться с ней, а через два дня уже укладывала все свои небольшие пожитки в сундучок, подаренный ей Аксиньей Ивановной.