Надо просто вскрыть себе вены, но не убивать себя, разумеется, а всего лишь сымитировать попытку самоубийства, а когда вода окраситься кровью, позвать их на помощь. Господи! Как все просто!" Глеб взял с полки бритвенное лезвие и осторожно вскрыл себе вены на запястье рук, и, погрузив их в горячую ванну, стал ждать, когда вода окраситься кровью. Когда вода вокруг него приобрела розовый оттенок,
Глеб завопил. Он вдруг испугался, что Соня с Эскиным не успеют выбить в ванной дверь и спасти его.
Он крикнул:
– Помогите! Умираю! – раз пятьдесят. Но никто и не думал его спасать.
Вода сделалась уже страшно темной, а сам он охрип и уже не мог кричать.
"Боже! Я же умираю, что я наделал!" – и тут Глеб почувствовав слабость во всем теле, еле выбрался из ванной и, открыв дверь, забежал к ним в спальню.
В этот момент Эскин уже в четвертый раз овладевал Соней, поэтому, когда Глеб включил в комнате свет, они возмущенно закричали, но тут же умолкли, увидев его сочившиеся кровью запястья.
– Суки! – прохрипел Глеб. – Я вас звал, звал, даже голос сорвал, а вы все не идете!
– А чего ж ты тогда звал, если надумал копыта откинуть, – усмехнулся Эскин.
– Пожалуйста, не надо! – сердито поглядела на Эскина Соня, и быстро накинув на себя халат, сначала перетянула своим поясом как жгутом предплечья Глеба, а потом увела его – плачущего за собой в ванну, чтобы обмыть порезы и перевязать бинтом.
– Я из-за любви к тебе, только из-за одной любви, – хныкал Глеб, испуганно оглядываясь на Эскина.
– Я тебе верю, дорогой! – сказала она, и нежно взяв за руку, увела.
"Вот, сукин сын, – подумал Эскин, – решил, видно, жалостью ее взять! А ведь и добьется своего! Вон, как за ним кинулась ухаживать! Как за ребенком! Черт бы его побрал! Уже вроде уговорил ее избавиться от него, и ребенок все-таки будет от меня, а не от этого идиота! И опять бардак!
Все же отец прав, и от этой женщины можно сойти с ума! И почему я такой несчастный?!." Эскин еще долгое время лежал на кровати, поглощенный собственными раздумьями, пока не пришла Соня.
– Он хочет, чтобы остаток ночи я провела с ним, – шепнула она.
– А еще он больше ничего не хочет, – нервно засмеялся Эскин.
– Я боюсь, что он опять чего-нибудь с собою сделает, – вздохнула Соня.
– Да, ничего он с собой не сделает, это просто шантажист!
– Тише! – взмолилась Соня. – Все же я к нему пойду, я боюсь, как бы чего не случилось!
– Иди! – крикнул Эскин и отвернулся к стене. По его лицу беззвучно текли слезы.
– Только давай обойдемся без истерик! – сказала Соня и вышла.
– О, Господи, как же я ненавижу их всех, – глубоко вздохнул Эскин. Через минуту из соседней комнаты послышались истошные стенания Сони и характерное поросячье повизгивание Глеба Собакина.
Утром Эскин снова покинул квартиру. Он прошел мимо них с сумкой, когда они вдвоем лежали на матрасе, на полу.
Они спали, обнявшись, как два придурка, широко раскрыв свои рты, поскольку, видно, за ночь их просквозило, и носы их были заложены.
Перебинтованные руки Глеба даже во сне обнимали Соню как символические знаки успешного шантажа и гнусной победы над женским разумом, которого как будто бы и не было. Эскин хотел их разбудить, но раздумал.
Он знал, что Соня сразу же кинется его утешать, а этого он не хотел. Сейчас он только желал глотнуть свободы и вообще постараться избавиться от них навсегда, хотя уже боялся, и думать об этом, поскольку слишком часто давал себе такое обещание.
Глава 16. Любимая женщина как драгоценная собственность
В последнюю минуту своего ухода Эскин так возненавидел Соню, что забрал с собою все деньги, и даже те, которые ей оставил его отец. Может поэтому пробуждение Сони и Глеба ознаменовалось бурным скандалом.
– Сволочь! – кричала Соня, обнаружив исчезновение Эскина вместе с деньгами.
– Надеюсь, это не я, дорогуша, – вышел из ванной веселый и довольный собой Глеб, еще ничего не подозревающий о наступивших последствиях этой бурной ночи.
– Ты тоже сволочь, – заплакала Соня, – это он из-за тебя забрал все деньги!
– Ничего, пойду картины продавать, – бодро отозвался Глеб.
– По-моему, ты уже больше месяца не можешь продать ни одной своей картины, и совсем ничего не пишешь, – заметила Соня, – художник хренов!
– Миленькая, тебе ругаться вредно!
– А презерватив со своей мочой в кровать подбрасывать не вредно, а резать вены посреди ночи, а потом орать и звать на помощь, тоже не вредно?! – разгневалась Соня. Она уже и сама почувствовала, что Глеб легко обманул ее с помощью гнусного шантажа.
– Какая ты все-таки сволочь! – заплакала она. – У нас с Эскиным уже все получалось! Нет, тебе надо было обязательно влезть, вмешаться, ревнивая морда!
– Да, Сонечка, не кипятись! – сказал Глеб, вытирая полотенцем мокрые волосы.
В эту минуту над его головой пролетела сковородка. Когда он пугливо присел на пол, об его голову разбилась тарелка.
– Кровь! У меня из головы течет кровь! – завизжал он, хотя на самом деле с его головы стекали остатки томатного сока, оставшиеся от помидоров.
– Да, тебя убить мало, Собакин! – закричала Соня, выбегая из кухни с новой тарелкой.
– Дура! – крикнул Глеб и закрылся в соседней комнате.
– Придурок, иди, продавай свои картины! – через час окликнула его Соня.
– А ты драться не будешь?! – с опаской спросил ее Глеб.
– Не буду, – вздохнула она. Теперь ее охватила полная апатия. Она легла на раскладушку и закрыла глаза. Она слышала, как Глеб складывает в холщовый мешок свои картины и уходит из дому, и радовалась, что остается одна. Ей хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Она впервые почувствовала острую необходимость поразмышлять о своей будущей жизни.
Самое ужасное, что ее беременность была ей в тягость, она не доверяла уже никому, ни Эскину, ни тем более примитивному Глебу.
Когда-то по своей наивности она думала, что, создав некое подобие матриархата, она заживет счастливо с двумя мужьями, и каждый ее будет по-своему ценить, но на поверку оказалось, что все мужчины – очень ужасные собственники, и что каждый из них готов пойти на любую гадость, лишь бы отвоевать ее тело у другого. И в этот самый момент, когда она почувствовала, что ее семья вот-вот прекратит свое существование, она решила целиком отдаться Эскину как отцу будущего ребенка. К тому же неожиданная близость с отцом Эскина поразила ее.
Она готова была остаться с ним, но поняла, что он никогда не пойдет против своего сына, и поэтому уже готова была развестись с Глебом, а жить только с Эскиным.
Тем более, что отец Эскина пообещал навещать их, а иногда удовлетворять ее, поскольку тоже почувствовал к ней необъяснимую симпатию.
Она даже взяла с него слово, что он будет не реже одного раза в два месяца приезжать и трахать ее, когда Эскин будет учиться в своей Академии. И вот этому удивительному счастью не суждено было сбыться.
От обиды она вскочила с раскладушки, и, взяв из сумки несколько собственных фотографий, где она была с Глебом, изрезала их ножницами.
Правда, это ей принесло совсем крошечное удовольствие. Надо было придумать для Глеба более существенную месть, такую, чтоб сразу защекотало всем нервы.
С этой целью она разрезала себе ножом платье и выпачкала его все рыбьей кровью, которую получила, отрезав голову карпу, который со вчерашнего дня лежал в холодильнике.
Немного оттаяв карпа, она отрезала ему голову и выпачкала кровью и себя и разрез в платье, и сам нож, а сама легла, на матрас, лежавший на раскладушке, на котором Глеб просовокуплялся с ней весь остаток ночи.
Нож она положила рядом с откинутой рукой, а перед этим еще успела провести под глазами синие тени.
"Пусть понервничает, гаденыш", – подумала она и легла, закрыв глаза, и в таком положении уснула. Эскин, забравший с собой все деньги, все же решил часть денег вернуть Соне с Глебом. Эта мысль пришла ему во время занятий.
Он уже договорился с Секиным пожить у него пару недель, пока не найдет себе квартиру. Он ушел пораньше с занятий, чтобы вернуть им деньги.
Когда он открыл дверь своим ключом, его поразила абсолютная тишина.
"Неужели уехали", – подумал он, но войдя в зал, он вскрикнул от испуга. Мертвая Соня лежала на матрасе с большой кровавой раной в области сердца, а рядом лежал окровавленный нож.
"Это Глеб ее из ревности", – подумал он, и услышав, что кто-то открывает дверь ключом, спрятался за занавеской.
– Соня, – издал истошный вопль Глеб и рухнул на нее вместе с пакетами продуктов и двумя непроданными картинами, лежавшими в его холщовом мешке.
– Дурак! – крикнула она онемевшему от испуга Глебу. – Чуть не придавил меня своей тушей!
– Ты чего, живая! – обрадовался он и тут же перекрестился. А затем сразу нахмурился. – Решила, значит, до инфаркта довести! – обиделся он, – все никак не сможешь забыть своего Эскина!
– Не могу, – заревела Соня, сев на матрас и по-восточному сложив свои ноги.
– И я тоже не могу, Сонечка! – вышел из-за занавески плачущий Эскин, простирая к ней руки. "Сейчас опять будут любовью заниматься", – с завистью подумал недовольный Глеб, и, оставив их наедине, вышел из квартиры.
– Ты меня ведь не бросишь, – обняла его плачущая Соня.
– Конечно, не брошу! – плакал Эскин, и тут же сам начинал верить своим собственным словам.
– Ты такой хороший, я всегда знала, что ты хороший, – залепетала Соня, еще крепче сжимая Эскина в своих нежных объятиях.
– И ты хорошая, просто очень хорошая, – залепетал Эскин, уже целуя ее.
И так на полу, посреди разбросанных пакетов с гороховым супом, связки молочных сосисок и маленьких сдобных булочек с маком, Эскин и овладел Соней.
Он проник в нее как вихрь, как ураган, он превратил ее в исходящее стонами волшебное приведение, он поставил ей и на сосках и на шее, и на щеках множество ревнивых засосов, чтобы Глеб никогда не дотрагивался до его любимой женщины, до его драгоценной собственности.
– Ты моя собственность, – шептал Эскин.
– Твоя! Твоя! – сладко отзывалась Соня.
– Драгоценная собственность, – шептал Эскин.
– Драгоценная, – нежно повторяла она.
И Эскин плакал от счастья и с трепетом целовал ее левую грудь, всю измазанную рыбьей кровью.
Глава 17. Как расправиться с мужем жены?
Неожиданно, еще несколько раз совокупившись и посовещавшись между собою, Эскин и Соня решили как-нибудь расправиться с Глебом, то есть избавиться от него.
Они уже и не раз и не два, почти одновременно убедились в его идиотизме.
Абсолютно все, начиная с порубленной топором мебели до презерватива, наполненного мочой и подброшенного им в кровать, и до порезанных вен и криков о помощи, абсолютно все в нем выдавало недалекого и очень ущербного человека.
– Только не убийство, – сразу же оговорил их общую цель Эскин.
– Конечно, не убийство, – зашептала Соня с улыбкой, – я даже представляю себе, что можно сделать!
– Ну и что?! – заинтересовался Эскин.
– Мы будем давать ему слабительное, пока он опять не ляжет в больницу!
Эскин насторожился, последняя ее фраза опять восстановила в его памяти давно забытую мысль.
– Скажи мне честно, ты раньше подмешивала ему в кофе слабительное?! – спросил он.
– Ну, да, – смущенно улыбнулась она.
– А мне чего-нибудь подмешивала в чай?!
– Ну, подмешивала, – более робко прошептала Соня.
– Наверное, какое-нибудь возбуждающее средство?! – засмеялся Эскин.
– А ты откуда догадался?! – покраснела Соня.
– Догадаешься, когда раз десять подряд тебя ублажишь, и язык уже на плече, а уд все равно как деревянный!
– Ах, ты, мой Буратинка, – обняла его Соня.
– Ладно, мне твой план нравится, будем давать ему слабительное, – согласился Эскин, – но только мне никаких возбудительных средств не подкладывай! Я и без них тебя уважу!
– Хорошо! Не буду! – улыбнулась Соня, а сама про себя подумала, что неплохо было бы увеличить дозу Эскину.
На следующий день Глеб почувствовал себя неважно и всю ночь просидел в туалете.
– Видно, опять болезнь на нервной почве возвращается, – испугался он и тут же побежал к врачу.
Врач его осмотрел, и попросил сдать кал на анализ. Обрадованный Глеб на следующий же день сдал кал, но у него ничего не обнаружили.
Единственно, что врач предположил, что у Глеба, возможно, есть какая-то кишечная болезнь вроде собачьего энтерита.
– Собачьего, говорите?! – усмехнулся Глеб, опять вспомнив про свою фамилию.
Между тем их прошлая жизнь как будто снова возвращалась на свои круги: Глеб теперь целыми сутками сидел в туалете, а Эскин с бешенством тигра бросался на знойное тело Сони.
"Чем больше он ее е*ет, тем мне становится все хуже и хуже!" – с беспокойством думал Глеб.
Он опять пристроил в туалете свой мольберт с красками, и приучил себя писать картины, не слезая с унитаза. Позывы были столь частые, что иногда он просто не успевал добежать до туалета.
Эскин про себя даже стал сочувствовать Глебу, хотя раскрыть ему всю тайну не поворачивался язык, а потом, он так самозабвенно и так бесподобно любил свою Соню, что вскоре опять забросил учебу в Академии.
Отец и мать в письме укоряли Эскина, а отец даже обещал приехать, чтобы серьезно поговорить с ним!
Эскин даже удивился со стороны отца такому пассажу, как будто он и не соблазнял его Соню, а затем не просил в письме у него прощения! Соня же очень обрадовалась, когда узнала, что отец Эскина пообещал скоро приехать.
– Что, опять хочешь соблазнить моего папашу?! – усмехнулся он, а Соня сразу же побледнела, и если бы она тут же бы не рассмеялась, Эскин точно бы подумал, что попал в точку. Между тем, Глебу удалось по телефону через посредников продать несколько своих картин с изображением обнаженной Сони в виде чайки, летящей над морем, причем из моря выглядывали три головы, головы Глеба,
Эскина и отца Эскина – дяди Абрама. Голова Эскина улыбалась, голова Глеба плакала, голова дяди Абрама хитро наблюдала за всеми со стороны.
На Эскина эта картина произвела ошеломляющее впечатление, он даже просил Соню больше не давать Глебу слабительного, но Соня была непреклонна.
Она явно стремилась отомстить Глебу за весь его идиотизм, и ее нисколько не пугали последствия.
Глеб же вел себя на удивление спокойно и невозмутимо, он свыкся со своим поносом как с обыкновенным насморком, и на деньги полученные от продажи своих картин, купил себе инвалидное креслице на колесиках и с мотором в 36 лошадиных сил, и устроил в нем что-то вроде биотуалета, а в своих брюках сделал специальный замок на молнии, который полностью или частично освобождал его задницу.
Теперь он брал мольберт и холст с красками с собой и надолго выезжал из квартиры на своем креслице, писать свои картины на улице, на чистом воздухе.
В их жизнь он не вмешивался и жил рядом с ними совсем как посторонний человек. Такие странности поведения Глеба подтолкнули Соню на милость, и она на время перестала давать ему слабительные лекарства.
Глеб тут же на радостях продал опостылевшее ему креслице вместе с биотуалетом, и тут же допился до поросячьего визга. И был он в тот вечер очень страшен с виду и мрачен.
Он как будто уже догадался, отчего так долго не слезал с унитаза, а потом со своего инвалидного креслица.
Будто зверский ураган он, пронесся по всей квартире, задевая и разбивая все, что попадалось при этом ему на глаза, успевая еще громко завывать.
Эскин с Соней быстро заперлись в своей комнате, как когда-то, и очень расстроились из-за того, что Соня прекратила давать Глебу слабительное.
Пока они сокрушались, Глеб взломал крошечный замок на двери и ворвался с диким воем к ним в комнату. Хорошо еще, что он был безоружен, и Эскин успел надавать ему тумаков, а потом отвести в ванную, где прямо в одежде облил его из душа холодной водой.
– Ты молодец! – благодарно шептал Глеб. – Ты настоящий друг! Обработал меня прямо как в вытрезвителе!
Соня тут же внесла Глебу на подносе чашку с горячим кофе и шоколадом, и Глеб расплакался.
– Спасибо, вы настоящие друзья, – стыдливо шептал он, снимая с себя сырую одежду.
А на следующий день он опять сидел в туалете и со слезами на глазах вспоминал про свое удобное инвалидное креслице.
– Кажется, мы поступили нехорошо, – шептал этой же ночью Эскин, обнимая смеющуюся Соню, – мне не нравится твой смех!
– А ты хочешь, чтобы он когда-нибудь нас обоих завалил по пьяной лавочке! – усмехнулась Соня.
– Да, пойми ты, что это не выход! – чуть не закричал на нее Эскин. – В конце концов, с ним можно просто расстаться и выгнать его из квартиры!
– Да, куда он пойдет, у него же нет жилья! – совсем неожиданно Соня наполнилась жалостью к Глебу.
– Можно я посмотрю, как он там? – спросила она у Эскина.
– А чего смотреть-то, сидит он, как и сидел на унитазе, – тихо засмеялся Эскин.
– А тебе, значит, охота над ним поиздеваться?! – насупилась Соня.
– Ну, знаешь, – рассердился Эскин, – это не я даю ему каждое утро и вечер лошадиную дозу слабительного!
– Ты меня не любишь! – заплакала Соня.
– Опять – двадцать пять! – огорчился Эскин. – Я уже не знаю, как тебе угодить?!
– Поцелуй меня! – потребовала Соня и Эскин поцеловал ее, а вскоре они уже совокуплялись, не думая ни о каком Глебе. Ее упругий круглый живот уже как мячик подпрыгивал от их страстных соприкосновений. "Боже, скоро я стану отцом", – думал радостный Эскин.
Потом они лежали умиротворенные, переплетя между собой чувствительные пальцы и вслушиваясь в ночную тишину, лишь иногда нарушаемую громким кряхтением Глеба и шумом смываемой воды.
– Слушай, ну, неужели нет другого средства? – тихо спросил Эскин.
– Ну, подскажи, если ты такой умный! – вздохнула Соня.
Она уже пожалела, что рассказала Эскину о своих уловках. "Уж лучше бы он не знал и жил себе спокойно, – думала она, – ах, поскорей бы приезжал его отец, какой же это мужественный и страстный мужчина!"
А Эскин в эту минуту обдумывал новый способ более гуманного избавления от Глеба.
Ведь избавиться это не значит убить, или, к примеру, довести до скелетообразного состояния. В этот момент Глеб очень громко закряхтел.
– Скотина! Он даже дверь в туалете не закрывает! – пожаловалась Эскину Соня.
– Но он же там пишет свои картины! И если он закроет дверь, то он там совсем задохнется! – возразил Эскин.
– Давай его сдадим в какой-нибудь приют для бездомных, – неожиданно предложила Соня.
– Даже и не знаю, – вздохнул Эскин.
– Тебе, что, хочется до конца жизни пользоваться вместо туалета ванной?! – возмутилась Соня. – А когда ребенок появится, что мы тогда будем делать?!
Вследствие долгого и упорного сидения Глеба в туалете, Соня с Эскиным уже давно были вынуждены использовать ванную вместо унитаза. Это было очень неудобно, к тому же они не могли употребить туалетную бумагу, так как боялись, что сливная труба под раковиной засорится.
– Наверное, ты права, – вздохнул еще раз Эскин.
– Надо дать объявление в газету, – предложила Соня, – "бездомный художник ищет приют!"