2-й ЗК Ты слышишь, что тебе говорят?!
1-й ЗК Врежь ему в бок. Он от бабы никак не оторвется.
2-й ЗК (Бьет его) Тесно людям!
ОН (Сгибаясь) Вы что?
1-й ЗК Я те почтокаю. Встань как все. Боком и смирно.
ОН Почему?
2-й ЗК Счас как врежу "почему". Стоят так, значит всем удобнее.
ОН
Я же не мешаю.
Вагон швыряет из стороны в сторону. Все падают друг на друга.
1-й ЗК (Бьет его) Так ты не мешаешь!
2-й ЗК
(Тоже бьет) Он не мешает, он места не занимает!
Он падает. Они бьют его ногами. Постепенно к ним присоединяются остальные.
Темнота, затем тусклый свет.
Огромный мрачный цех. Все угрюмо работают. К нему подходят двое: бригадир и начальник цеха
БРИГАДИР Эй, кривой, оторвись от работы.
ОН
А потом мне простой зачислишь. Жрать баланду без хлеба. БРИГАДИР
(косится на второго) Нет. Начальство разрешило получасовой перерыв.
ОН Разрешило?
НАЧАЛЬНИК Вам письмо.
ОН Письмо? Мне?
НАЧАЛЬНИК Ну да.
ОН Мне не от кого получать письма.
НАЧАЛЬНИК Письмо с воли.
ОН Я не знаю, что такое воля.
НАЧАЛЬНИК Письмо от жены.
ОН У меня нет жены.
НАЧАЛЬНИК Ну как же так? Вот письмо.
ОН Вы что-то путаете.
НАЧАЛЬНИК Черт побери! Одноглазый, тебе пишут, что жена повесилась, а ребенок умер в детском доме.
ОН (Прекращая работу) Это было пять лет назад, когда меня взяли.
НАЧАЛЬНИК Да. Откуда ты знаешь?
ОН Жена во сне приходила. Она сказала, что все от нее шарахаются как от зачумленной, что над ней издеваются. Она осталась без куска хлеба. У нее не было другого выхода. Я тогда простился с ней.
НАЧАЛЬНИК Да ты железный! Собственное дитя не пожалел.
ОН
Я вытравил в себе все воспоминания. Когда в вагоне меня избили и бросили подыхать, я уяснил, что никаких там "человеческих сочувствий" не существует.
Человек – страшный зверь. Жена правильно сделала. Она не выдержала бы. Ее бы затравили и свели с ума.
НАЧАЛЬНИК
Ну и ну! Народец.
(Уходит)
БРИГАДИР Жены… они да… может лучше, что померла. Моя вот: значит прихожу поздно… сам знаешь – работай, да работай. Придешь домой, рухнешь на кровать, а она с палкой: "Полюбовницу завел!" А какие тут любовницы? Охо-хо, все кости болят.
ОН
Иди ты… мне работать надо.
(Поворачивается к станку).
Огромный котлован. Наверху в подвесных люльках сидят зрители в арестантской форме. Над ними часовые с автоматами. Внизу сцена. Вокруг "сцены" – чистая публика "партера"
На сцене двое – полуобнаженный молодой мужчина, матрос и пожилой боцман. Сцена представляет собой трюм корабля.
Наверху, в одной из люлек сидят "автор" и "режиссер". На "сцене" разыгрывается спектакль. Сверху на "сцену" спускается трап.
МАТРОС Эй, боцман, надолго нас здесь заперли?
БОЦМАН
Надолго.
(Молчание)
МАТРОС Слушай, а как надолго?
БОЦМАН До скончания.
МАТРОС Это как это – до скончания?
БОЦМАН Пока концы не отдадим.
МАТРОС Эй, эй! Ты не заговаривайся.
БОЦМАН Да пошел ты… Ты думаешь охота кому-то подыхать от холеры.
МАТРОС А… а мы тоже не хотим умирать.
БОЦМАН Ты подцепил холеру – ты и подыхай. Не жди, что откроют, или дадут жратву и воду: вот так в собственной блевотине и загнемся.
МАТРОС Ты что?.. Серьезно?
БОЦМАН Ну и дурак ты! Матрос кидается к трапу и пытается взобраться на него, но у него не хватает сил, тем более, что это веревочная лестница, по которой ослабленный человек не может подняться.
МАТРОС
(Кричит вверх) Эй, вы, там, суки! Выпустите меня отсюда! Я жить хочу!
Зрители смотрят безучастно сверху из люлек. "Партер" равнодушен.
Матрос опять пытается подняться, но падает без сил.
Очнувшись, он набрасывается на боцмана.
МАТРОС (С кулаками) Ты, падла, знал, что нас на смерть сажают. Дал себя в загон отправить, как скотину, сволочь!
БОЦМАН (Отшвыривает его) Заткнись щенок! Если бы мы стали сопротивляться, нас прирезали бы на месте. Им не хотелось брать кровь на душу, вот нас и сбросили сюда. Все знают, что подохнем, а никто не виновен, и вернутся домой со спокойной совестью.
МАТРОС (Плачет) Собака ты! Не хочу, чтобы у них была спокойная совесть, пусть бы они видели меня в страшных снах, а так меня некому вспоминать.
АВТОР (Тихо, режиссеру) У меня такое чувство, что зрителям на все плевать – подумаешь, засадили подыхать двух засранцев в трюм.
РЕЖИССЕР (Автору) Чего вы хотите? Каждый из них обречен умереть здесь, то есть в такой же банке, а в партере плевать хотели на чужую смерть, да еще на сцене.
АВТОР Так что же – в них нет жалости к себе, сочувствия к другим?
РЕЖИССЕР
Да вы меня удивляете! Наоборот, они радуются, что кому-то хуже, чем им.
(Действие на сцене продолжается)
БОЦМАН Заткнись, щенок, разнюнился, и без тебя тошно. Когда корабль подойдет к берегам Австралии, наши трупы начнут разлагаться, их выбросят на съедение акулам.
МАТРОС
Господи! Господи! Неужели у них нет души, но ведь я еще так молод, я ничего не успел, я жить хочу! Почему они не пощадят меня? Почему они не хотят меня лечить? Господи, сделай так, чтобы они сжалились надо мной!
(Некоторое время сидит успокоенный, потом снова вскакивает)
Эй! Господи! Почему они не открывают люк?! Неужели ты в них не вложил и крупицы добра? Зачем же тогда они остаются жить? Господи! Они ведь творят зло, такое зло!
(Боцман поднимается и бьет матроса. Тот падает и плачет.)
Действие на сцене заканчивается. Начинается антракт. Часть зрителей – в люльках – остается "на местах". "Партер", нарядные дамы, господа, устремляются в буфет. Они едят шоколад и пирожные, осматривают туалеты дам. У них сытые лица и счастливые глаза.
АВТОР (Мрачно) Полный провал. Я хотел, чтобы душу задело, а они за икрой давятся.
РЕЖИССЕР
(Хитро) Погодите. То ли еще будет.
(К группе подходит ОН в одежде ЗК.)
ОН Я хотел вам сказать, что это ужасно: они не слышат друг друга… ваши герои… мы не слышим их, они не слышат людей. Все глухи и говорят в пустоту… Кругом стена, непробиваемая, непроницаемая. Ужасно. Зачем жить?
АВТОР
(Не слыша его, режиссеру)
Вы что-то придумали. Вы надеетесь их пронять? Ну что ж, посмотрим, посмотрим.
Они уходят. Он остается и горестно качает головой. Начинается второе действие. Люльки опущены до уровня пола. Они образуют второй ряд за стульями "партера". Второе действие на "сцене"
МАТРОС У меня никого нет. Ни отца ни матери. Подружку не успел завести. Так все – по кабакам шлялся… море… ненавижу море… хотел денег подзаработать. Море страшное… синее и глубокое. Солнце взойдет – оно красное как кровь, солнце в зените – стальное и слепит глаза. Стоишь, смотришь – конца нет и аж голова закружится.
БОЦМАН (Не слушая его) Заваруха… Впрочем, черт побери, чего мне выть? Все помирают. Я бы на их месте то же самое сделал: запер бы двух покосников в трюме и поминай как звали. Обидно только, что добровольно даешь шкуру с себя содрать за здорово живешь. Оставлю им вонь и блевотину – долго не отчистят этот паршивый пароходишко. Ненавижу людишек: все сволочь и мразь. Трусы, мерзкие хари. Ну чего вот этот воет? Эй ты, парень, перед смертью хоть помолись с достоинством, а то я тебе морду набью. Я не потерплю, чтобы этакий собачий визг сопровождал меня в преисподнюю.
МАТРОС Послушай, а? Я в жизни ничего не знаю и тебя тоже не знаю. Ты любил когда-нибудь? А? Мне так подыхать страшно… Что же есть такое, любовь?
БОЦМАН Любил одну суку в порту. Как возвращались – так я к ней, и кутим напропалую. Но она, стерва, уж больно властная была. Все хотела меня подмять. Я однажды так ее изметелил, не знаю – жива ли, бросил в кровище и ушел.
МАТРОС И это все?
БОЦМАН А чего тебе еще? Рассказать что ли как мы любовью занимались, так что земле жарко делалось… Нет, малыш, это мое.
МАТРОС
Господи! Да за что же, за что Ты не дал мне этого?!
(Пытается ударить Боцмана)
Ненавижу! Ненавижу!
(Боцман отшвыривает его. Матрос падает и умирает)
БОЦМАН
Эх, дурак! А так пожил бы еще пару часов.
(Хватается за голову)
Что за наваждение? Какие-то видения!
Падает на пол и катается по сцене, чувствуется – от невыносимой боли. На сцену обрушивается тьма. Постепенно в углу высвечиваются две фигуры. Это Фауст и Мефистофель.
МИФЕСТОФЕЛЬ Твое земное любопытство привело тебя в ад.
ФАУСТ
Черт возьми! Я ничего не вижу! Только чувствую невыносимую вонь.
(Зажимает нос кружевным платком).
(Вокруг носятся какие-то фигуры).
Объясни мне – что это такое?
МЕФИСТОФЕЛЬ Ты хотел увидеть ад, а теперь спрашиваешь что такое ад? Видишь ли, он устроен как пыточная тюрьма для грешников. Души грешников должны обретаться в терзаниях и муках вечного пламени, терпеть поношение и позор. Грешники жалуются и на невыносимый холод, и на все сжигающий огонь, на непереносимые муки, мрак, зловоние, страшные побои, бесконечную боль и бесконечность этих мук.
ФАУСТ И нет конца? Милость Божья не ждет их?
МЕФИСТОФЕЛЬ Нет. Здесь в аду не на что надеяться. Их мольбы, вопли и вздохи не будут услышаны, их пробудившаяся совесть будет наносить им удары в лицо, но грехи их перешли меру.
ФАУСТ Но ведь и вы, бесы, должны вечно терпеть все это, занимаясь подобной работой.
МЕФИСТОФЕЛЬ (Лицемерно вздыхает). Что поделаешь.
ФАУСТ Если бы ты был человеком, сотворенным Богом, чтобы ты стал делать?
МЕФИСТОФЕЛЬ (Усмехаясь) Я бы следовал заповедям, восхвалял и возносил Бога, делал бы все, чтобы сюда больше не попасть.
ФАУСТ (Смеясь) То-то ты так охотно прибегаешь, когда я тебя зову!
МЕФИСТОФЕЛЬ Ты один можешь вызволить нас из этого зловония и духоты. Только прикажи.
ФАУСТ Отправляемся в Мюнхен, в какую-нибудь пивную.
МЕФИСТОФЕЛЬ
О! Там для нас подходящая компания!
(Исчезают)
БОЦМАН
(Очнувшись). Дьявольщина какая-то!
(Смотрит на мертвого матроса.)
Ну что ж, парень, вот и я подыхаю. Больше, наверное, не встретимся. Ты и нагрешить-то не успел, а мне, видно, прямая дорога в ад.
(Падает)
Действие на сцене заканчивается. Одновременно в зал входят полуобнаженные молодые актеры с факелами в руках. Они поджигают портьеры и занавес. В публике начинается паника. Все вскакивают с мест, бегут к дверям, давят друг друга. Заключенные кричат и кидаются вниз. Наступает темнота. Слышатся стоны.
РЕЖИССЕР
(Автору, смеясь) Не бойтесь, ничего страшного. Все пропитано огнезащитным составом. Огонь только вспыхнет и погаснет.
(с горечью) Смотрите, как их прихватило. За свою шкуру они испугались!
(Уходят)
Камера тюрьмы. Нары, табурет. Зарешеченное окно. Он встает на табурет, деловито прилаживает веревку. Входит Бригадир.
БРИГАДИР Ты что делаешь?
ОН Вешаюсь.
БРИГАДИР Что так?
ОН Надоело жить. Мы не видим друг друга, не слышим друг друга, не чувствуем. В нас не осталось даже сиюминутной любви, не то что на всю жизнь.
БРИГАДИР Ну и что?
ОН Я не могу больше так жить.
БРИГАДИР
А… ну вешайся, вешайся.
(Уходит).
Он стоит на табурете, держась за прилаженную к окну веревку.
4. Время в пространстве Африки Сон четвертый "исторический"
Я люблю этот город. С высоты двадцать пятого этажа передо мной расстилается Нью-Йорк: море огней, бесконечные просторы, застроенные небоскребами, красивые парки и сады, Гудзон и океан – вот то, что я люблю, это часть меня самого. Нью-Йорк дал мне все, потому что я здесь – СВОЙ. Учеба в Университете, работа, карьера – все давалось мне легко. Главный менеджер в крупной фирме, пара сотен людей, подчиняющихся непосредственно мне. Чувство ответственности и чувство удовлетворения – вот, что испытывал я к тридцати годам. Огромная квартира, обставленная с той изысканной скромностью, имя, которому – роскошь. С женщинами у меня тоже никогда не было проблем. Женился я по любви и первое время был счастлив в браке. И вот теперь – крах. Чего ей не хватало?
Сначала она восхищалась мной. Еще бы: девчонка сразу после университета, – она училась на факультете социологии, – попав на стажировку в нашу фирму, покорила всех своим обаянием и работоспособностью, покорила и меня. Мы поженились. Она смотрела на меня с обожанием. Потом стала присматриваться, потом критиковать и вот теперь наступил разрыв. На мой взгляд, она сама не знает, чего хочет. Слова ее звучат для меня как бред. Вот, что она сказала.
– Ты слишком удачлив и счастлив. У меня такое ощущение, что ты не умеешь чувствовать. Ты не знаешь что такое боль, ты не умеешь переживать, ты никогда не делал ошибок, не спотыкался, не падал, не вставал, ты просто не знаешь, что значит переживать.
– Зачем же мне волноваться, если у меня все хорошо. Я переживаю в театре, в кино, слушая хорошую музыку, я всей душой сочувствую другим. Но о чем мне переживать лично, если в моей жизни все сложилось удачно.
– Ты знаешь, что я выросла в среде русских эмигрантов, и мы много пережили и в России и здесь, в Америке пока нашли свое место. Я выросла на русской литературе и мне кажется, что человек ничего не переживший в жизни – никчемный человек.
Она просто убила меня этими доводами. Я не понимал их, они казались мне дикими: успех и свободное движение по жизни – это плохо, а всякие неудачи и преодоления – хорошо. Из всей русской литературы я любил только поэта Бродского, потому что он понял дух американской жизни, а герои Достоевского, которого так любила моя жена – это просто экзотика.
Она ушла, чтобы научить меня быть несчастным.
Эта девчонка с умными глазами, пухлым ртом и классной фигурой почему-то считает, что быть всегда удачливым и счастливым – неприлично. Она пыталась читать мне что-то там из Чехова… Как много на свете счастливых людей и как они не замечают несчастья других. Я не понимаю этого, какое-то средневековье.
Наше свадебное путешествие по ее просьбе проходило в России. Она говорила мне: "Я не помню свою родину. Меня увезли, когда мне было пять лет. Помню только другой запах, не такой как в Америке". Что ж, я поехал с ней. Она влюбилась в византийскую Москву и европейский Петербург, и все твердила – будь ее воля, она ни за что бы не уехала. А по мне Россия – это белая Африка: такая же большая и нецивилизованная. Там жарко, а здесь холодно; там пески, а здесь снега. Не вижу разницы. Но я, конечно, не показывал виду. Просто иногда подшучивал над ней. Уж больно она была хороша в своей искренности и восторгах.
Она любила длинные юбки и летящие шелковые кофты, застегнутые на множество мелких пуговиц. Высокая, светловолосая, с очень умными серыми глазами, она всегда обращала на себя внимание. Если мы были на каком-то званом обеде или вечере, и она надевала свое длинное бархатное платье, глухо закрытое спереди, но коварно открывавшее руки и спину, а это так подчеркивало ее необычайную красоту, то все мужчины волей-неволей начинали кружить возле нее, а друзья откровенно завидовали мне. Женщина с такой красотой и таким изысканным умом – находка. Только мне одному было известно, как тяжело с ней. Какие требования она предъявляет в духовной жизни, как строга к себе и другим. Вряд ли эта женщина будет счастлива с кем-то. И дело тут вовсе не во мне, – хотя я не совершенство, – дело в ней. Она слишком много требует – отсюда и проблемы.
Часто я думаю о ней в прошедшем времени: для меня она как будто умерла. После развода она перевелась в филиал фирмы в Чикаго; детей у нас не было – нас ничто более не связывает.
Может быть, я совершил ошибку, четыре года мы прожили для себя, а будь у нас дети, все бы сложилось по-другому? Прошло пол года, но я не могу ее забыть: запах ее волос, ее голос, ее нежные руки – я брежу этим и во сне и наяву. Она сумела сделать меня по настоящему несчастным, но я вовсе не хочу поддаваться абсурду такого существования. Я решил взять отпуск и уехать в настоящую Африку. В конце концов, мне, американцу, воспитанному на Хемингуэе, Африка и мужественные герои истинно американского писателя, куда ближе бесконечных размышлений о смысле бытия всех героев русской классики.
Я взял отпуск, купил билет до Каира и вот теперь лечу на высоте, которая гораздо ближе к звездам, чем к земле. Люблю летать на самолете. Даже неприятные истории в авиации последних лет не отучили меня от этой любви. Люблю, потому что передо мной и вокруг расстилается необъятное, голубое пространство, залитое ярким солнцем или черная бездна, где в бесконечной глубине горят звезды, которые почти никогда нельзя увидеть среди огней большого города. Конечно, я лечу в Африку потому, что она противоположна снежной России, потому, что я хочу поохотиться и забыть эту фантастическую и невыносимую женщину.
Странная мысль пришла мне в голову, когда я с высоты 9000 метров смотрел на окружающее меня синее безбрежье. В древности люди поднимали голову вверх и вглядывались в синее, залитое солнцем и облаками небо или распознавали бесконечные звезды в черной тьме и узрели Бога, а мы, покорив космос, забыли о Боге, потеряли Его и стали или делаем вид, что стали, совершенно самостоятельными, как подростки, которые хотят казаться взрослыми.
Я поселился в лучшей гостинице Каира – меня привлекают удобства, а не роскошь, – и начал осматривать достопримечательности. Я и еще парочка немцев взяли местного гида и отправились бродить по Каиру. Конечно, это очень привлекательно – сочетание старых узких средневековых улиц и современной цивилизации. Но из-за тяжелой жары у меня все слилось перед глазами. Гораздо ярче мне запомнились древности, выставленные в Каирском музее. Как подумаешь, что какой-то чудесной статуэтке около семи тысяч лет, так голова идет кругом, интересна была поездка к пирамидам. И обставлено это замечательно: на рассвете, почти ночью выезжаешь из отеля, потом пересаживаешься на верблюда и последние километры плывешь между его горбов. И вот, наконец, открываются они – величественные, неповторимые. Пирамид много. Их надо осматривать постепенно, в один день мы не уложились, невольно начинаешь думать о том великом смысле, о замысле слияния с бессмертием, который вложили фараоны в строительство пирамид.
Но, в конце концов, и эти экскурсии, и шумный восток, и пряные блюда – все мне надоело. Меня вновь одолела бессонница – гостья моих последних месяцев. По вечерам я стал спускаться вниз – посидеть на веранде перед фонтаном, чего-нибудь выпить, поглазеть на публику. Я подружился с ночным портье – Али, красивым пожилым человеком, похожим на Омара Шарифа.
Вскоре мы заговорили с ним по-дружески, и он спросил меня:
Вас, наверное, одолевает скука?
Я ответил, что так оно и есть. Я выложил ему все. Все, что не сказал бы и на исповеди. Часто незнакомому человеку, которого больше никогда не увидишь, легче выложить то, что накопилось на душе, чем близкому другу.
Омар внимательно меня выслушал.
– Вы бежите от самого себя, – сказал он, – обычное дело. Но примите мой совет – НЕ СМОТРИТЕ В ЧУЖОЕ ЗЕРКАЛО, ТАМ ВЫ НЕ УВИДИТЕ СЕБЯ.
Я опешил: а ведь это правда, я стараюсь посмотреть в чужое зеркало.
– Что же мне делать? – спросил я.
– Хотите, я отправлю вас поохотиться? В Танзании у меня есть знакомый егерь, я переговорю с ним