Такая жизнь продолжалась десять лет. Как я узнал позже, все это время Кэти жила вместе со своим маляром в Лэйчестере. Но потом она вернулась в Ноттингем. Однажды в пятницу вечером, когда был день получки, она зашла повидаться со мной. Возможно, в лучшие времена она обо мне и не вспомнила бы. Я стоял у ворот, во дворе, и курил трубку. День выдался тяжелый, и я был вымотан: то мне приходилось оставлять письма, потому что адресаты уехали, а куда, никто не знает; другие же вставали с постели через десять минут после того, как я позвонил в дверь, чтобы получить заказное письмо. И теперь я чувствовал себя умиротворенно, потому что наконец пришел к себе домой и могу спокойно покурить во дворе этим осенним вечером. Небо было светло-желтого цвета, а над крышами домов и антеннами казалось зеленоватым. Из заводских труб начал валить дым, как обычно по вечерам, и большинство станков уже не работали. Дети бегали друг за дружкой вокруг фонарных столбов и где-то вдалеке слышался лай собак. Я собирался вытряхнуть трубку, пойти в дом и почитать книгу о Бразилии, которую не закончил прошлым вечером.
Я узнал ее сразу, как она вышла из-за угла и направилась в сторону двора. Однако я испытал странное ощущение: за десять лет человек не меняется до такой степени, чтобы его невозможно было узнать, однако это достаточно долгий срок, и вам приходится дважды взглянуть на него, чтобы понять, он ли это. Когда я в первый раз посмотрел на нее, то почувствовал как будто удар в живот. В ее походке что-то изменилось. Она стала немного медлительней с тех пор, как я видел ее последний раз, словно однажды, шествуя свой гордой и стремительной походкой, стукнулась лбом о стену. Она располнела и уже не выглядела такой самоуверенной; из-под расстегнутого зимнего пальто выглядывало летнее платье, а волосы поблекли, хотя прежде были красивого каштанового цвета.
Не могу сказать, что я очень обрадовался или огорчился, когда увидел ее, но все же испытал легкий шок, скорее всего, от удивления. Не то, чтобы я больше не ожидал встретиться с ней, но вы знаете, как это бывает: за все это время я почти позабыл о ее существовании. Чем больше минут, часов, дней и лет отделяли меня от того дня, когда она от меня ушла, тем меньше я думал о нашей семейной жизни. За эти десять лет сама память о ней отступила на задний план, и теперь время, проведенное с ней, казалось не реальнее, чем сон. Я позабыл о ней, как только привык жить один.
И хотя в ней изменилась даже походка, я все же ожидал, что она бросит какое-нибудь язвительное замечание, например: "Ты не ожидал, Гарри, что я так скоро вернусь на место преступления?" Или: "А ты не верил в примету, что несчастливая монета всегда возвращается в карман прежнего владельца!"
Но она просто остановилась. "Привет, Гарри, - сказала она, ожидая, что я отойду в сторону и дам ей пройти во двор. - Мы давно не виделись, не правда ли?"
Положив в карман пустую трубку, я открыл ворота. "Здравствуй, Кэти", - ответил я и прошел во двор так, чтобы она могла последовать за мной. Когда мы вошли в кухню, она застегнула пальто, как будто собиралась уйти, едва переступив порог. "Как твои дела?" - спросил я подойдя к огню. Она стояла спиной к радиоприемнику и казалось, что ей не хочется смотреть мне в глаза. Возможно, я был слегка раздосадован из-за ее неожиданного прихода и, сам того не желая, показал ей свое недовольство, потому что в этот момент стал набивать трубку, чего обычно никогда не делаю. Я всегда даю ей возможность остыть перед тем, как закурить в следующий раз.
"Прекрасно", - только и ответила она.
"Почему ты стоишь, Кэт? Сядь, погрейся".
Она продолжала смотреть в пол, как будто не обращая внимания на все те вещи, которые после ее ухода остались практически на прежних местах. Однако она все же заметила: "Ты хорошо следишь за домом, Гарри".
"А ты что ожидала?" - спросил я, однако без тени сарказма. Я обратил внимание, что у нее накрашены губы, хотя прежде она никогда не пользовалась помадой. Она также нарумянилась, и, возможно, напудрилась, и это ее старило, хотя, вероятно, она выглядела бы старой и без косметики, пусть и на другой манер. Мне показалось, что это была маска, которая скрывала от меня, а быть может, и от нее самой, женщину, с которой я жил десять лет назад.
"Я слышала, скоро будет война", - сказала она, чтобы только не молчать.
Я отодвинул стул из-за стола. "Иди сюда, Кэти, садись. В ногах правды нет", - фраза, которую я часто повторял в прежние времена. Не знаю, почему она мне пришла на ум именно в этот момент. "Нет, меня это совсем не удивило. Этому Гитлеру неплохо было бы вышибить мозги - как и многим из немчуры". Я поднял глаза и увидел, что она не отрывает взгляда от картины, висящей на стене. На ней была изображена ржавая рыбацкая лодка с поднятыми парусами в лучах солнца. Рядом с ней, недалеко от берега, шла женщина с корзиной на плече, полной рыбы. Это была одна из трех картин, которые брат Кэти подарил нам на свадьбу, остальные же две куда-то делись. Ей очень нравилась эта картина с рыбацкой лодкой. Последняя из всей флотилии, как мы часто шутили, когда были в хорошем настроении. "Так как у тебя идут дела? - снова поинтересовался я. - Все хорошо?"
"Да", - ответила она. Я до сих пор не мог привыкнуть к тому, что она стала такой немногословной, что ее голос звучал мягче и спокойнее, что в нем больше не было прежней язвительности. Но возможно, она была удивлена, что увидела меня в старой обстановке спустя столько лет, и что за годы ее отсутствия здесь ничего не изменилось. Единственное, что было новым, так это радио.
"У тебя есть работа?" - спросил я. Она, казалось, боялась сесть на стул, который я ей преложил.
"У Хоскинса, - ответила она, - в Амбергейте. На фабрике кружев. Мне платят сорок два шиллинга в неделю, не так уж мало, правда?" Она села и застегнула последнюю пуговицу пальто. Я видел, что она не отводит глаз от картины с рыбацкой лодкой - последней из всей флотилии.
"Это совсем немного. Они всегда платят ровно столько, чтобы рабочие не умерли с голоду. Где ты живешь, Кэти?"
Она провела рукой по волосам, у корней которых была видна седина, и сказала: "У меня дом с Снейтоне. Небольшой, но он мне обходится всего в семь шиллингов шесть пенсов в неделю. Довольно шумное место, но мне это нравится. Я всегда была из тех, кто не любит тишины, ты же знаешь. Ты даже говорил: "Пинта пива и кварта шума", ведь так?"
Я улыбнулся. "Замечательно, что ты это помнишь". Но сейчас она вовсе не выглядела полной жизни. В ее глазах уже не было тех радостных искорок, из-за которых казалось, что она вот-вот рассмеется. И морщинки вокруг глаз теперь казались признаком надвигающейся старости, а не веселого нрава.
"Я рада, что ты следишь за собой".
Впервые она взглянула мне в глаза.
"Ты никогда не был слишком страстным, правда, Гарри?"
"Да, - честно признался я, - никогда".
"А это было бы неплохо, - сказала она безразличным голосом, - тогда, возможно, мы бы жили вместе немного лучше".
"Сейчас уже слишком поздно об этом говорить, - вставил я, стараясь придать словам как можно больше значимости. - Ты же знаешь, я не создан для ссор и переживаний. Мне нравится спокойная жизнь".
"Ты прямо как Чемберлен, - пошутила она и мы оба засмеялись. Потом она отодвинула блюдо на середину стола и положила локти на скатерть. - Я живу одна вот уже три года".
У меня есть один недостаток: порой я бываю любопытным. "А что случилось с твоим маляром?" Впрочем, я задал этот вопрос обычным тоном, потому что не чувствовал за ней никакой вины. Она просто ушла, вот и все. Она ведь не оставила мне кучу долгов или что-нибудь в этом роде. Я всегда позволял ей делать то, что она хотела.
"Вижу, ты накупил много книг", - заметила она, обратив внимание на одну, лежащую под бутылкой с кетчупом, и две других - на серванте.
"Мне нравится читать, - сказал я, зажигая спичку, потому что у меня потухла трубка, - это помогает провести время".
Она ничего не ответила. Мы молчали три минуты, я это хорошо помню, потому что смотрел на часы, стоящие в кухонном шкафу. Возможно, по радио передавали новости, и я пропустил самые главные из них. Когда начинается война, новости всегда становятся интересными. Мне оставалось только размышлять и ждать, пока она снова заговорит. "Он умер из-за того, что отравился свинцом, - наконец произнесла она. - Он сильно страдал. Ему было всего сорок два года. За неделю до смерти его положили в больницу".
Не могу сказать, что это известие очень меня огорчило, хотя у меня не было причин злиться на него. Я даже не знал этого парня. "Жаль, у меня нет сигареты для тебя, - сказал я, взглянув на каминную доску в надежде найти ее, хоть и знал, что там было пусто. Когда я стал искать для нее сигареты, она заерзала на стуле, отчего тот заскрипел. - Не вставай. Я принесу".
"Не надо, не беспокойся, - сказала она, - у меня есть с собой". Она нащупала в кармане и достала измятую пачку. "Хочешь закурить, Гарри?"
"Нет, спасибо. Я не курю сигареты вот уже двадцать лет, ты же знаешь. Разве ты не помнишь, когда я стал курить трубку? Мы тогда с тобой еще встречались. Ты подарила мне трубку и сказала, чтобы я стал курить ее, потому что это придало бы мне более солидный вид! Вот с тех пор я с ней и не расстаюсь. Я быстро к ней привык и сейчас мне это нравится. В самом деле, теперь я вряд ли смог бы без нее обойтись."
Все было как вчера! Но, возможно, я сказал лишнее, потому что было заметно, как она нервничает, зажигая сигарету. Я не знал причину этого, да и вообще, ей нечего было делать у меня дома. "Знаешь, Гарри, - начала она, снова подняв голову и посмотрев на картину с рыбацкой лодкой, - мне хотелось бы ее иметь". Эти слова прозвучали так, будто она жаждала эту картину больше всего на свете.
"Неплохая картина, правда? - помню, сказал я тогда. - Замечательно, когда на стенах висят картины, не для того, чтобы на них смотреть, а просто так, чтобы заполнить пустоту. Даже когда ты на них не смотришь, то все равно знаешь, что они там находятся. Но ты можешь взять ее, если хочешь".
"Правда?" - спросила она таким голосом, что я впервые почувствовал к ней жалость.
"Конечно, бери. Она мне больше не нужна. Во всяком случае, если я захочу, то смогу купить себе другую, или просто повешу на ее место военную карту". Это была единственная картина на стене, за исключением свадебной фотографии, которая стояла внизу, на серванте. Но я не хотел напоминать Кэти о ней из боязни, что это может пробудить в ее душе воспоминания, которые ей были неприятны. Эта фотография не вызывала у меня особых чувств, поэтому я мог бы отдать и ее. "У тебя есть дети?"
"Нет", - ответила она безразлично. "Но мне не хотелось бы забирать у тебя эту картину и я этого не сделаю, если она тебе дорога". Мы долго сидели молча, глядя на плечи друг друга. Мне хотелось знать, что произошло с ней за эти долгие годы, из-за чего она с такой ностальгией говорит об этой картине. На улице темнело. Почему она столько говорит о такой ерунде, вместо того, чтобы просто забрать ее? Я снова предложил ей эту картину, и, чтобы поскорее покончить с этим, снял ее с гвоздя, вытер пыль, завернул в темную бумагу и перевязал отличной почтовой бечевкой. "Это тебе", - сказал я, отодвинув посуду и положив локти на стол.
"Ты очень добр ко мне, Гарри".
"Ладно! К чему ты все это говоришь? Велика важность - картина в доме! Разве она что-нибудь для меня значит?" Теперь я заметил, что мы придираемся сейчас друг к другу гораздо сильнее, чем тогда, когда жили вместе. Я включил свет. Но заметив, что она чувствует себя неловко при ярком освещении, я предложил погасить его опять.
"Не надо, не беспокойся, - сказала она, поднимаясь, чтобы взять сверток. - Думаю, мне надо идти. Возможно, я с тобой еще как-нибудь увижусь".
"Приходи, когда захочешь". Почему бы и нет? Мы ведь не враги. Она расстегнула две пуговицы на пальто, как будто благодаря этому чувствовала себя уютнее и раскованнее в собственной одежде, а потом помахала мне рукой. "До скорого".
"Спокойной ночи, Кэти". Больше всего меня поразило то, что за все время нашей встречи она ни разу не засмеялась и даже не улыбнулась, поэтому я сам улыбнулся ей на прощанье, когда она обернулась ко мне на пороге. Она сделала то же самое, но куда делась ее дерзкая, бесстыдная, широкая улыбка, которую я некогда знал? Теперь она криво растянула губы, и я почувствовал, что сделала она это просто из вежливости. Возможно, подумал я, ей многое пришлось пережить за эти годы, да она уже и не молода.
Итак, она ушла. Но я вскоре перестал о ней думать и вернулся к своей книге.
Однажды утром, несколько дней спустя после нашей встречи, мне пришлось подниматься по улице Святой Анны, разнося письма. Назад я шел медленно, потому что мне приходилось останавливаться почти у каждого магазина. Был дождь, мелкая изморось, вода стекала у меня по плащу, а брюки до колен промокли насквозь. Поэтому я хотел поскорее напиться горячего чаю в столовой и надеялся, что печь там растоплена докрасна. Если бы я так не задержался во время обхода магазинов, то заскочил бы по дороге в кафе.
Я только что занес пакет с письмами бакалейщику и вышел на улицу, как увидел в окне соседнего ломбарда картину с рыбацкой лодкой, ту самую, которую я подарил Кэти несколько дней назад. Да, я не ошибся, это она была выставлена среди старых ватерпасов, затупившихся рубанков, ржавых молотков, садовых совков. Рядом с ней очутился футляр из-под скрипки с порванным ремешком. У меня окончательно развеялись сомнения, когда узнал зазубрину на деревянной раме в правом нижнем углу.
С полминуты я не верил собственным глазам, я просто не мог понять, как она сюда попала. Затем мне вспомнился первый день нашей семейной жизни и сервант, забитый подарками, среди которых выделялась эта - единственная позже уцелевшая из трех картин, выглядывающая из-под обломков прошлых жизней. И вот, подумалось мне, она превратилась в ничто, в ненужный хлам. Возможно, Кэти продала ее сразу же, тем вечером, когда возвращалась от меня, - поскольку ломбарды работают долго по пятницам, чтобы жены могли забрать на выходные праздничные костюмы своих мужей. А может быть, она продала ее только что, этим утром, и я пришел всего лишь на полчаса позже нее? Бедная Кэти, подумал я. Тяжело же ей приходится! Но почему она не попросила у меня шиллинг-другой?
Я не слишком долго думал над тем, как мне теперь поступить. Я просто зашел вовнутрь и стал у прилавка, дожидаясь, пока седой, еле держащийся на ногах скряга закончил разговаривать с парочкой невзрачных женщин, которые старались убедить его в том, что принесли закладывать вещи отличного качества. Я терял терпение. Я зашел сюда с улицы, где шел дождь и было свежо, и поэтому мне стало не по себе из-за отвратительного запаха старой одежды и заплесневелого хлама и, к тому же, я спешил, потому что столовая скоро закрывалась и я мог остаться без чаю. Наконец, старик прошаркал в мою сторону, протягивая руку: "Мне пришло письмо?"
"Нет, папаша. У меня к вам дело. Проходя мимо, я увидел здесь в окне картину, ну ту, с лодкой". Женщины, выходя из ломбарда, пересчитывали гроши, которые он им дал, и запихивали залоговые бумажки в свои кошельки. Старик вернулся ко мне вместе с картиной, держа ее так, как будто она стоила не меньше пяти фунтов.
Удивленный разум подсказал мне, что Кэти продала ее сразу же после того, как я ее ей подарил. Но я все не мог в это поверить, поэтому хотел рассмотреть картину поближе, потрогать руками и убедиться в том, что это именно она. Цена с обратной стороны была написана неразборчиво. "Сколько вы за нее хотите?"
"Она стоит четыре шиллинга".
Сама щедрость! Но у меня не было времени торговаться. Конечно, я мог бы поторговаться и заплатить за нее гораздо дешевле, но я предпочел переплатить, чем потратить пять лишних минут на болтовню. Я протянул ему деньги и сказал, что зайду за картиной позже.
Вновь оказавшись под дождем, я подумал: каких-то четыре жалких шиллинга! Вот мерзкий жадюга! Он наверняка дал Кэти за нее не больше одного шиллинга шести пенсов. Три пинты пива за картину с рыбацкой лодкой!
Не знаю почему, но я был уверен, что она придет ко мне снова на следующей неделе. Она действительно пришла в четверг, в то же самое время, и на ней была все та же одежда: летнее платье под коричневым зимним пальто, пуговицы которого она никак не могла оставить в покое. Это выдавало ее беспокойство. По дороге она пропустила стаканчик-другой, и перед тем, как войти в дом, зашла в уборную во дворе. Тогда я поздно вернулся с работы и еще не успел допить чай, поэтому предложил ей присоединиться ко мне. "Мне не хочется, - последовал ответ, - я уже недавно выпила чашку".
Я насыпал в камин уголь. "Садись поближе к огню. Этим вечером на улице подморозило".
Она кивнула в знак согласия, а потом посмотрела на картину с рыбацкой лодкой, которая снова висела на прежнем месте. Я этого ожидал, и мне было любопытно, что она скажет, когда увидит ее, но она ничуть не удивилась. Это меня несколько разочаровало. "Я сегодня у тебя не задержусь, потому что ко мне должны прийти в восемь", - вот и все, что она сказала. И ни слова о картине.
"Не беспокойся. А как у тебя дела на работе?"
"Отвратительно, - беззаботно ответила она, как будто мой вопрос оставил ее равнодушной. - Меня уволили за то, что я послала к черту начальницу".
"О!" - сказал я. Я всегда говорю "О!" чтобы скрыть свои чувства. Однако я часто произношу это просто так, когда и скрывать-то особенно нечего.
Мне подумалось, что может быть, она хочет пожить у меня, потому что потеряла работу. Я не был бы против. Она могла бы не стесняться и попросить меня об этом. Но я все же не захотел предлагать ей первый, хотя возможно, поступил неправильно. Кто знает? "Мне очень жаль, что ты осталась без работы", - только и сказал я.
Она опять взглянула на картину и произнесла: "Можешь дать мне взаймы полкроны?"
"Конечно", - ответил я, полез в карман, достал полкроны и протянул ей. Пять пинт пива. Она не знала, что ответить, и только постукивала ногами в такт музыке, звучащей у нее в голове. "Большое спасибо".
"Не думай об этом", - ответил я с улыбкой. Я даже не забыл купить специально для нее пачку сигарет на случай, если она захочет закурить. Это говорит о том, как я ждал ее возвращения. "Курить будешь?" - предложил я, и она взяла одну, и, чиркнув спичкой о подошву, зажгла ее. Я даже не успел дать ей огоньку.
"Я отдам тебе эти полкроны на следующей неделе, когда мне заплатят". Странно, подумал я. "Я нахожу новую работу сразу после того, как теряю старую", - добавила она, предвосхитив мой вопрос. "Поиски не займут много времени. Сейчас идет война, и поэтому работы полно. И деньги платят хорошие".
"Полагаю, все фирмы скоро перейдут на военные заказы". Мне пришло в голову, что она могла бы потребовать от меня деньги на содержание, ведь официально мы до сих пор были женаты, - вместо того, чтобы приходить ко мне и занимать каждый раз по полкроны. Это было ее право, и я не мог бы ее упрекнуть в этом. Но если бы она так со мной поступила, мне не удалось бы пополнять свои скромные сбережения. За все те годы, что я прожил один, я сумел отложить несколько фунтов. "Ну, мне пора", - сказала она, поднимаясь и поправляя пальто.
"Ты уверена, что не хочешь чаю?"