Возмущение - Рот Филип 10 стр.


- Они называются розами.

Оливия на минуту вышла, вернулась с наполовину наполненной водой стеклянной вазой, развернула цветы и поставила в воду.

- Куда бы мне их поставить, чтобы тебе было лучше видно?

Оливия обвела взглядом палату, пусть и маленькую, но куда более просторную и светлую, чем каморка под самой крышей Найл-холла, куда я недавно перебрался. В Найл-холле имелось одно-единственное мансардное окно, тогда как здесь - пара окон нормальной величины и формы, откуда открывался вид на ухоженный газон, на котором как раз сейчас кто-то работал, сгребая в кучу опавшие листья, чтобы затем сжечь. Была пятница, 26 октября 1951 года. Корейская война длилась уже год четыре месяца и один день.

- Лучше всего мне их видно у тебя в руках, - заметил я. - Когда ты там стоишь и держишь их своими нежными ручками. Так и стой, чтобы я смог хорошенько рассмотреть и тебя, и твои розы. Ради этого я сюда и попал. - Однако, упомянув "нежные ручки", я тут же вспомнил откровения Сонни Котлера и вновь проникся яростью - и на него, и на нее. Но и член у меня от этих слов встал тоже.

- А чем тебя тут кормят?

- Желе и тоником, - пошутил я. - А в завтрашнее меню включены улитки.

- Держишься ты бодро.

До чего же красива она была! Как могла она отсосать у Сонни Котлера? Но, с другой стороны, а как она могла отсосать у меня самого? И если он пригласил ее куда-нибудь только раз, значит, она сделала ему минет на первом же свидании - как и мне. Какая несказанная мука заключается в самом этом выражении - "как и мне"!

- Погляди-ка сюда! - Я откинул простыню.

С притворной скромностью она потупила взгляд.

- Мы встали? Может быть, мы собрались на прогулку?

Я не мог поверить тому, что услышал. Хотя и тому, что сам решился на такой отчаянный жест, как демонстрация вставшего члена, поверить тоже не мог. Интересно, это она придала мне дерзости, или я ей, или мы разбередили и распалили друг друга?

- А разве рана еще не кровоточит? - спросила Оливия. - Вот эта трубочка там, на животе, - через нее разве ничего не откачивают?

- Не знаю. Да и откуда мне знать? Наверное, так.

- А как насчет швов?

- Это же больница. Если они и разойдутся, то где же еще их смогут наложить заново?

Оливия подошла к постели, игриво покачивая бедрами, ткнула пальчиком в интересующем нас обоих направлении.

- Странный ты парень, знаешь ли. Очень странный. - Она уже стояла возле кровати. - Куда страннее, чем кажешься себе самому.

- Я всегда такой странный после удаления аппендикса.

- И после удаления аппендикса он всегда такой огромный?

- Еще ни разу не сплоховал.

Огромный. Она сказала "огромный". Он что, и вправду огромный?

- Разумеется, нам нельзя этого делать, - задумчиво произнесла, скорее даже прошептала Оливия, беря моего "молодца" в руку. - За это нас обоих могут вышвырнуть из колледжа.

- Тогда прекрати, - прошептал я в ответ, прекрасно понимая, что она, разумеется, права: именно так с нами и поступят, если застукают. Вышвырнут обоих с позором: ее - обратно в психиатрическую клинику, меня - на срочную службу в армии, на смерть.

Но ей не пришлось останавливаться: строго говоря, она не успела даже приступить к делу, как я уже кончил - высоко в воздух и по дуге на простыни, в ответ на что Оливия весело продекламировала Генри Лонгфелло:

Стрелу из лука я пустил,
Не знал я, где она упала.
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.

Меж тем в палату вошла померить мне температуру больничная сестра милосердия.

Это была тучная седовласая старая дева, которую звали мисс Клемент, живое (хотя и не слишком) воплощение классического архетипа, медлительная, с еле слышным голосом, старомодная, даже белый халат ее был жестко накрахмален, чем, безусловно, пренебрегало большинство здешних медсестер, идущих в ногу со временем. Когда в первый раз после операции мне понадобилась "утка" и я, естественно, засмущался, она успокоила меня хорошо выверенной тирадой: "Я здесь для того, чтобы помочь тебе, если вдруг понадобится помощь, и вот сейчас она понадобилась, причем именно такая, и стесняться тут нечего". И она помогла мне воссесть на судно, и деликатно поддерживала, и подтерла мне зад влажной салфеткой, после чего вынесла "утку", а затем вернулась поправить мне простыни.

И вот как я отблагодарил ее за деликатность, с которой она подтерла мне жопу! А как я отблагодарил самого себя? За одно-единственное прикосновение руки Оливии к моему "молодцу" я отправил себя на войну в Корею! Мисс Клемент уже наверняка звонит декану Кодуэллу, а тот, едва закончив разговор с ней, - моему отцу в Нью-Джерси. И я живо представил себе, как отец, услышав горькую весть, с такой силой вонзает мясницкий топор в разделочный стол четырехфутовой толщины, что тот трескается пополам.

- Прошу прощения, - пробормотала мисс Клемент и, затворив за собой дверь, исчезла.

Оливия тут же прошла в ванную, которой была оборудована моя палата, и вернулась оттуда с двумя полотенцами, чтобы одним подтереть простыни, а другим - меня.

С напускным безразличием (которое выглядело чуть ли не бравадой) я спросил у Оливии:

- Ну, и как ты думаешь, что нас ждет? Что она сейчас сделает?

- Ничего.

- Твой ответ прозвучал как-то слишком уверенно. Ты по опыту знаешь, что ничего?

- Зря ты это сказал! - бросила она мне.

- Прошу прощения. Ляпнул сгоряча. Но ведь все это мне в диковинку.

- А мне, думаешь, не в диковинку?

- А как насчет Сонни Котлера?

- А вот это тебя не касается!

- Ты уверена?

- Абсолютно!

- Как-то так получается, что ты во всем уверена абсолютно, - посетовал я. - Откуда тебе знать, что сестра ничего не предпримет?

- Она сама слишком ошарашена.

- Послушай, но почему ты такая?

- Какая такая?

- Такая… искушенная…

- Ага, Оливия - искушенная особа, - с кислым видом ответила она. - Именно так и решили в клинике Меннинджера.

- Но это и впрямь так. Ты совершенно спокойна.

- Вот как? Ты и вправду так думаешь? Да мое настроение меняется по восемь тысяч раз в минуту, каждый душевный порыв - ураганной силы, и порой достаточно слова, достаточно звука, чтобы вывести меня из себя… И это меня ты называешь совершенно спокойной? О господи, да ты просто слеп.

Подхватив использованные полотенца, Оливия удалилась с ними в ванную.

Каждый день она приезжала ко мне в больницу на автобусе (пятьдесят минут туда, пятьдесят - обратно), и всякий раз в палате разыгрывалась одна и та же блаженная для меня сцена (уже описанная ранее), по завершении которой Оливия удалялась в ванную за полотенцами, а заодно - сменить воду в вазе с цветами.

Мисс Клемент теперь оказывала мне помощь молча. Нисколько не успокоенный словами Оливии, я просто не мог поверить в то, что сестра на нас не донесла, и ожидал неминуемой кары сразу после выписки и возвращения в колледж. Точь-в-точь как отец, я был на все сто процентов уверен, что меня ожидает полномасштабная катастрофа, раз уж нас с Оливией застукали за непристойным занятием в больничной палате.

Оливия пришла в восторг, узнав, что мой отец - мясник. Тот факт, что я сын мясника, казалось, занимал ее куда сильнее, чем то, что сама она дочь врача, хотя для меня немаловажно было именно это. Я еще никогда не встречался с дочерью врача. Отцы большинства моих знакомых девиц владели лавками, как и мой родитель, подвизались коммивояжерами, продававшими кто галстуки и шейные платки, кто - алюминиевую обшивку, или страховыми агентами, а то и просто были мастеровыми: электриками, сантехниками и прочими. Сразу же после того, как я пускал очередную стрелу из лука, Оливия принималась расспрашивать меня об отцовской лавке, так что достаточно быстро я пришел к выводу, будто представляюсь ей кем-то вроде сына заклинателя змей или циркового канатоходца.

- Давай рассказывай, - говорила она. - Мне хочется узнать побольше.

- Но чего ради?

- Потому что я ничего не знаю о таких вещах, а еще потому, что ты мне очень нравишься. Мне хочется узнать о тебе все, все, все! Мне, Марк, хочется понять, почему ты таков, каков ты есть.

- Что ж, наша лавка и впрямь сделала меня таким, каков я есть, хотя, если ты спросишь, как это произошло и почему, я затруднюсь с ответом. Но, попав в здешний кампус, я почувствовал себя явно не в своей тарелке.

- Работа в отцовской лавке привила тебе трудолюбие. Привила честность. Придала удивительную цельность.

- Неужели? Работа в мясной лавке?

- Совершенно верно!

- Что ж, позволь я расскажу тебе немного о говяжьем жире. Продемонстрирую, каким образом прививал он мне пресловутую цельность. Да, договорились, давай начнем с говяжьего жира.

- Отлично. Время исповеди. Говяжий жир - и урок цельности, преподанный Марку.

Оливия весело рассмеялась. Как ребенок, которого пощекотали. Вроде бы ничего особенного, но и смех ее чаровал меня, как, впрочем, и все остальное.

- Что ж, специальный человек прибывал за говяжьим жиром раз в неделю, по пятницам. Наверное, мы его как-то называли, а может, и никак. Просто человек, приезжающий за говяжьим жиром. Раз в неделю он приходил, объявлял прямо с порога: "За говяжьим жиром!", взвешивал нужное количество, расплачивался с отцом и уходил. Говяжий жир мы всегда выбрасывали в бак для пищевых отходов, нормальный такой бак на пятьдесят пять галлонов. Рубили и резали мясо, а жир выкидывали в бак. Перед большими еврейскими праздниками, когда люди делали крупные покупки, у нас могло скопиться для него два таких бака. Причем стоило все это ему сущую ерунду - может быть, пару баксов в неделю. Наша лавка находится прямо за углом от остановки восьмого автобуса на Лайонс-авеню. Поэтому именно к нам он, должно быть, и приезжал. И вот по пятницам после его отъезда каждый раз оставалась пара пустых баков для пищевых отходов, которые следовало помыть и вычистить. Причем делать это надо было мне. Я прекрасно помню, как хорошенькие девочки, мои одноклассницы, говорили мне, то одна, то другая: "Знаешь, я тут ждала автобус возле вашей лавки и видела, как ты чистишь мусорные баки!" И вот я подошел к отцу и сказал: "Ты губишь мою репутацию! Я никогда больше не буду чистить баки для пищевых отходов".

- А что, ты чистил их у входа в лавку? - изумилась Оливия. - Прямо на улице?

- А где же еще их чистить? У меня были щетки, моющий порошок "Аякс" и ведро с водой, в котором я разводил порошок, и мне надо было отскрести и отдраить баки изнутри. Если их не отчистить как следует, они начнут пахнуть. Протухшим жиром! Но тебе не нравится эта история…

- Очень нравится! Прошу, продолжай!

- Я считаю тебя гранд-дамой, но во многих отношениях ты ведешь себя как ребенок. Не правда ли?

- Разумеется! И, с оглядкой на мой реальный возраст, я считаю и то, и другое подлинными триумфами. А тебе что, хотелось бы, чтобы дело обстояло иначе?.. Однако продолжай. Рассказывай! Итак, после ухода человека с говяжьим жиром ты моешь баки для пищевых отходов…

- Воды, знаешь ли, на это уходит немерено. Зальешь ее в бак, опрокинешь его и опорожнишь на мостовую. И вода этакой речкой потечет в канализационный люк на углу, прихватывая с собой по дороге мелкий уличный мусор. Потом проделаешь то же самое еще раз, и вот наконец первый из баков отмыт.

- Так что, - рассмеялась Оливия, вернее, начала покусывать губки, сдерживая рвущийся наружу смех, - ты понял, что такими приемчиками девичьих сердец не разобьешь.

- Вот именно, не разобьешь. Это я и сказал боссу - в лавке я всегда называл отца боссом. "Босс, - сказал я ему, - освободи меня от этих чертовых баков. Мимо проходят мои одноклассницы, они ждут автобус прямо у нашей лавки, они видят, как я драю мусорные баки. И как же мне после этого пригласить их в кино по случаю субботнего вечерка? Босс, с меня хватит!" А он возразил мне на это: "Да ты никак стыдишься? С какой стати? Что в этом такого постыдного? Запомни: стыдно заниматься только одним делом - воровством. А все остальное не стыдно. Так что продолжай чистить баки!"

- Какой ужас! - И Оливия окончательно покорила меня смехом, которого более не сдерживала, смехом, в котором звенела любовь к жизни со всеми ее - обнаруживаемыми порой в совершенно неожиданных местах - прелестями и соблазнами. В этот миг могло показаться, будто звонкий смех составляет самую суть ее личности, тогда как на самом деле сутью был шрам на запястье.

Ужас пополам с восторгом вызвал у нее мой следующий рассказ - о Мендельсоне, по прозвищу Каланча, который работал у отца в лавке в годы моего детства.

- Каланча был ужасным грубияном и сквернословом. Его приходилось держать в глубине лавки, у морозильных камер, и на пушечный выстрел не подпускать к покупательницам. Но мне было лет семь-восемь, не больше, и его соленые шуточки, которых я не понимал, мне страшно нравились. И нравилось, что все называют его Каланчой. Одним словом, я избрал его кумиром. Однако отцу пришлось в конце концов от него избавиться.

- А что же он отмочил такое, что ему велели выйти вон?

- Понимаешь, по четвергам утром отец ездил на рынок за курами, а потом складывал только что привезенную птицу горкой. Покупательницы подходили и сами выбирали себе для обеда на уик-энд приглянувшуюся курочку. И выкладывали ее на стол продавцу. А у одной покупательницы, некой миссис Склон, имелась дурная привычка: она брала курицу, обнюхивала ей клюв, обнюхивала ей гузку, потом клала уже обнюханную курицу на место и принималась обнюхивать следующую. И обнюхивала таким образом всякий раз не по одной дюжине кур, причем проделывала это каждую неделю. И вот однажды Каланча сорвался. "Послушайте, миссис Склон, - сказал он ей, - а сами-то вы такой экзамен выдержите?" Женщина, совершенно обезумев, схватила мясницкий нож и чуть его не прирезала.

- И за это твой отец его выгнал?

- У отца не было выбора. Мендельсон вечно хамил покупательницам. Но насчет миссис Склон он как раз был прав. С нею мне самому впоследствии приходилось ой как нелегко, а уж такого пай-мальчика, как я, еще поискать!

- В этом-то я как раз не сомневаюсь, - заметила Оливия.

- Ну, плохо это или хорошо, а уж таков я был.

- Таков ты и есть. И я тоже пай-девочка.

- Миссис Склон была единственной из наших покупательниц, которая не надеялась со временем выдать за меня какую-нибудь из своих дочерей, - сказал я. - Нет, миссис Склон мне было вокруг пальца не обвести. Да и никому другому тоже. Мне случалось доставлять ей продукты на дом. И каждый раз, когда я их привозил, она разбирала заказ при мне. А заказывала она всегда много. Вынимала из пакета, разворачивала вощеную бумагу, в которую была завернута каждая покупка, и взвешивала мясо на домашних весах, чтобы убедиться в том, что мы ее не обжуливаем. А мне приходилось стоять и смотреть этот спектакль. А хотелось побыстрей развезти заказы, чтобы отправиться на школьный пустырь играть в мяч. Так что начиная с определенного момента я подвозил заказ к ее заднему крыльцу, выкладывал его на ступеньки, один раз резко стучал в дверь - и делал ноги. Но она все равно меня отлавливала. Причем каждый раз. "Месснер! Марк Месснер! Сын мясника! Немедленно возвращайся!" И я, имея дело с миссис Склон, чувствовал, что постигаю самую суть вещей. И с "Каланчой" Мендельсоном чувствовал то же самое. И я это, Оливия, утверждаю совершенно серьезно. В мясной лавке всегда так. Я там получал огромное удовольствие. - Но только до тех пор, добавил я про себя, пока отец не проникся своей идеей фикс.

- А весы она держала на кухне, да? - любопытствовала Оливия.

- Да, на кухне. Только весы у нее были неточные. На таких весах взвешивают грудных младенцев. Кроме того, ей никогда не удавалось уличить нас в недовесе. И все равно она каждый раз взвешивала покупки одну за другой, а с тех пор, как я принялся от нее убегать, каждый раз возвращала меня с полдороги. От этой женщины было не ускользнуть. Правда, она давала мне хорошие чаевые. Двадцать пять центов. Большинство покупательниц давали на чай по гривеннику, а то и по пятаку.

- Ты происходишь из самых низов. Как Авраам Линкольн. Высокоблагородный Марк.

- Ненасытная Оливия, - подыграл я ей.

- Ну, а как вы работали в войну, когда мясо распределяли по талонам? Закупали товар на черном рынке? Да, конечно же, твой отец имел дела с воротилами черного рынка.

- Ты спрашиваешь, подмазывал ли он хозяина бойни? Ясное дело, подмазывал. Но ведь бывало и так, что у наших постоянных покупательниц кончались талоны, а им надо было пригласить кого-нибудь в гости, устроить, например, семейный обед, а какой обед без мяса? Вот он и давал каждую неделю хозяину бойни взятку наличными, а тот позволял ему превысить лимит. Но ничего более. Барашек в бумажке, и все дела. Потому что отец мой - человек исключительно законопослушный. Эта дача мелких взяток во время войны была, мне кажется, единственным правонарушением в его жизни, ну а тогда закон нарушали все - в той или иной степени, конечно. Тебе ведь известно, что кошерное мясо нужно мыть каждые три дня. Вот он берет щетку, ведерко с водой и перемывает все мясо в лавке. Но время от времени настают еврейские религиозные праздники. Сами мы их не соблюдаем, но мы как-никак евреи, живущие в еврейском окружении; более того, у нас кошерная мясная лавка, и по праздникам наш магазин закрыт. И вот однажды отец, как он поведал мне, допустил промашку. Допустим, в Песах ритуальный ужин, седер, надо было устраивать в понедельник или во вторник, а он помыл мясо в прошлую пятницу. А значит, снова мыть мясо надо было в понедельник или во вторник, а он в праздничной суете сделать это забыл. Конечно, никто не знал, что отец забыл вымыть мясо, но он-то сам это знал и потому не пустил мясо в продажу. Уступил с большой скидкой Мюллеру - обычному мяснику, который держит лавку на Берген-стрит. Сиду Мюллеру. А сам таким мясом торговать не стал. Предпочел понести убытки.

- Значит, ты в лавке учился у него и честности.

- Похоже, что так. И определенно могу сказать, что не научился и не мог бы научиться у него ничему плохому. Это совершенно исключено.

- Счастливчик Марк!

- Ты действительно так думаешь?

- Я это знаю, - ответила Оливия.

- Тогда расскажи мне о том, каково это - быть дочерью врача.

Внезапно побледнев, она ответила:

- Не о чем рассказывать.

- Но ты…

Она не дала мне закончить:

Назад Дальше