Я не ожидал от себя, что назову декана "сэр", хотя не скажу, чтобы было что-то необычное для меня в этой робости, в этом обращении к наивысшей церемонности при первой встрече с лицом, облеченным властью. И, хотя в мои планы совершенно не входил "бунт на корабле", преодолеть только что испытанное мною чувство самоуничижения можно было, только продолжив беседу в более прямых и, если угодно, резких тонах, чем того требовал сам ее формат. Уже не раз доводилось мне корить себя за чрезмерную робость в начале таких разговоров и за непозволительную дерзость по мере их развития; на будущее я неизменно зарекался от этого, предполагая впредь отвечать на вопросы кратко и ясно, а в остальном, чтобы не разволноваться, просто-напросто держать рот на замке.
- Может быть, вы испытываете здесь какие-нибудь трудности? - спросил у меня декан.
- Нет, сэр. Не испытываю.
- А как дела с учебой?
- Полагаю, что хорошо, сэр.
- Уровень и количество получаемой вами на лекциях информации вас устраивают?
- Вполне, сэр.
Строго говоря, это был не совсем честный ответ. На мой вкус, здешние преподаватели или слишком много о себе мнили, или, напротив, излишне демонстрировали ту простоту, которая хуже воровства, и первые месяцы в кампусе так и не открыли для меня ни одного лектора, который понравился бы мне столь же сильно, как год назад профессора в колледже Трита. Почти все тамошние преподаватели ежедневно приезжали в Ньюарк из Нью-Йорка (двенадцать миль в один конец), и мне казалось, что они так и брызжут энергией и идеями - в некоторой части идеями определенно и откровенно левыми, невзирая на политическое давление, - чего никак нельзя было бы сказать о профессуре Среднего Запада. Несколько моих преподавателей в колледже Трита были евреями, и присущая им экзальтация никак не была мне в диковинку, но и те трое, что евреями не являлись, говорили куда быстрее и напористее, чем уайнсбургские профессора, и приносили с собой в аудитории из шумного мегаполиса на другом берегу Гудзона взгляд, который был и острее, и тверже, и жизненней всего вокруг и который не скрывал их симпатий и антипатий. Здесь, в Уайнсбурге, по ночам, лежа на двухъярусной кровати под койкой Элвина, я подчас с грустью вспоминал замечательных преподавателей, чьи лекции мне посчастливилось прослушать; мысленно я обнимал их, впервые приобщивших меня к подлинному научному знанию; и с внезапной нежностью, превозмогающей все остальные чувства, я думал о своих однокашниках по колледжу Трита, вроде моего итальянского дружка Анжело Спинелли, ныне для меня потерянных. Причем в стенах колледжа, где я отучился целый год, мне никогда не доводилось слышать о "старых добрых традициях", которые якобы необходимо строго блюсти, о чем только и шла речь в Уайнсбурге, да и само словосочетание "старые добрые традиции" произносили здесь с невероятной напыщенностью.
- Вам тут не одиноко? - спросил Кодуэлл. - Вы ведь общаетесь с другими студентами?
- Да, сэр.
Мне подумалось, что он попросит перечислить имена и запишет их в блокнот, лежащий перед ним на столе, - в блокнот, на обложке которого уже была выведена его почерком моя фамилия, - а потом вызовет студентов к себе выяснить, сказал ли я ему правду или солгал. Но вместо этого он взял с тумбочки возле письменного стола графин с водой, наполнил стакан и протянул его мне.
- Спасибо, сэр.
Я осторожно, чтобы не поперхнуться, пригубил из стакана и тут же залился краской, сообразив, какое жалкое впечатление произвел на декана в первые минуты разговора, если уж он поспешил предложить мне воды.
- Значит, единственная ваша проблема, похоже, во взаимоотношениях с соседями по общежитию, - изрек он. - Не правда ли? Как я уже отмечал в письме, меня тревожит тот факт, что всего за несколько недель вы сменили три комнаты. Объясните мне сами, в чем тут загвоздка.
Ночью перед визитом к декану я заготовил ответ на этот вопрос, понимая, что он-то и станет назавтра главной темой разговора. Вот только сейчас запамятовал, что именно собирался сказать.
- Сэр, не могли бы вы повторить вопрос?
- Успокойся, сынок, - проговорил Кодуэлл. - Водички еще попей.
Я послушался совета. Меня исключат из колледжа, подумал я. За то, что слишком часто переезжаю с места на место. Вот как оно, значит, закончится. Меня исключат из колледжа, призовут в армию, отправят в Корею и убьют.
- Какие у тебя проблемы с соседями по общежитию, Марк?
- В комнате, куда меня поселили с самого начала, - ага, вот они, слова, которые я затвердил заранее! - один из соседей запускал на полную громкость проигрыватель. В ночное время, когда мне уже надо было ложиться, чтобы как следует выспаться. А я должен высыпаться, чтобы работать. Так что ситуация сложилась непереносимая. - В последний миг я заменил на "непереносимая" заготовленный заранее эпитет "невыносимая".
- Но разве нельзя было поговорить с ним и выбрать время для проигрывания пластинок, которое устроило бы вас обоих? Переезжать из-за такой ерунды! Неужели не было другого выхода?
- Не было.
- Никак нельзя было прийти к компромиссному решению?
- Не с этим человеком, сэр. - Так деликатно я выразился - в надежде, что декан сумеет оценить сдержанность, не позволившую мне назвать имя Флассера.
- А тебе часто случается не находить компромисса с людьми в ходе прямой и честной беседы?
- Я бы не сказал, что часто, сэр. Я бы не сказал, что такое случалось со мной и раньше.
- А как насчет твоего нового соседа? Жизнь в одной комнате с ним тоже пришлась тебе не по вкусу, не правда ли?
- Да, сэр.
- А почему, как ты думаешь, это произошло?
- У нас оказались совершенно несопоставимые интересы.
- И почвы для компромисса опять-таки не нашлось?
- Да, сэр, не нашлось.
- И вот ты, как я вижу, решил поселиться один. В полном одиночестве под сенью Найл-холла.
- До конца нынешнего семестра, сэр, эта комнатка оказалась единственной свободной.
- Попей-ка, Марк, еще водички. Полегчает.
Но недавняя сухость во рту пропала. Да и потом я больше не обливался. Меня душила ярость - особенно из-за этого насмешливого "полегчает", сказанного деканом в тот самый миг, когда мне казалось, что мой мандраж уже позади и я отвечаю на его вопросы так, как и подобает человеку моего возраста в сложившейся ситуации. Я был разгневан, я был унижен, я был возмущен и даже не осмеливался посмотреть в сторону стакана. С какой стати устраивать мне допрос только из-за того, что в поисках тишины и покоя, необходимых для занятий, я перебрался из одной комнаты общежития в другую? Какое ему до этого дело? Или ему больше нечем заняться? Какая ему разница, в какой комнате я живу? Я круглый отличник, неужели одного этого не достаточно, чтобы от меня отстали оба старых неуемных тирана, декан и мой отец?
- А в какое братство ты вступил? Ты ведь там и питаешься, правда?
- Я не вступил ни в одно братство, сэр. Общественная жизнь, которую там ведут, меня не интересует.
- А как бы ты сам определил в таком случае, что именно тебя интересует?
- Учеба, сэр. Лекции и практические занятия.
- Это, конечно, достойно всяческого уважения. Но неужели ничего больше? Ты ведь наверняка уже успел у нас с кем-нибудь подружиться?
- По пятницам и субботам я работаю, сэр. Работаю официантом в баре гостиницы. Мне приходится работать, чтобы помочь отцу покрыть расходы на мое образование.
- Совершенно не обязательно это делать, Марк. Совершенно не обязательно называть меня "сэр". Ты можешь называть меня "декан Кодуэлл" или просто "декан". Уайнсбург не военная академия, и живем мы не в начале двадцатого века. На дворе пятьдесят первый год.
- Мне совсем не трудно говорить вам "сэр", декан. - На самом деле мне было трудно. Даже противно. Потому-то я так к нему и обращался! Мне хотелось употреблением и частым повторением слова "сэр" затолкать его декану Кодуэллу в задницу за то, что выделил меня из толпы студентов, и вызвал к себе в кабинет, и устроил мне допрос с пристрастием. Я круглый отличник. Почему всем мало хотя бы этого? Я работаю по вечерам в уик-энд, но и этого им не достаточно! Даже когда мне впервые в жизни сделали минет, я принялся ломать себе голову над тем, почему мне его сделали и что такого скверного случилось, что я его заслужил. Почему даже таким самоуничижением с моей стороны не желают удовольствоваться? Чего еще от меня ждут? Что мне нужно вытворить, чтобы доказать, что я кое-чего стою?
И вдруг декан заговорил о моем отце:
- Здесь сказано, что отец у тебя кошерный мясник.
- Нет, сэр, не думаю. Я помню, что написал в анкете "мясник". Просто мясник. Я совершенно в этом уверен.
- Да, именно так ты и написал. А я всего-навсего предположил, что мясник-то он как раз не простой, а кошерный.
- Так и есть. Только я этого не написал.
- Прекрасно тебя понимаю. Но все же не будет ошибкой охарактеризовать его несколько поточнее, а именно как мясника кошерного?
- Но и то, что я написал в анкете, нельзя назвать неточными сведениями.
- И все же, Марк, мне интересно, почему ты не написал "кошерный мясник"?
- Я не думал, что это имеет хоть какое-то значение. Если отец какого-нибудь другого студента дерматолог, ортопед или гинеколог, разве он не напишет в анкете "врач", и этого будет вполне достаточно. По меньшей мере, на мой взгляд.
- Однако твой случай несколько иного рода.
- Если вы, сэр, спрашиваете, не пытался ли я скрыть веру, в которой был рожден и воспитан, то я отвечу "нет"!
- Что ж, будем надеяться. Во всяком случае, я рад это слышать. У каждого имеется право свободно исповедовать свою веру, и так дело обстоит у нас в Уайнсбурге, как и во всей стране. С другой стороны, хотя в графе "Вероисповедание" ты не написал "иудейское", я резонно предположил в тебе еврейские корни и в соответствии с традициями колледжа решил поселить тебя вместе с единоверцами-иудеями.
- Но ведь в графе "Вероисповедание" я поставил прочерк!
- Это я вижу. И мне интересно, что бы это могло значить.
- Это значит, что я не придерживаюсь никакой веры.
- Что же тогда дает тебе духовную опору? Кому ты молишься, когда нужно помолиться?
- Мне этого не нужно. Я не верю в бога и не верю в молитвы. - В средней школе, в Клубе заядлых спорщиков, я славился умением разъяснять свою точку зрения, что сейчас и сделал. - Я нахожу опору в том, что реально, а не создано воображением. Молиться - это, на мой взгляд, пережиток прошлого!
- Вот как? - Декан улыбнулся. - И все же это делают миллионы.
- Миллионы когда-то верили, что Земля плоская, сэр.
- Да, это справедливо. Но позволь спросить тебя, Марк, из чистого любопытства: как ты надеешься выжить в этом мире, полном греха и скверны, не веря в Бога и не имея никакой духовной поддержки свыше?
- Учась на круглые пятерки, сэр.
Это заставило его улыбнуться вновь, на сей раз снисходительно, что понравилось мне еще меньше. Я уже был готов смертельно возненавидеть декана Кодуэлла за то, что он окунул меня в свою скверну.
- Я не спрашиваю тебя об оценках, - сказал он. - Я в курсе дела. Как я тебе уже сказал, ты вправе гордиться ими.
- Но если это так, сэр, то вот вам и ответ на вопрос о том, как я обхожусь без религиозного и духовного руководства. Обхожусь просто замечательно.
Я начал раздражать его и видел это, причем раздражать самым невыигрышным для меня образом.
- Что ж, если так можно выразиться, - вновь подал голос декан, - мне не кажется, что ты обходишься без него так уж замечательно. По меньшей мере, у тебя далеко не замечательно складываются отношения с соседями по комнате. Судя по всему, как только у тебя возникают разногласия с очередным соседом, ты просто-напросто собираешь вещи и уходишь.
- А что плохого в том, чтобы разрешить проблему мирным уходом? - Уже задавая этот вопрос, я почувствовал, как в глубине души зазвенело: "Вставай, проклятьем заклейменный Китай голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный…"
- Ничего, на первый взгляд, плохого. Равно как и не было бы ничего плохого в том, чтобы уладить разногласия с соседом и остаться в комнате. Погляди-ка только, куда тебя занесло! В жалкую каморку! В самую жалкую каморку во всем кампусе! В комнату, где уже несколько лет никто не жил, потому что никого это не прельщало. Честно говоря, мне не нравится, что ты будешь там жить, да еще в полном одиночестве. Это ведь и впрямь худшая комната во всем Уайнсбурге. Вот уже сто лет она по праву слывет худшей комнатой на худшем этаже худшего корпуса. Зимой там чудовищно холодно, но уже ранней весной она раскаляется как сковородка и туда тучами слетаются мухи. И ты, второкурсник, сам выбрал себе эту отвратительную конуру!
- Но я выбрал ее вовсе не потому, что не верю в бога, если именно это, сэр, вы даете мне понять столь уклончивым образом.
- А из-за чего же тогда?
- Как я уже объяснял, - произнес я, а в голове уже гремело: "Это есть наш родимый и возлюбленный край! В битве несокрушимый, воспрянет весь Китай!", - в первой комнате, куда я попал, мне не удавалось как следует выспаться, потому что один из соседей до глубокой ночи слушал проигрыватель, запущенный на полную громкость, и в любой час до рассвета ни с того ни с сего начинал декламировать стихи, а в комнате, куда я переехал затем, я был вынужден жить с соседом, поведение которого оказалось совершенно нестерпимым.
- Терпение плохо тебе дается, не правда ли, молодой человек?
- Никогда еще, сэр, мне не доводилось выслушивать подобный упрек. - Пластинку в глубине моей души заело на слове "возмущенный", и вот оно-то и впрямь стало моей любимой автодефиницией. И "возмущение" - indignation - показалось мне самым красивым словом английского языка. Я даже подумал: интересно, а как это будет по-китайски? Вот заучить бы и обойти весь кампус, горланя это чудесное слово во всю глотку!
- Тебе многого никогда еще не доводилось выслушивать о себе раньше, - возразил на это декан. - Но ведь это "раньше" означает "под отчим кровом", означает "в кругу семьи". А теперь ты, взрослый человек, живешь среди сверстников общим числом в тысячу двести человек. И здесь, в Уайнсбурге, наряду с академическими познаниями тебе надлежит освоить правила поведения в коллективе и научиться терпимости к людям, которые не являются твоей точной копией.
Взбодренный "китайским национальным гимном", я перешел на крик:
- А как насчет терпимости ко мне? Простите, сэр, я не хочу грубить или переходить на личности. Но, - к собственному изумлению, подавшись вперед, я грохнул кулаком по письменному столу, - в каком преступлении меня, собственно, обвиняют? Допустим, я перебрался из одной комнаты в другую, допустим, я поступил так два раза подряд, и что же? В Уайнсбурге это считается преступлением? Это делает меня правонарушителем?
Теперь он налил водички уже себе и сделал изрядный глоток. Ах, если бы я мог, опередив его, подхватить графин первым! Если бы мог наполнить стакан и подать его со словами: "Успокойтесь, декан. Вот, попейте водички. Это, говорят, помогает!"
С деланной широкой улыбкой Кодуэлл ответил:
- А разве кто-нибудь произнес слово "преступление"? Ты, Марк, обнаруживаешь склонность к драматическим преувеличениям. Это не идет тебе на пользу, и тебе следовало бы над этим поразмыслить. А теперь скажи, как тебе жилось в семье. Хорошо? Как складывались у тебя отношения с отцом и матерью? В той же анкете, где сказано, что ты не веришь в Бога, ты написал, что у тебя нет ни братьев, ни сестер. Значит, если я понял правильно, вы жили втроем.
- А как это можно было бы понять неправильно, сэр? - Заткнись, прикрикнул я на себя мысленно. Заткнись и с этого мгновения прекрати корчить из себя несокрушимый Китай! Но я не мог. Не мог, потому что склонность к преувеличениям была присуща не мне, а декану: сам вызов к нему свидетельствовал, что он придает до нелепости преувеличенное значение тому, что я переехал из одной комнаты в другую. - Я был точен, когда написал в анкете, что мой отец - мясник, - сказал я. - Он и в самом деле мясник. И не я один считаю его мясником. Он и сам говорит о себе точно так же. Это ведь вы назвали его кошерным мясником. Что ж, я ничего не имею против. Но это еще не повод обвинять меня в том, будто я допустил неточность, заполняя анкету для поступления в Уайнсбург. И не был неточностью прочерк, сделанный в графе "Вероисповедание"…
- Позволь перебить тебя, Марк. Как вам троим жилось, с твоей точки зрения? Именно этот вопрос я ведь и задал. Тебе, твоей матери и отцу - как вам жилось втроем? Только ответь мне, пожалуйста, без экивоков!
- Мы с матерью ладили замечательно. И до сих пор ладим. И до самого недавнего времени мы превосходно ладили и с отцом. Окончив школу и еще не приступив к учебе в колледже Роберта Трита, я полгода работал у него в мясной лавке. Мы были тогда близки, как только могут быть близки отец и сын. И лишь в последний год между нами возникло напряжение, из-за которого мы оба сильно страдали.
- А могу ли я спросить, из-за чего возникло напряжение?
- Его беспричинно тревожила моя нарастающая независимость.
- Беспричинно, потому что у него не было повода тревожиться?
- Ни малейшего!
- Не встревожила ли его, например, твоя неспособность ужиться с соседями по комнате уже здесь, в Уайнсбурге?
- Я ничего не рассказывал ему о соседях по комнате. Я не придал этому такого значения. Кроме того, "неспособность ужиться" - это не лучшее определение причины конфликта, сэр. Мне бы не хотелось отвлекаться от учебы на решение явно надуманных проблем.
- Я бы не назвал два переезда менее чем за два месяца явно надуманной проблемой, да и твой отец наверняка тоже. Если бы ты, конечно, ввел его в курс дела, на что он, кстати, имеет полное право. Я не думаю, что ты вообще решился бы на переезд, не говоря уж о двух переездах, если бы сам считал эту проблему явно надуманной. Но хорошо, сменим тему. Скажи мне, Марк, завел ли ты себе кого-нибудь здесь, в Уайнсбурге?
Я покраснел. "Вставай, проклятьем заклейменный…"
- Да, - буркнул я.
- Пару-тройку девиц? Или больше? Может быть, целую дюжину?
- Одну.
- Вот как! Значит, всего одну.
Прежде чем он успел спросить, как ее зовут, и мне поневоле пришлось бы вымолвить ее имя, прежде чем он успел задать второй вопрос, напрямую вытекающий из первого, а именно о характере и близости наших взаимоотношений, я вскочил с места.
- Сэр, - вырвалось у меня, - я категорически протестую против таких расспросов! Я не вижу в них смысла. Я не понимаю, почему должен рассказывать вам о своих взаимоотношениях с соседями по комнате, о своих религиозных верованиях или об их отсутствии, о своей реакции на религиозные верования окружающих. Это мое личное дело, и мое участие или неучастие в общественной жизни - тоже, а мое поведение в свободное от занятий время - тем более. Я не нарушаю закона, мое поведение не приносит никому вреда и не представляет ни для кого опасности. Ни словом, ни делом я ни разу не посягнул на права и свободы других людей. Если чьи-нибудь права в данном случае и находятся под угрозой, то исключительно мои!
- Сядь, пожалуйста, успокойся и попробуй объясниться.