16-летний подросток расстрелял целую семью – отца, мать и двоих маленьких детей – ради автомобиля и ради того, чтобы пару-тройку дней "пожить как человек". Дочь "заказала" своих родителей потому, что они просто "достали придирками". Ученик зарезал учительницу прямо на уроке – просто так, чтобы "посмотреть, как получится". Что с нами происходит? Или уже произошло? Как разбудить в человеке Человека? Да и спит ли он – а то, может, уже и умер? На эти вопросы ищут ответы герои новой книги Сергея Теплякова, входящей в трилогию "Двуллер".
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
Глава 1 1
Глава 2 2
Глава 3 2
Глава 4 3
Глава 5 4
Глава 6 5
Глава 7 5
Глава 8 6
Глава 9 7
Глава 10 8
Глава 11 9
Глава 12 9
Глава 13 10
Глава 14 10
Глава 15 10
Глава 16 11
Глава 17 11
Глава 18 12
Глава 19 12
Глава 20 13
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 14
Глава 1 14
Глава 2 15
Глава 3 17
Глава 4 17
Глава 5 18
Глава 6 20
Глава 7 21
Глава 8 22
Глава 9 22
Глава 10 23
Глава 11 25
Глава 12 26
Глава 13 26
Глава 14 27
Глава 15 27
Глава 16 28
Глава 17 28
Сергей Тепляков
Ацетоновые детки
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Утро в газете "Правда края" началось как всегда с планерки. У планерки в свою очередь были также традиции: в начале главный редактор зачитывал несколько анекдотов с последней страницы свежей "Комсомолки". Чаще всего анекдоты были с подтекстом, касавшимся редакторской семейной жизни, которая, судя по выбору анекдотов, была безрадостна. Вчера, например, он со значением прочитал "на супружеский долг опять набежала пеня!" и так посмотрел на всех, будто хотел, чтобы ему посочувствовали, ну или хотя бы задали вопрос, позволивший бы излить душу. Но редакционный народ уже давно привык к этому утреннему редакторскому легкому душевному стриптизу, да к тому же все знали, что рассказы редактора о его жизни короткими не бывают, а планерку хотелось бы уложить в полчаса.
Нынче редактор, видать, ничего не нашел в "Комсомолке" про семейную жизнь и поэтому прочитал:
– "Опилки и макулатуру в колбасу не кладут… – признался представитель колбасной промышленности. – Это слишком дорогое сырье!"
Все захохотали. Смеялись без верноподданности, по-разному – кто в голос, кто лишь усмехнулся, кто тут же шепотом завел с соседом разговор про легендарную советскую "колбасу за два двадцать".
– Ну ладно… – оборвал сам себя и других редактор. – Кто у нас дежурил?
Алексей Петрушкин поднял руку:
– Я!
– Два слова! Буквально два слова! – сказал редактор. Петрушкин заговорил – во сколько подписали номер, что в нем было хорошо, а что не очень (по обычной газетной традиции друг друга никто особо не ругал, ибо сегодня обругаешь ты, а завтра обругают тебя. Из-за этого как-то так выходило, что газета день ото дня получается одна краше другой).
– Номер крепкий, я бы даже сказал – ударный! – начал Петрушкин.
Бесчетнов усмехнулся на своем месте. Он сидел отдельно от остальных, на отшибе – когда-то давно, в первые дни работы в этой газете, ему не хватило места за общим столом, и он один сел у стены. Потом у него появились соседи – два-три человека обязательно отделялись от коллектива и усаживались рядом с Бесчетновым, даже если за столом были места – это был такой недорогой способ быть не как все. Вот и сейчас рядом с Бесчетновым сидел Валерий Ушаков, корреспондент отдела экономики. – один номер ударнее другого, а тиражи падают… – вполголоса сказал Бесчетнов Ушакову. Тот, усмехнувшись, кивнул. Оба они были старыми журналистами, помнившими еще те времена, когда выпуск газеты был совершенно завораживающим зрелищем сам по себе: в цехе стояли громадные линотипы, в которые с одной стороны в котел медленно опускались свинцовые "чушки", таявшие внутри от страшной, непредставимой, температуры, и каплями выливавшиеся на другую сторону, где из этого свинца получались горячие газетные строчки. В том же цеху стоял талер – станок, на котором верстались газетные полосы и делались первые оттиски газетных страниц. На талере всем распоряжался метранпаж, шилом выковыривавший из тесных колонок одни строчки и кулаком вколачивавший в колонку другие – не так уж и давно тот же Петрушкин, хорошо знавший французский язык, пояснил Бесчетнову, что это слово французское и означает примерно "хозяин страниц" или "распорядитель страниц" – мэтр-ан-паж. К талеру в молодые бесчетновские годы посылали новичков, так и говорили: "Сходи в типографию к Никодиму Иванычу Талеру, возьми у него ведро краски". Типография участвовала в заговоре – новичку говорили, что Талер "вот только что здесь был", "вот туда ушел", "велел подождать себя десять минут".
Теперь и талер, и метранпаж, и линотипы, и громадные ротационные машины высотой в два этажа – все осталось в прошлом. Хотя на компьютерах ошибки правились быстрее и фотографии получались куда лучше, чем когда-то из цинковых клише, но для Бесчетнова все производство газет как-то скукожилось, сжалось, не впечатляло, как прежде, двадцать лет назад. "и дело газетное измельчало, и газеты… – вдруг грустно подумал Бесчетнов. – Какие статьи мы зафигачивали в девяностые годы"…
– А чем порадует нас отдел новостей? – спросил редактор.
Бесчетнов (он был редактор отдела новостей) вскинул на него глаза и ответил, пожав плечами:
– Новостями. Сейчас позвоню ментам – наверняка ведь кто-нибудь кого-нибудь уже убил, чтобы нам было что поставить на первую полосу…
Все засмеялись, но как-то так, без огня – хуже, чем над редакторским анекдотом: подобные шутки нравились не каждому.
– Одними убийствами газету не спасешь… – сказал редактор. – Должны же быть и хорошие новости.
– И хорошие будут… – кивнул Бесчетнов.
После этого редактор принялся распределять свои поручения, одним из которых была поездка с губернатором на открытие какого-то завода. Услышав это, Валерий Ушаков попытался – Бесчетнов почувствовал это – как-то сжаться и стать незаметным. И это ему удалось.
– Петрушкин! – проговорил редактор. – вы не против прокатиться с губернатором?
– Езжай, Леха, там банкет будет! – под коллективный смех закричал кто-то из общего ряда, сидевшего у окна.
– Вот еще, икры я что ли не видел? – хмыкнул Петрушкин. – Извиняйте, Александр Федорович, но я с завтрашнего дня в отпуске, так что губернатор откроет завод как-нибудь без меня…
– Точно! – хлопнул себя редактор по лбу. – Вы же в отпуске! Кому же ехать?!
Он обвел планерку глазами.
– Ушаков! А слона-то я и не заметил! – воскликнул он.
Планерка захохотала – Ушаков имел рост под два метра и комплекцию такую, что термин "слон" был не так уж и неуместен.
– Вот блин… – досадливо пробормотал Ушаков и заговорил: – Но тогда, Александр Федорович, я не успею сдать материю про Горьковский рудник.
Торговаться – это была обычная манера Ушакова. Не то чтобы он был ленив – просто Ушаков по натуре своей был историк, краевед, и материалы по истории привлекали его куда больше. В отдел экономики много лет назад записали его потому, что только там была вакансия – да и экономики в те времена еще не было, так что не все ли равно. Но с тех пор экономика, какая-никакая, а появилась. Ушаков от экономических тем маялся и относился к ним как, должно быть, крепостной крестьянин относился к барщине.
Покончив с распределением заданий, редактор на миг задумался, нахмурился, словно вспоминая, не забыл ли чего, потом, видать, решил, что не забыл, и сказал:
– Ну все! Разбежались!
Планерка почти одновременно встала. Загрохотали стулья. Люди начали выбираться к выходу.
– Леха, а ты куда едешь-то? – кричал кто-то. – В Индию?
– Какая индия, ты что? – отвечал неведомо кому Петрушкин, пробираясь в толчее. – С нашими-то деньгами. Бюджетный отдых в пределах региона: машина, палатка, спальные мешки. Поедем в горы…
– В горы? Так ты же недавно там был, доехал до самой Монголии… – удивился Бесчетнов.
– Я-то был, а семья нет… – отвечал Петрушкин. – А у меня же мужики растут, пусть привыкают и отдыхать как мужики – дрова собирать, костер разводить, рыбу ловить. Да и Сибирь пусть посмотрят – какая она огромная и красивая…
"Мужики" – это были двое петрушкинских сыновей. Один нынче закончил первый класс, второму, помнил Бесчетнов, было чуть больше трех лет. На словах Петрушкин был циник и всякие "чуйства" отрицал. Но Бесчетнов давно раскусил товарища и знал, что своих сыновей и свою жену Петрушкин любит как квочка – до самозабвения.
– Завидую вам… – уже в коридоре сказала Петрушкину Наташа Зощенко, корреспондент. – Отпуск, путешествие…
Наташа, несмотря на все события своей жизни, была романтик. Бесчетнов глянул на нее и сердце его сжалось от любви, которая каждый раз удивляла его. "Проняло же меня на старости лет…" – подумал Бесчетнов, кокетничая сам с собой: ему было всего лишь за сорок. Глаза у Наташи при словах о путешествии стали мечтательные – будто она уже видела дальние страны. Петрушкин хмыкнул – ему было приятно. Он и сам в душе радовался – предвкушение дальней дороги всегда приводило его в легкое возбуждение.
– Леха, с тебя дембельский аккорд! Напиши две новости и можешь уматывать! – распорядился Бесчетнов.
Петрушкин хмыкнул.
– Да легко! – сказал он. – Я тебе и три напишу!
Глава 2
Было около двух часов дня, когда Петрушкин вырвался из редакции. Как обычно, дела заедали – к двум новостям прибавилась какая-то текучка, кто-то то и дело звонил по телефону и набивался встретиться, требуя провести журналистское расследование и суля историю, которая взорвет мир (правда, при расспросе такие истории оказывались чаще всего или о ямах на дороге или о какой-нибудь нелегальной свалке).
Выйдя из дома печати, Петрушкин уселся в машину. Это была темно-синяя "японка", большая, семейная, имевшая неплохой вид. Знатоки, правда, с первого взгляда определили бы, что машине уже немало лет, а по газовому баллону под днищем поняли бы, что машина переделана на газ, а это уже – последний этап автомобильной судьбы. Но Петрушкину машина нравилась: в ней помещалась со всем скарбом вся его семья, и даже еще оставалось место – над этим они с женой неопределенно пошучивали.
Алексею Петрушкину было тридцать пять лет. У него было вытянутое книзу лицо без особой красоты, с внимательными глазами. Смотрел Петрушкин обычно вприщур, словно примеривался, прицеливался, это был уже почти рефлекс, отчасти исходивший из петрушкинского спортивного прошлого – Алексей много занимался всяким спортом, особенно карате, к которому его приохотил отец, занимавшийся этим видом единоборств еще с тех пор, когда за карате сажали в тюрьму. Худощавость Петрушкина была обманчива и немало разных хулиганов попались на эту обманку. Под одеждой Петрушкин был мускулист. В бою он реагировал мгновенно, бил тяжело, чтобы один раз. От Петрушкина исходила особая уверенность – при первом знакомстве она настораживала мужчин и завораживала женщин.
Петрушкин ехал в цветочный магазин – сегодня было 1 августа, день, когда уже не так уж мало лет назад он познакомился со своей будущей женой. Петрушкин с улыбкой вспомнил, как он шел по проспекту, как его взгляд остановился на девушке, проходящей мимо с лицом совершенно счастливого человека. Петрушкин по инерции прошел дальше, потом спохватился, и, поспешно сделав по другой дорожке круг, снова пошел этой девушке навстречу, с некоторой досадой подумав, что – вот черт!
– Оделся в джинсы и какую-то дурацкую майку!
– Отчего человек может быть так счастлив? – спросил он ее.
Она остановилась и посмотрела на него снизу вверх своими огромными карими глазами.
– Я поступила! – восторженно ответила она. – Я поступила!
Оказалось, в этот день ее зачислили на первый курс местного иняза. Петрушкина удивило, что она поступила на не очень-то модный французский – он тоже учил французский и в школе, и потом в университете. Это был какой-то знак. Да в общем-то все было знак – и то, что он встретил ее, и то что сделал круг, и то, что она совершенно не обратила внимания на его майку, остановилась и заговорила с ним, будто с одноклассником.
Ей было семнадцать лет. Ее звали Алина. Родители Петрушкина встретились много лет назад и жили без скандалов – он был воспитан, что вот такой и бывает семья. Судьба пускала в него свои костяные стрелы, но они отскакивали от брони, которой защитила Петрушкина жизнь, прожитая в родительской любви. Петрушкин в общем-то считал, что иначе не бывает, истории про несчастливые семьи слушал с удивлением. "Зачем люди живут вместе без любви?" – думал он, зная, что сам на такое не способен.
То лето они провели вместе, а потом Петрушкин уехал в Москву – он учился на журфаке МГУ Может, какие-то журналистские дали и расстилались перед ним, но Петрушкин знал, что журавль уже у него в руке, и по окончании университета, удивив многих, приехал в родной город и поступил на работу в "Правду края".
Бесчетнов, узнав, что этот парень – выпускник главного журфака страны, спросил его однажды, чего же не остался в столице. "Жена доучивается здесь, и пусть заканчивает со своими… – ответил тогда Петрушкин. – А мое дело работать, семью кормить. А захотим – уехать еще не поздно".
К тому времени у них с Алиной уже был Данил, которому нынче было семь лет и который сейчас закончил первый класс. Второму сыну Петрушкиных было три с половиной. Хоть и детсадовец, а уже ходил с отцом и старшим братом в спортзал, имел свое маленькое кимоно и делал те движения, на какие хватало его детских силенок. Дома братья бились друг с другом на пластмассовых мечах, недавно подаренных отцом. Бились азартно, но без злобы – Петрушкин и сам был воспитан так, что других надо защищать, и детям это, сам не понимая и не замечая, как передал.
Петрушкин, особенно с тех пор, как родился младший, Аким, все думал – что же такое воспитание, что это – воспитывать? Вспоминая, он понимал, что отец с матерью не говорили ему речей, и специальных разговоров на тему, что такое хорошо, а что такое плохо, не было или почти не было. "А поди ж ты – вроде нормальный получился из меня человек…" – чуть насмешливо думал Петрушкин сам о себе. Отец когда-то давно, при самом начале петрушкинского интереса к журналистике, сказал ему, что главное назначение журналиста в России – заступаться за людей. Эта мысль захватила Петрушкина, в этом было что-то и от трех богатырей, и от героев-панфиловцев. Отец прожил жизнь так, что его знал весь край и даже в самых дальних селах то и дело кто-то здоровался с ним. Уже много лет отец был в крае собкором главного информационного агентства страны – а это был немалый чин. В советские времена к этому чину прилагалась машина, квартира с кабинетом и много чего еще, но уже давно льготы сошли на нет, остались одни обязанности.
Отец не сожалел об этом, и это тоже был урок.
Петрушкин по долгим размышлениям понял, что главное воспитание – жить правильно. Родительская жизнь – главный урок и главное домашнее задание. Поняв это, он старался, чтобы дети в доме ничего, кроме любви, не видели. Намеченное путешествие было частью правильной жизни: дети должны знать, что есть мир и за пределами квартиры, должны с малых лет приучиться к простору настоящей жизни.
Глава 3
Еще услышав звук ключа в замке, пацаны бросились встречать отца и, едва открыв дверь, он был уже облеплен ими.
– Папа! Папа! – восторженно кричали они, будто не видели его как минимум месяц, повисли у него на ногах и он, улыбаясь, так пошел с ними, хохочущими, вперед, навстречу жене. Они поцеловались. Он отдал ей цветы.
– Это тебе от всего нашего мужского коллектива! Спасибо, что ты есть! – торжественно, но с улыбкой, сказал Петрушкин. – Ура, пацаны!
– Ура! – завопили сыновья, не очень при этом понимавшие, что за праздник у родителей, но радуясь любому поводу покричать "ура!".
Алина смотрела на Петрушкина повлажневшими глазами.
– Надо же… не забыл… – сказала она, хоть и понимала, что он не мог такое забыть.
– Вот еще… – ответил он.
– Смотри, Нина нам смс прислала… – показала Алина ему свой телефон: – "Поздравляю со знакомством! Спасибо, что вы есть!". Это ты у нее текст переписал?
Нина была ее подруга еще с институтских времен.
– Нет, это она у меня… – отшутился Петрушкин. – Ишь, и она помнит…
– Ну, а почему бы нет? – ответила жена. – Все же лучшая подруга. Она про нас все знает.
– Прямо все? – хитро спросил Петрушкин. – И про двадцатое августа тоже?
Алина, уходившая уже было на кухню, лукаво оглянулась на него.
– Нуууу… – протянула она.
– Ого! – со значением сказал Петрушкин. Двадцатого августа у них все произошло в первый раз. – То есть, ты сразу же выступила перед ней с отчетом?!
– Ну, а куда было деваться? Да мне к тому же и хотелось с кем-то об этом поговорить… – засмеялась жена. – Не с мамой же говорить о том, что я стала женщиной…
У нее покраснели скулы. Петрушкин почувствовал в груди жар. Они посмотрели друг другу в глаза, и жена вздохнула, указывая глазами на детей. Петрушкин, улыбаясь, пожал плечами: "ну да, ждем вечера"…
Алина ушла. Петрушкин посмотрел ей вслед. Она как-то сказала ему, что одно из значений ее имени – благородная. Петрушкин давно считал, что еще и имя воспитывает человека. С Алиной так и было – она ходила так, как сейчас ходят редкие женщины: без суеты, спокойно и гордо. Удивительное достоинство было в ее жестах. Петрушкин еще раз позавидовал сам себе.
– Папа! Папа! – снова завопили пацаны, кое-как пережидавшие родительские телячьи нежности.
– Сейчас, ребята. Продукты на кухню отнесу и весь ваш… – ответил Петрушкин.