- Об этом нет и речи. Просто вы поедете с нами, чтобы дать показания.
- Я не знаю ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.
- А вдруг знаете.
Тогда жена закричала:
- Они лгут! Лгут! Его бросят в тюрьму. Я знаю, они лгут!
Так она кричала несколько месяцев, но потом, поняв свое бессилие, замкнулась в суровом молчании, за которым таилась боль, тревога и обида. Она перестала доверять даже друзьям, и это недоверие как бы окружило ее кольцом. Тоже тюрьма своего рода. Когда ей разрешили навещать мужа, она вскоре догадалась, что он боится этих свиданий. Отчасти потому, что встреча с близкими расслабляла его, отчасти потому, что до каждого свидания и после его подвергали особенно строгим допросам, и полицейские становились еще более жестокими.
Однажды она узнала, что ее муж в карцере. Но, Алберто, знать - это совсем не то, что испытать самому. Нары. Полутемная клетка, только под потолком сонно мигает лампочка, покрытая слоем пыли. В дверях глазок. Вместо окна щель с железными прутьями. Теснота, сжимающая, как намордник. Дневной свет с трудом пробивается сквозь мрак. Размеренно капает из крана вода. Когда кончается день и начинаемся ночь? Как их отличить друг от друга? Забываешь, какого цвета солнце. А они твердят: "Все равно вы признаетесь, все равно вы во всем признаетесь. Ваше сопротивление бессмысленно. Вы еще попросите, чтобы мы пришли сюда выслушать то, что вы от нас утаили". Так они говорили ему, так они говорили мне. Глаза наливаются кровью, от ярости ничего не видишь, теряешь сознание. Боли уже не чувствуешь. Бейте, сколько угодно. Когда меня привели наверх, в светлую камеру с зарешеченным окном, выходящим на улицу, в мир, в жизнь, я так ликовал, что не мог уснуть. В тот раз я, увы, был очень близок к тому, чтобы сдаться и сделать все, что они от меня потребуют.
Да, начальник тюремного госпиталя… "Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне". Во время наступления фашистов в России охрана будила заключенных по ночам, и начальник тюремного госпиталя сообщал им очередную фальшивку: "Сталинград пал. Теперь Гитлер повернет к Пиренейскому полуострову. Уж он-то вами займется, можете не сомневаться, а среди коммунистов устроит чистку. И расправится с вами с первыми". Он вглядывался в лица арестантов, выискивая в них признаки страха, и продолжал, манерно покачиваясь: "Но мы не хотим доставлять такого удовольствия иностранцам. Мы сами вас расстреляем, голубчики! И приступим к этому немедленно!" Нас вталкивали в броневики и отвозили на пустошь Монсанто. Высаживали там, где было побольше деревьев: "Теперь идите. И даже можете попытаться бежать, мы на вас за это не рассердимся. Тем увлекательнее будет охота". Заключенные ходили, едва переставляя ноги, и терялись в догадках, что же произойдет дальше. Свет прожектора освещал наши спины, словно выбирая цель, казалось, тебя обжигает вспышкой бесшумного выстрела. "Шагайте не останавливаясь. Быстрей, быстрей".
И мы ожидали, что вот-вот затрещат ручные пулеметы. Кто-то упадет первым? Почему они медлят? И чем дольше было это ожидание, тем сильнее овладевало нами искушение бежать: достаточно броситься в заросли кустарника, и ты спасен, пускай придется целую ночь бежать, не разбирая дороги, пускай сердце разорвется от усталости, все равно ты будешь спасен… Что предпочесть: пассивное ожидание смерти или смерть мгновенную, и все же дающую шанс на спасение… Однако попробуй юркнуть в лесную чащу, когда все вокруг освещено этими проклятыми прожекторами. И вдруг раздается взрыв хохота. "Возвращайтесь в бронемашины, дурачье! Эта работенка для гаулейтера. Мы только хотели вас попугать".
А что теперь, Алберто? Нелепая игра в прятки, чтобы никто не догадался о моей встрече с Жасинтой. Кан мне выкурить из мастерской помощников? Мы живем в подполье. Тебе не знакомо это чувство? Мы живем в подполье, и даже наша совесть в подполье. Что теперь, Алберто? Подозрение, ложь, боязнь яркого дневного света. Мы больны. Мы пристрастились к разоблачениям, но нами владеет страх перед карой.
Пожалуй, он еще успеет выпить чашку кофе в соседней со студией кондитерской, сев около двери, откуда увидит каждого, кто пройдет мимо. Например, Жасинту. Он скажет помощникам: "Сегодня вы свободны. У меня гости, скульптор из Милана". Они, конечно, не поверят. Но какое это имеет значение?
Васко вошел в кондитерскую. На своем обычном месте сидел вышедший на пенсию рабочий. Очки в тонкой оправе на исхудалом лице. Такие обычно читают от доски до доски вечернюю газету и бывают подробно осведомлены обо всех судебных процессах. Сидящая за соседним столиком женщина из простонародья, из тех, что любят бить себя кулаком в грудь, обращалась к нему громовым голосом, едва ли не требуя, чтобы и остальные приняли участие в разговоре. Конечно, она жила где-то неподалеку и чувствовала себя в кондитерской как дома. У нас еще встречаются островки, заселенные провинциалами, приехавшими в столицу и даже в ней родившимися, - последние оплоты общительности. Женщина хвасталась, что продала какому-то "наполовину свихнувшемуся" холостяку вырезанные из журнала снимки полуобнаженных женщин.
- У него все стены заклеены этими бесстыдницами. Кино, да и только.
Начало было многообещающее. Рабочий-пенсионер, сохраняя строгое выражение лица, переменил позу и с наслаждением закурил.
- Настоящие ему не нужны, с него довольно бумажных. Он живет один, родители умерли, но оставили ему капиталец. Деньжонки у него водятся, понятно? Однажды бедняга признался мне: "Знаете, сеньора Мариана, я провел дивную ночь с той девицей, что вы принесли на прошлой неделе. Какая женщина! У вас не найдется еще одной с таким телом?" Этот горемыка листок бумаги называет женщиной! Когда я приношу ему фотографии, он говорит мне рассказчика с упреком уставилась на Васко, словно призывая быть внимательнее, - он говорит мне, вы слушаете? "Эта не годится, эта подходит", - все зависит от пышности груди, и дает кучу денег.
Женщина отпила кофе, чтобы для пущего эффекта выдержать паузу, и завершила негодующим тоном:
- А когда я прихожу домой и отдаю кредитки моему муженьку, он, негодник, еще издевается надо мной! Виданное ли дело, сеньоры! Слышишь от него одни насмешки: "Сегодня ты опять подцепила молодчика?.." Беда, да и только!
Васко бросил на прилавок мелочь, а пенсионер расправил газету, делая вид, что эта глупая болтовня его вовсе не интересует.
Через полчаса Васко остался в мастерской один. Помощники испарились, ничего не сказав в ответ на его неуклюжую ложь. Смешное мальчишество. Теперь оставалось только ждать. Он спрятал ручные часы в карман пиджака, не желая замечать время.
Наконец появилась Жасинта. Она вошла в студию спокойно, без удивленных возгласов, словно давно привыкла к подобным местам. Однако немного погодя, когда она стала оглядываться, в глазах ее появился испуг, как у зайца, вдруг обнаружившего в двух шагах от себя капкан.
- Какой беспорядок! Как можете вы, художники, двигаться, я уж не говорю вдохновляться, среди такого хаоса?
- Вопрос не новый. Я слышал его от многих, и всегда составлял мнение о людях, которые его задавали.
Реплика Жасинты, напомнившая ему о том, что так любила повторять Мария Кристина, пока не отказалась от намерения завладеть его последним прибежищем, успокоила Васко. Теперь он мог быть резким и даже отвергнуть ее.
- Вы рассердились, Васко?
Это коварное "Васко", произнесенное с нарочитой фамильярностью, придало ему смелости. Попытавшись взять у нее сумочку, он шутливо ответил:
- У художников, признаюсь вам, свое представление о порядке и беспорядке. Вероятно, поэтому они уходят из дома, когда прислуга начинает убирать квартиру…
- Что значит "свое"?
- Отличное хотя бы от вашего, насколько я понимаю.
Жасинта чувствовала себя не в своей тарелке, точно сова, которая решила не закрывать глаз при дневном свете. Она теребила сумочку, не выпуская ее из рук не только по рассеянности, но и потому, что с сумочкой чувствовала себя уверенней. То же происходило и с Марией Кристиной в те редкие дни, когда она отваживалась прийти сюда.
- А разве вам известны мои мысли?
Она спорила без азарта. Просто произносила слова. Совсем как Мария Кристина. Это открытие доставило ему удовольствие. Обе чем-то напоминали друг друга.
- Не откажите сообщить мне о них.
Жасинта улыбнулась, но улыбка ее была искусственной, точно она позировала фотографу. Смеялся только рот с тщательно ухоженными, хотя и немного пожелтевшими от никотина зубами. Васко все увереннее подталкивал зайца к ловушке, ослеплял сову необычностью обстановки. Тогда он и не думал, что это для него единственная возможность вести игру.
- Если уж вам так хочется, давайте сразу договоримся: я буржуазна до мозга костей, погрязшая в быту, раба пылесоса и прочих достижений техники. Но если вы убедитесь в обратном, не вздумайте просить у меня разъяснений.
- Вы мне угрожаете?
- Чем может угрожать женщина с умственным развитием прислуги?.. Ну, оставим препирательства, я слабый противник, и продолжайте заниматься своим делом, если желаете доставить мне удовольствие. Вы ведь работали?
- Я ждал вас.
- Ах да, я предложила себя в натурщицы… Вероятно, поэтому вы так грубо выхватили у меня из рук сумочку, опасаясь, что я сбегу? Прежде чем мы приступим, признаться откровенно, мне хотелось бы видеть ваши руки, как бы это сказать? - в действии.
- В действии?
- Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду…
- Чем же вас привлекают мои руки?
- Они мускулистые, могучие, грубые. Руки мужчины. - Она замолчала, проглотила слюну, чтобы справиться с мешавшим говорить волнением. - И жестокие.
Васко почувствовал, что эти слова обожгли его. В них слышалась страсть, преодолевшая сдержанность первых минут. Мария Кристина и Жасинта могли быть похожими во многом, только не в этом, а он всегда мечтал встретить женщину, которая не признавала бы страсть лишь как условие, предусмотренное брачным контрактом, без чего она становится непристойностью. Однако он решил пока сопротивляться, растопырил пальцы и стал разглядывать их с подчеркнутым самодовольством.
- Толстые, грубые…
- Я сказала, мускулистые, могучие…
- Но также и грубые. Знаете, для меня это открытие. Теперь я понимаю, почему они так неловко приступают к работе.
- Пожалуйста, не шутите.
- Будь у вас чуть побольше проницательности, вы догадались бы, что я не шучу.
Он и впрямь не шутил. Да и она тоже. Эти руки, жестокие и порочные, пленили ее. Она жаждала ощутить их прикосновение, медленно согнула его растопыренные пальцы, приложила их к груди и замерла, прикрыв глаза. Почувствовав, что он лишь вяло поглаживает, Жасинта, никак этого не ожидавшая, выпустила руку Васко.
- Ознакомились с моделью? Она вам подходит?
Жасинта предлагала себя, но ей не хотелось, чтобы Васко, этот отшельник, этот дикарь с грубыми руками, лишил ее иллюзий. Все должно произойти так, как она рисовала себе. Как произошло бы накануне, на склоне дня, если бы в ста метрах от студии Малафайи не послышался шум, не похожий на монотонное поскрипывание сосен. Время для натиска было упущено, и теперь не следовало торопиться.
- Вы мне не ответили. Вы уже представляете, что будете делать? - Голос ее стал настойчивым, нетерпеливым. - Голову, бюст, что-то другое? Отвечайте, но молчите!
Он разглядывал ее с вежливым презрением. Хотя, если говорить откровенно, его волновало нетерпение Жасинты.
- Я отвечу очень скоро. Но пока я еще не изучил модель.
- Я облегчу вашу задачу.
Минуту спустя она стояла перед ним обнаженная, и глаза ее смотрели с мольбой сквозь горячую пелену, которая их заволокла.
- Подойдет вам… такая?
Обладание было грубым, как насилие. И через час он с наслаждением и тревогой понял, что это только начало. Жасинта не была похожа на Марию Кристину - она не станет страдальчески морщиться, завершив то, в чем не могла отказать мужу, не станет отчужденно молчать или говорить пустые фразы, чтобы вернуть чувствам пристойность, погасить их пыл. В этом теле, теле Жасинты, огонь, вспыхнув, становился всепожирающим. И, разжигая его настойчиво и умело, - Жасинта загоралась сама. "Целуй меня, любимый. Мучай меня, оскорбляй, делай со мной все, что хочешь". И пока губы Жасинты касались его затылка, груди, живота, Васко охватывала дрожь, ему передавалось ее неистовство. Отныне скука, желание, сострадание станут, как приливы и отливы, чередоваться с этой бурей или сопутствовать ей.
- Пора уходить. В этот час обычно приходят посетители.
- Не говори мне о других.
- Кому-то из нас надо о них думать.
- Я охотно уступаю это тебе. - Но тут пальцы Жасинты впились в его плечи. - Кто эти другие?
Не отвечая, он высвободился из ее объятий и поспешно стал одеваться.
У него в голове вдруг словно загрохотал мотор. Время от времени с ним такое случалось, и всегда неожиданно. На клетки мозга грубо и неожиданно обрушивался адский шум, скрежет приводимых в движение шатунов и поршней, оглушительный треск зубчатых передач. В тюрьме, перед тем как избить его до полусмерти, они завели мотор мотоцикла, он работал все быстрей и быстрей, шум наполнял черепную коробку, сотрясая стены, заглушая звуки, доносящиеся с улицы. И потом, хотя прошло несколько лет, этот грохот вдруг раздавался у него в мозгу. Вот как сейчас.
Нужно поскорей закурить, уйти, убежать отсюда. На улице к нему вернется спокойствие и самообладание. Он присел на край обшарпанного табурета, достал с полки бутылку виски. "Кто эти другие?" Непрекращающийся треск мотора и непонятно откуда взявшаяся, далекая музыка. Пение придавало им мужества. Однажды на допросе он тихо напевал мелодию из кинофильма "Мост через реку Квай" и видел перед собой не агента тайной полиции, а английского офицера, стойко сражающегося под лучами раскаленного солнца. Когда им становилось известно, что кого-нибудь из товарищей подвергают пыткам, затягивали "Марсельезу", гимн партизан, постепенно песню подхватывали все камеры, и она становилась общей болью, общей силой, общей надеждой.
Жасинта тоже одевалась. Движения ее снова стали медленными, и, глядя, как она натягивает золотистые чулки, Васко почувствовал желание снова притянуть ее к себе. Но не притянул. Алкоголь настроил его на мрачный лад.
- Что ты обо мне думаешь, Васко?
- Ничего особенного.
- Даже после… этого?
- Именно после этого.
Мимолетно промелькнувшая горькая тень сразу состарила Жасинту. Она задумчиво допила виски, оставшееся на дне его стакана.
- Ты человек резкий. И непонятный. Поэтому я и потянулась к тебе…
- …К моим жестоким рукам. Они оказались такими, как ты предполагала?
- Да, они меня не разочаровали. Но дело не только в твоих руках. Теперь тебе от меня не избавиться. - Она легонько провела ладонью по его растрепанным волосам. - А ты, ты во мне не разочаровался?
- В чем же еще дело?
- В чем дело? Ответь сначала на мой вопрос. Ты во мне не разочаровался?
Васко покачал головой, зажигая сигарету. Его жест можно было понять и как отрицание и как утверждение. "Теперь тебе от меня не избавиться". "Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне". Он, наверное, тоже любил задавать вопросы. Васко пил, курил, как обычно хмурый и молчаливый, сидя на краю табурета, который не мешало бы заново обить, и хорошо бы кожей, устало рассматривал начатую скульптуру, барельеф, который помощники, должно быть, не успеют закончить к сроку, пятна на стенах, бесконечные эскизы, недовольный своей работой, недовольный собой, и ему казалось, что, хотя этот день ничего не изменил, его мрачное настроение все же было не совсем прежним. Он нуждался в поощрении, пусть даже неискреннем, чтобы их встречи могли продолжаться. Жасинта, однако, не разгадала, что скрывается за его угрюмым взглядом, за враждебностью, с какой он следил, как она суетится среди разбросанных где попало эскизов, не выражая вслух своего восхищения, а если и разгадала, у нее хватило здравого смысла не показать этого. Пускай Васко курит сигарету за сигаретой. Жасинта была опытной женщиной и знала, когда нельзя нарушать молчание.
Лишь выбрав подходящий момент, она продолжила разговор, начав с лестной для него темы.
- Дело еще в том, что ты умный. Для женщины это важно.
Он иронически поклонился в ответ.
Небо за окном бледнело. Но ветерок, шевеливший развешанное во дворе белье, был еще теплым. Жасинта открыла окно и прямо перед собой увидела две иссохшие, как у мумии, руки, обтянутые веснушчатой кожей, которые тянулись к клетке. Желтая птица испуганно встрепенулась, забилась в угол, но и там не чувствовала себя в безопасности. Охваченная беспокойством, канарейка металась по своей тюрьме. Руки принадлежали старухе с растрепанными рыжими космами. Больше во дворе никого не было. Сиеста все еще продолжалась на улице и за облупленными стенами домов. Когда руки старухи исчезли, птица окунула голову в плошку с водой и запорхала с жердочки на жердочку, радуясь своей мнимой свободе.
- Здесь очень тихо, Васко, но это пугает меня. Точнее, я здесь чувствую себя посторонней, понимаешь? Будто я не в городе.
- Ты хочешь сказать, в чужом городе?
- Не вижу разницы. - Жасинта уселась на старую кушетку - студия напоминала склад ненужной мебели - и погладила его по колену, потом ласково коснулась бедра, отчего Васко вздрогнул. - А каков твой город, любимый?
- Мой город?.. Мой город, наверно, и этот, и другой, в котором живешь ты.
Жасинта сразу сделалась серьезной, пальцы замерли на его бедре.
- Я не совсем тебя понимаю.
- Я имел в виду вездесущность, которую мы обретаем и к которой в конце концов приспосабливаемся. Даже физиологически. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, что мы начинаем умирать, едва родившись? Смерть бывает разная и не всякая похожа на медленную деградацию.
- Твои слова, вероятно, следует расценивать как осуждение?
- Я давно уже разучился осуждать. У меня нет на это права. Прежде всего мне следует осудить себя.
- За что?
- За то, например, что живу в твоем городе.
Пальцы Жасинты выскользнули, когда он попытался удержать их на своем бедре.
- Хотя ты этого и не сознаешь, ты все время чувствуешь себя как на сцене. Разыгрываешь представление. Кого ты пытаешься обмануть?
Пальцы Жасинты, которые Васко перехватил, когда они потянулись к лежащей на станке пачке сигарет, стали холодными, вялыми. Он отпустил их.
- Пойдем, Жасинта. Я не хочу больше здесь оставаться.
- Ты разыгрываешь представление… а меня это не отталкивает. Напротив. - Она приблизилась к нему, поцеловала в губы. Глаза ее улыбались. Но он не забыл враждебного холода ее пальцев. - Скажи откровенно, Васко, что ты обо мне думаешь?
- Тебя еще интересует, что думают о тебе мужчины?
- Мужчины?.. - Полуоткрытый рот снова потянулся к нему. Однако на этот раз, чтобы укусить. - Да, но только некоторые.
Их губы впились друг в друга, и теперь особенно яростным был поцелуй Васко, который длился, пока он не решился спросить:
- Те, что с тобой спят?
Жасинта побледнела, они смерили друг друга взглядом, и Васко первым отвел глаза, не желая разжигать ссору.
- Ты, как видно, хорошо знаешь город, в котором мы оба живем.