Всякий раз на этом проспекте, напоминающем реку, происходило более или менее одно и то же. Река торопилась слиться с морем, иногда она приостанавливала свой бег, закружившись в водовороте, и вновь устремлялась вперед; но пока он пробирался в людском потоке, многое могло случиться, многие могли узнать его, скульптора Васко Рошу, с которым почтительно раскланивалось пол-Лиссабона (со скульптором или только с его именем, известным всем и каждому, и с его знакомой по портретам физиономией - в сущности, сейчас не имело значения), многие могли проследить за ним и уличить его. Поэтому он настороженно вглядывался в безликую толпу, опасаясь того, что таила за собой эта безликость. Он смотрел на людей с раздражением и боязнью, словно ему приходилось выдавать себя за другого, а он отлично знал свою неспособность к притворству. Васко постоял немного у витрины писчебумажного магазина, чтобы отвязаться от назойливого попутчика, по всей вероятности выбравшего для своей прогулки тот же маршрут, сделал вид, будто не замечает кривой улыбки и откровенно злобного взгляда той дамы, что жила в доме Барбары и почти всегда выводила на прогулку своего обожаемого сеттера ("Ну, ленивец; поторапливайся же, мой мальчик") как раз тогда, когда Васко выкраивал время для встречи с Жасинтой, и не удержался от улыбки, услыхав заразительный смех, - какой-то шалопай подзадоривал приятеля: "Ты вечно похваляешься тем, что ты настоящий мужчина, посмотрим, как у тебя с ней пойдут дела". Внезапно высоченная иностранка в коротком платье с декольте, открывающим спину, точно платье было разорвано пополам, решительно пробралась сквозь толпу, ожидающую автобуса; увидев, что портье зазевался или отлучился со своего поста, он направился прямо к лифту с видом поспешным и непринужденным, словно и в самом деле жил в этом доме. Пока лифт спускался на первый этаж (он, как нарочно, всегда оказывался на самом верху и двигался ужасно медленно), он стоял спиной к двери и, роясь в карманах и в портмоне, разыскивал какую-то бумажку, чтобы любой вошедший подумал, будто он занят важным делом, он усердно вел поиски, оправдывающие его присутствие в подъезде, что не мешало ему следить за служебным лифтом, откуда в любую минуту мог появиться владелец корзины с бакалеей и хозяйственными товарами, оставленной на последней ступеньке лестницы, - разумеется, сплетник и продувная бестия, - и прислушиваться к нарастающему гулу голосов, который угрожал в любую минуту обрушиться на него из двери слева, а может быть, какая-нибудь проныра, из тех, что любят совать нос в чужие дела, уже приготовилась отодвинуть щеколду.
Предосторожности и страхи школьника. Иногда ему казалось, что весь город следит за ним. Не только на этом проспекте, на этой автобусной остановке, в этом вестибюле, за дверями, на безлюдных лестничных площадках, но и повсюду, в любом месте, где бы он ни был и куда бы ни направлялся. Даже тогда, когда скрывать было нечего, он опасался быть узнанным. В этом сказывался смутный ужас, с детских лет вызывавший у него заторможенность реакций, беспричинное чувство вины и робкое желание признаться в ней, искупить ее; сказывалось влияние удушливой атмосферы отчего дома, где каждый, как в скорлупе, замыкался в собственном мире, полном призрачных обид, память о вечно сердитом отце, который не умел ни улыбаться, ни слушать, ни сходиться с людьми, память о других взрослых, которые, воздвигнув стену мелких условностей, строго отмеряли каждый шаг Васко; сказывался горький осадок тех лет, когда приходилось не доверять посторонним, сидящим в кафе за соседним столиком, и даже некоторым товарищам - ведь отчаяние и пытки могли привести к предательству, не говоря уже о переодетых агентах полиции, - хотя они ничем не выдавали своего присутствия, оно сразу же ощущалось: становилось трудно дышать. С детских лет у него осталось внутреннее беспокойство: то ли тревога, то ли беспричинный страх, хотя в окружающем его мире ничто не менялось, и надвигающиеся лавиной приступы усталости, угрызения неспокойной совести лишь усиливали его замкнутость под бдительной и всепроникающей тиранией Марии Кристины.
Однако никто бы этого не сказал. Никто бы не сказал, глядя на суровое, хмурое, даже высокомерное лицо Васко, что перед ним слабый человек, уступающий всякий раз, как воля его сталкивается с волей других. Только Мария Кристина сумела разгадать его сущность, сломив последнее сопротивление Васко, но она оправдывала его, жалея, и, хотя за пятнадцать лет супружеской жизни изучила все слабости мужа, не придавала им значения. Он был ей нужен для удовлетворения капризов, чтобы было на ком вымещать раздражение, и она любила его, как можно любить беззащитное, не сопротивляющееся насилию существо, которое, даже принося нам страдания, снова и снова вызывает желание обладать им. Никто бы этого не сказал. Мрачный, раздраженный собственной трусостью и ложью, с постоянно кровоточащей памятью, он держался вызывающе, но и эта видимая агрессивность была обманом. Потому он и оказался здесь, хотя все его помыслы, всё накопившееся в болоте повседневности недовольство собой яростно требовали освобождения. От кого или от чего он жаждал освободиться? От Марии Кристины? От Жасинты? От того, что день за днем все сильнее поражала гангрена? Да, от Жасинты.
Прежде всего от Жасинты. От порочной Жасинты, показавшей ему, до какой степени унижения он может дойти. Но как от нее освободиться, если у него не хватало мужества взбаламутить болото, если последствий разрыва, взбаламученного болота он боялся гораздо больше, чем духовной деградации, и даже больше, чем тягостных сцен с Марией Кристиной. Деградация эта таилась где-то в подполье, откуда редко выплывали наружу сдерживаемые здравым смыслом мятеж и отвращение. Мария Кристина, которую то пугала жестокость фактов, казавшихся неправдоподобными, то удерживало сознание беспочвенности ее подозрений, никогда не знала, можно ли открыто взбунтоваться и обвинять (а как ловко, с какой настойчивостью умела она обвинять!) или же лучше ограничиться туманной недомолвкой, язвительным намеком, опаляющим медленным огнем. Жасинту же, чье коварство, по всей вероятности, граничило с безрассудством, обуздывала недозволенность игры, которую она с наслаждением вела.
Вот почему связанный по рукам и ногам постоянной необходимостью лгать и развращенный этой ложью Васко со дня на день откладывал разрыв, хотя эта операция, пусть и болезненная, излечила бы его от гангрены. Вот почему он снова поднимался на скрипучем лифте, который, достигнув третьего этажа, производил странный шум, словно кто-то дул в неведомый духовой инструмент, поднимался, не зажигая света, чтобы какой-нибудь сплетник не узнал его с лестничной площадки; вот почему он пришел сюда, как и позавчера, как, вероятно, придет и завтра, справившись предварительно, сможет ли Барбара предоставить в его распоряжение ту же комнату, что обычно, выдумав что-нибудь о своих занятиях, как и в прошлый, как и в будущий раз, чтобы усыпить бдительность Марии Кристины, и убедившись, что любовница, от продуманных неожиданностей которой он постарается оградить себя насколько возможно, все-таки придет после часа томительного ожидания.
Пока лифт поднимался, Васко избегал встречаться взглядом со своим неясным отражением в зеркале, с сообщником, чьи глаза напоминали тлеющие угли, а рот - незарубцевавшийся след жестоких страданий, в ушах у него раздавались слова Жасинты; сказанные однажды, они запали в его сердце и все же не могли теперь избавить Васко от сковавшего его оцепенения. "Любовь есть любовь, а жизнь есть жизнь, дорогой мой, не бойся их, точно греха", - слова эти должны были облегчить его муки - он так этого хотел, так жаждал, - но лишь делали острей чувство поражения; лифт поднимался то ли секунды, то ли вечность, вдруг что-то щелкнуло, и он остановился. Словно внезапно перехватило дыхание. Пятый этаж, прямо по коридору кнопка - почерневший от времени сосок, строгая полированная дверь со стеклянным глазком, такая же, как все двери в этом респектабельном доме, напоминающем другие дома этого ультрабуржуазного проспекта, где за шесть с лишним конто нанимают квартиру влиятельные персоны из многочисленного племени сильных мира сего - директоры предприятий, промышленники, высокопоставленные чиновники и прочие; исключением была лишь Барбара, пройдоха Барбара, не имеющая никакого положения в обществе, но ловкая. Эта бывшая белошвейка, бывшая законная жена горного инженера, как она себя рекомендовала, сдавала комнаты на несколько часов, Барбара звонила по телефону своим друзьям, высокопоставленным чиновникам и прочим, и соблазняла воркующим голоском: "У меня есть для тебя одно лакомство, сластена ты эдакий. Можешь прийти ко мне в пять часов?"
Барбара умела устраивать свои дела: благодаря ежемесячному вознаграждению портье смотрел на ее посетителей сквозь пальцы. Увидев, что приближается пылающий страстью господин, расстегивающий потными руками тесный воротничок рубашки, он ленивой походкой направлялся за вечерней газетой. Блюститель нравственности из полиции мог обзавестись подружкой, не отыскивая ее в картотеке, а единственно по сердечной склонности, и для большей безопасности полицейский комиссар, приятель прежних времен (каких именно? супружества с горным инженером? или шитья?), являлся к Барбаре под покровом темноты, чтобы пропустить стаканчик или сыграть партию в карты, а порой, когда из тлеющих углей вырывалась на миг вспышка пламени, и убедиться, что Барбара еще сохранила тот пыл, благодаря которому брак с горным инженером завершился безобразным скандалом в суде.
Через мгновение из этой двери выглянет Барбара в халатике, или брюках, или в воздушном одеянии, небрежно наброшенном на голое тело, вся еще дышащая сонной негой и теплом постели; она имела обыкновение поздно ложиться и потому спала после обеда почти дотемна, а одевалась только к ужину. Васко никогда не поддерживал ее легкомысленной болтовни, не отвечал на умелые попытки вызвать в нем не предусмотренную программой нежность, которая не оставляет в памяти следа, но может быть расценена как внезапный порыв. Она непринужденно предлагала, а он соглашался выпить стакан виски всякий раз, как Жасинта опаздывала или становилось ясно, что она вовсе не придет в этот день; Барбара хлопотала, как радушная хозяйка дома, которой нравится эта роль. Он только натянуто улыбался, когда Барбара, чье тело словно еще хранило жар неостывшей постели, заглядывала ему в глаза, может быть, просто из озорства, может быть, желая позабавиться над его смущением, касалась его коленей и что-то мурлыкала себе под нос, возможно: "Ты ведь ничего не потеряешь, дурачок, даже если она на придет…" - с видом наивного бесстыдства, а потом вдруг обрывала себя и снова становилась сдержанной. Замешательство Васко, если оно было, или его чрезмерное благоразумие означали лишь нежелание воспользоваться обстоятельствами или тем, что они подразумевали. Тошнота подступала к горлу еще внизу, на улице, отвращение вызывали в нем и растение с крупными мясистыми листьями, украшающее стол портье, которое с какой-то чувственной жадностью заполняло собой пространство, и лифт, двусмысленно предупреждающий кроваво-красными буквами: занято или свободно, и Барбара, покусывающая нижнюю губу, прежде чем ответить на его сдержанное приветствие, и сразу же ошеломляющая его горячим взволнованным шепотом: "Обожди минутку, я пойду прикрою ту дверь. Не хочу, чтобы тебя видели. Не хватало только, чтобы ты с кем-нибудь здесь встретился!", и комната в конспиративном полумраке - воплощение осторожности, и спальня, судя по всему находящаяся направо, с мебелью в стиле королевы Анны и позолоченными лепными украшениями, где благопристойно почивала хозяйка, не разделяя ложе ни с одним из ночных гостей, и комната налево, скорее, даже не комната, а выставка безделушек, кукол из разных концов страны и искусно сделанных кувшинчиков, где в глубине виднелся телевизор, напоминающий несуразно большое насекомое, у которого оторвали туловище и крылья и оставили только голову, только глаз, только жесткие, воинственно настороженные усы-антенны, а у стены стоял широкий диван, достойно заменяющий мягкое ложе, если в другом гнездышке находился почтенный клиент.
Лишь тогда Васко стаскивал с головы берет. Он садился на софу, почему-то не отрывая глаз от циферблата часов, хотя сам, со своей болезненной любовью к точности, никогда не опаздывал ("Дорогой мой, не говори мне о времени! Вся твоя жизнь подчинена часовым стрелкам. Стрелкам, звонкам, будильникам. Как ты ухитряешься найти место чему-то еще?" посмеивалась Жасинта, и, надо отдать ей справедливость, не без оснований, он ничего не мог на это возразить), садился на софу и закуривал сигарету.
- Хочешь, я приоткрою окно?
Он раздраженно возражал:
- Мне и так хорошо, Барбара.
"Так" означало в темноте. Когда лицо, или, точнее, нервное напряжение, скрыто от посторонних глаз. На улице все еще светило солнце, и, так как одна из планок жалюзи отошла, солнечный свет устремлялся через эту щель и будто огненный клинок рассекал комнату на две темные глыбы. Ему не оставалось ничего другого, как ждать. Он знал, что Жасинта придет гораздо позже назначенного часа, но безропотно подвергал себя ожиданию, менее мучительному, чем мысль о том, что он кого-то заставляет ждать. Быстрые пальцы Барбары проворно орудовали спицами, она пыталась его развлечь, болтая о пустяках, перескакивая с одной темы на другую. И наконец, отчаявшись преодолеть его молчаливую отчужденность, уходила.
- Если захочешь почитать журнал или послушать радио, скажи.
Она отправлялась на кухню раскладывать пасьянс. Сначала необщительность Васко раздражала Барбару, но вскоре она с ней примирилась. И все же эта обстановка умиротворяющего покоя, банальной и примелькавшейся повседневности, не потрясаемой подземными толчками, вязание Барбары, ее пустая болтовня, столь же мало трогающая, как жужжание мухи, ее хлопоты по хозяйству, которым она предавалась с детским наслаждением и детской серьезностью, и далекий, очень далекий рев проспекта действовали на Васко, как выпитое у камина теплое вино: по жилам разливается сладкая истома, поленья дров потрескивают под натиском призрачных огненных замков. То же испытывал Васко и в полумраке своей тесной библиотеки, когда, изнемогая от усталости и с болью в висках от неотступных мыслей, бросался в глубокое кресло и, прикрыв глаза, отгонял от себя образ грубого мира.
Сколько раз ему хотелось заглянуть к Барбаре только для того, чтобы насладиться минутами покоя. Самого заурядного. Он даже признался ей:
- Мне приятно сидеть около тебя. Просто сидеть и пить виски. - И едва не добавил: "И не бояться того, что ты думаешь, говоришь, того, что хочешь сказать).
Барбара была тронута.
- Мне тоже приятно, Васко. Честное слово, приятно. Иногда мне кажется, что квартира слишком велика для меня одной. Кого-то в ней не хватает.
Он чуть коснулся губами ее глаз. Она поцеловала ему руки. И каждый подумал о своем.
Как-то Васко осуществил свое намерение. Барбару удивил и даже раздосадовал - он мог бы в этом поклясться - его приход. Боясь нарушить обычный порядок, они разыгрывали скучный фарс, забыв вдруг свои роли. Их связывала Жасинта, а в тот день Жасинта не собиралась прийти. Васко, раздраженный собственным смущением, выпил предложенное ему виски и тут же встал, извинился за короткий визит и не преминул уколоть Барбару:
- Я тороплюсь, к тому же мое быстрое исчезновение, я думаю, сегодня тебя не расстроит. Кого-нибудь ждешь?
- С чего ты взял, Васко?! Посиди еще немного.
Васко принялся разглядывать, словно увидел впервые, фигуру обнаженной женщины в гостиной и, съязвив, почувствовал себя еще более смешным:
- Тебе не польстили, Барбара. Ты заслуживаешь лучшего.
Васко сидел и курил, положив берет на колени ("Объясни мне, ради бога, почему ты не хочешь расстаться с этой грязной тряпкой", - кто это сказал, Барбара или Жасинта?), он думал о том, как нескладно все получилось. И по его вине. Он всегда все испортит: и либо оттолкнет человека, заранее предчувствуя неминуемое разочарование, либо вообразит себе такое, чего никогда не могло быть. Так произошло и на этот раз. Он размечтался, как будет слушать шум дождя за окном, срывающего листья с деревьев (дождя или ветра? Наверное, ветра, морской ветер больше напоминал детство), а Барбара вязать… Чепуха. После искалеченной юности от него уцелела едва ли половина.
Этот берет, Барбара… (Барбара или Жасинта?) Жасинта опаздывала. Ему хватило бы времени, чтобы восстановить в памяти биографию своего берета, если бы он вдруг захотел это сделать (восстановить только для себя, для тебя, Васко, а не для других, пусть даже этими другими будут Жасинта или Барбара, потому что целомудренная боязнь заговорить о том, чем он живет, о том, что таится за внешней оболочкой, страх, что слова исказят чувства, осквернят их ненужной откровенностью, всегда воздвигали стену между ним и другими, нагнетая недоразумения и ошибки), - ему хватило бы времени, чтобы, не торопясь, перелистать бразильские иллюстрированные журналы "Маишет" и "Крузейро", которые могли оказаться и вчерашними и двух-трехлетней давности. Как в юридических консультациях. Барбара скупала журналы оптом. Все равно какие. Ее интересовали королевы красоты, принцессы без трона, скандалы без указания дат, high society во всем его великолепии, золотая молодежь на пляжах - эти герои и героини никогда не казались устаревшими. В номере, который Васко держал в руках, целая страница была отведена фантастическим сценам карнавала, затем шел репортаж о бразильском враче ("человек этот никогда не страдал чрезмерной набожностью"), с которым на фазенде в сертане беседовала пресвятая богоматерь. Явление богородицы на рождество! "Над этой историей стоит призадуматься". Рассказу медика можно доверять: человек он солидный и даже подвергался строгому обследованию психоаналитика, "вывернувшего его наизнанку". К тому же осталось вещественное доказательство - продиктованное ему богоматерью послание для скептиков и неверующих, написанное на непонятном языке, на котором говорили в далекой древности, так что лишь немногие эрудиты смогли его расшифровать. Сейчас безлюдный прежде сертан наводнили грузовики с паломниками и их пожитками. Уже поговаривали о строительстве отеля. Было ясно, что на этом месте вырастет город. Так осваиваются девственные просторы, так оживляются мертвые земли. Рассказ врача не безответственная болтовня, тем более что высокая стройная фигура богородицы в пепельно-сером одеянии вновь явилась ему "во плоти" (а где ты видел, Васко, возникшую в дверях высокую фигуру с наброшенным на плечи черным платком?), теперь на валунах маленького озера у фазенды и рядом с доктором оказался свидетель. Богоматерь пожелала, чтобы "не сжигали ее храм" и чтобы начали заселяться мертвые земли. Аминь.
(Где он видел высокую фигуру в дверях? На поминках Шико Моура. С застывшими, как в январскую стужу, лицами женщин.)