Через пару дней я пришел к ней с Валерой. Мы решили снять комнату на двоих. Принесли нашей благодетельнице конфет, поставила она нам розетки с вареньем. Разговор протекал в том же духе. Стало ясно: на комнату она никаких прав не имеет, А жить вместе с ней, с мышкой, нам не очень светило.
- Не хотите, другие найдутся.
Потом вдруг вспомнила:
- Да, ребята, одолжите взаймы. Завтра заложу янтарные бусы, вот они, сейчас достану, настоящий янтарь - им же цены нет, а деньги я верну, завтра же.
- Сколько?
- Давайте сколько есть. За квартиру за полгода не плачено.
У меня было рублей пять, Валера вытащил пятнадцать.
- И все? А что же я покушаю? Вот мы чай пили - у меня и заварки не осталось.
Я выгреб мелочь и ссыпал ей на ладонь.
Выскочили мы как угорелые. Еще немного и она бы нас раздела. У подъезда остановились. Валера посмотрел на меня, я - на Валеру:
- Не отдаст.
- Лопухи.
Я звонил ей и через два дня и через две недели. Начал пугать судом и грозил Валерой. Он, мол, идет к вам и собирает камни - будет бить ваши стекла.
- Валера? На порог не пушу. Ничего я у него не брала. Я только с тобой дело имела. Какой неприятный человек! Он что, в самом деле, твой друг? Нет, он не может быть твоим другом. Ты заходи, а его знать не знаю.
Делать было нечего. Пошел я к ней с разговором. Я мало на что надеялся, но глодало любопытство: с какой мордой встретит.
Она была томной. В комнате стоял полумрак. Шторы были завешены. Она прислонилась к окну и вполголоса, торопливо говорила. Я пытался вставить и свое слово, но она просила не перебивать, ей сейчас не до этого, это все мелочи, ее волнует другое.
- Хочешь я угощу тебя ванной?
Я не очень сопротивлялся. Я жил тогда в прогнившем деревянном домике. Там был рукомойник. Внизу стояло помойное ведро с мыльной водой. О ванне я мог только мечтать.
Помывшись, я вышел распаренный и раздобревший. На столе был чай. Хозяйка полезла в стол и достала захватанную, когда-то начатую бутылку коньяка.
Неожиданно для себя я тронул ее за крутые бока. Она вывернулась, отошла к окну.
- Как тебе нравится мой бюст?
- Всем бюстам бюст.
- Ты шутишь, но мне говорят, что я хорошо сохранилась. Я поставил чашку и подошел к ней:
- Я этого не заметил.
Она раздвинула штору и обиженно уставилась в окно. Передо мной красовался аппетитный женский торс: узкие плечи и широченным лобастый зад. Я провел рукой по ее спине и остановился на выпирающих окружностях. В ладонь давило тугое, затянутое в пояса тело. И оно позвало меня. Рука моя перебегала с места на место, назойливой мухой отлетала и снова садилась. Женщина опустила голову. Тело ее подалось назад и вверх. Черные кромки трусов выглянули из-под полы. Я коснулся их, ощутил гладкую мякоть тела, руки мои поползли произвольно. Я мял ее тело, как тесто, и плотно прижимался к нему, чувствуя, как разрастается желание, как наброшусь я на эти вздымающиеся холмы, как разметаю в стороны это мясо. Неожиданно она выпрямилась и, оттянув платье, повернулась ко мне лицом.
- Возьми их.
Она откинула плечи и подставила грудь. Туго набитые жиром, груди ее расплылись правильными полушариями размером с голову взрослого человека.
- Ты не ласков. У меня был другой мальчик, у него я была первой. Он каждый день приходил ко мне и целовал сюда.
В постели она повернулась ко мне спиной. Я остался один на один с голым; пылающим глобусом. Она деловито подняла верхнюю ногу. Я с жаром ударил раз, другой и скис. И больше меня не манило. Она фыркнула и проворно соскочила с кровати. Бесстыдно вытерлась тряпкой. Одевались молча. Расстались без слов. Я долго не мог избавиться от омерзения…
* * *
… А эта застенчиво перебирает ногами, это - Наташа. Она придерживает желтый льющийся волос, а другой рукой прикрывает тощую грудь. Грудь свою она не любит, стесняется. Лифчик всегда снимала против воли, но была очень благодарна, если ты не замечал ее стыдобы, если, лаская ее, ты не избегал обвисших складок кожи и крупных чувственных сосков.
… В этом городе я был в командировке от общества "Знание". Только что прочитал лекцию на заводе, и мы с Людмилой Ивановной спешили в областную библиотеку. Мы опаздывали. Бегом ринулись от машины, бегом, раздеваясь на ходу, пересекли холл, простучали на второй этаж, третий и вдруг на площадке четвертого этажа, меня останавливают большие серые глаза.
- Мы, наверное, вас ждем? - спросили они, улыбаясь.
- Да, извините, я вас очень подвел?
Девушка показала на сгрудившихся людей, на серый туман табачного дыма, на гомон мужских и женских голосов. Мы прошли в зал и через несколько минут лекция началась.
Большие серые глаза тихо лучились в начале первого ряда. Я посматривал на них и делал маленькие открытия. Сначала заметил, что они не просто серые, а голубоватые. Потом мне показалось, что они не соразмерны ее лицу, слишком огромны для тонкого и нежного лица. Наконец, я увидел ее всю, немного щуплую, но стройную симпатичную девушку, и когда спускался со сцены, был уверен, что вижу ее не в последний раз.
Я пригласил ее поужинать, но с нами была Людмила Ивановна, треугольник получился довольно натянутым, мы долго не могли решить, куда пойдем, зачем пойдем, втроем ли, порознь. Конечно, они были не прочь посидеть, но роли были слишком неясны, и женщины осторожничали. Я предложил идти ко мне, в гостиницу. Но и в номере они держались скованно, Разговор не получался. Вдвоем им было тесно здесь, но кто та, которая должна уйти первой? Люда, спасибо ей, догадалась.
- Я должна отлучиться. Я позвоню вам.
Мы дружно засуетились. Жаль, что она нас покидает, надеемся ненадолго; она должна обязательно, обязательно вернуться. Через полчаса Люда позвонила и сказала, что извиняется, но прийти не сможет. Нет, я не хотел ее извинять. Так не годится, вот и Наташа засобиралась. Люда, как могла, успокаивала меня.
Мы остались одни. Муж-геолог. Любит свою профессию, вечно мотается по тайге. Наверное, они скоро разойдутся, но фактически они уже в разводе. Она малохольно повествовала о себе, я - теребил ее тонкие длинные пальцы. Она была хрупкой и нежной. Мне было тепло и уютно с ней. Слова ее таяли на губах, но я уже не вникал в них. Я льнул к ней, и голова кружилась от ее полушепота. В комнате горела настольная лампа. Густой сумрак скрадывал убогую конкретность гостиничного номера. От шумного, пестрого дня остался только освещенный край стола, да мы с Наташей.
Я взял ее руку, притянул к себе, прижал. Я поцеловал ее плечо, шею. Легкий аромат чистого тела уже дурманил меня. Она покраснела, но еще сторонилась ласки, еще не освоилась, не знала, на что решиться: встать ли, одернуть меня… Я навалился на ее кресло. Я судорожно гладил шелковистую голову, припадал к струящимся прядям, но от этого ручья пересыхали губы. Ее лица, святыни, задеть которую мне было страшно, я не касался. Между тем, я начал раздевать ее. Она посмотрела на меня с болью, глазами полными слез и, развернувшись, потянулась лицом, и я обжегся о мякоть влажных губ. Мы оплели друг друга и застыли напряженным узлом, готовым взорваться, вспыхнуть синим пламенем.
Не помню, как мы оказались в постели, раздетые, разгоряченные. Помню только, как почти насильно я снял ее маленький белый лифчик, как скомкал ее тщедушную грудь и долго терзал ее, кусал и покрывал поцелуями, жадно сосал ее, перекатывая языком трогательные шарики сосков. А она билась подо мной, извивалась шелковым канатом, а ее длинные ноги, как лебяжьи шеи, оплетали меня, хлестали по ягодицам и тискали, прижимали к дрожащему телу. Я упал в костер, а он вспыхнул, захватил меня жарким пламенем, длинными трепетными языками. Я чувствовал зовущую влагу ее бедер и нежно благодарил ее за отзывчивость и просил и требовал: еще, еще, еще… Она подобралась, сжала ноги, утопив в себе мои беспокойные пальцы, а потом вдруг как бы вспорхнула, разметалась и, наверное, чтобы не улететь, зацепилась в последний момент за спасительный сук. Я дернулся и застонал. И вот этот раскаленный прут, этот гудящий столб берет и с маху вводит в себя тонкая хрупкая женщина, бьющаяся, словно из последних сил, агонизирующая подо мной на скомканной постели. А я, ее спаситель, изо всех сил добиваю ее, подминаю под себя, комкаю, ломаю, молочу своим телом и в садистском приступе торжествую, глядя как корчится она в сладких муках, как искажается ее мокрое от слез лицо, как хватает она воспаленным ртом свои волосы, а они сыплются на глаза, на подушки, заливают мои руки и спину, когда в экстазе она бросается на меня и целует взасос шею, ключицу и кусает меня.
И вдруг ее прорвало. Она странно напряглась, притаила дыхание и, широко растянув рот, закричала. Тело ее заходило крупной дрожью. Она подалась вперед, ухватилась за ноги и словно веслами стала отчаянно грести, то нагибаясь вперед, то стремительно откидываясь назад. Кости мои звенели от суматошных ударов. Стиснув зубы, она рванулась еще раз и застонала, уронив свое истомленное тело, исходившее в последних судорогах. И затихла - распластанная, умиротворенная. Когда отдышалась, она приоткрыла веки и улыбнулась.
Она приходила ко мне каждый день и оставалась допоздна, иногда до утра. Все свободное время мое было заполнено этой женщиной. И когда в аэропорту я шел к трапу, я уносил с собой нежные прикосновения ее губ. Все мое существо было наполнено впечатлением от этих губ, но особенно томилась по ним та часть моего тела, которую она более всего одаривала, которая послушным пажем отзывалась на каждый ее поцелуй, тянулась к ее теплому, влажному рту и утопала там, выкачивая из меня все соки, да так, что временами казалось - истекаю кровью.
Я поднимаюсь по трапу. В последний раз, быть может; смотрю на эти грустно улыбающиеся глаза, а в ногах моих кружатся бабочки, хлопают цветастыми облатками по головке, которой еще долго, будут сниться эти порхающие поцелуи.
* * *
… Не все женщины оставляют нежную память. Многое и не назовешь чувством, так - физиология. И все бы кануло, были женщины, о которых я не вспоминал ни разу и не вспомнил бы никогда, если бы не это внезапное нашествие, если бы я не пятился сейчас в смутном страхе перед тем, что меня ожидает.
Я вытравил всякую память о тебе, но и ты здесь и, чувствую, мне не сдобровать. Похотливая, настырная - она не брезговала ничем - ни в жизни, ни в любви.
Все она умела, принимала любую позу, любила разные, а что не знала, охотно разучивала и могла это делать вдвоём, а могла и втроем, и больше, и в любых сочетаниях. Причём везде: в подъезде, в собственной квартире почти на глазах у мужа, в воде, на снегу. Однажды нас чуть не застукала милиция. Это было поздно вечером в парке. Я сидел с расстегнутыми штанами, а она уткнулась в мой пах и алчно причмокивала. Это она любила. Я долго поддерживал с ней знакомство, хотя и не дорожил им особенно. Но я ценил её искусство, звал её и не жалел - она не требовала удовлетворения, то, что она делала, её вполне устраивало, и после бессонной ночи она улыбалась посиневшими натруженными губами и уходила довольная.
Она была первая, кто открыл мне эту сторону плотских отношений. Случилось это на берегу реки, ранним утром.
В это лето мы часто делали двух-трехдневные вылазки за город. Брали одну-две палатки, девушек и располагались где-нибудь у воды. Палатки всегда не хватало. Спали по очереди. Кто-то оставался у костра, а в середине ночи, распалив огонь, будил замену. На этот раз будили меня. Ах, как не хотелось выходить! Только уснул, пригрелся, и вот на холод, на сырую траву. Сонный я побрел к костру.
Камень, на котором я сидел, был холоден как лед. Костер прогорел. Жар гнездился в двух обугленных поленьях. Надо идти за дровами.
И это время палатка зашевелилась, послышались заспанные голоса. Показалась Ира. Она съежилась и юркнула за палатку в кустарник. Через некоторое время она появилась и пошла, было, досыпать, но узнала меня:
- Так и околеть можно.
Мы принесли по охапке сучьев. Костер ожил, затрещал, дымно потянулся вверх. Мы быстро согрелись. С реки наползал туман, и звезды начинали бледнеть. Свежело. Запахло водой.
Мы устроились на краю обрывистого берега. Тихо. Все беспробудно спит. Всплески внизу - сонно посапывает река Как хорошо, когда всё спит, а ты нет, и не чувствуешь себя одиноким. Мы прижались друг к другу. Потом разговорились. Я очень мало знаю ее, а ведь мы знакомы давно и живем по соседству. У нее муж, с которым ее мало что связывает. С нами она была дружна, но шашни не водила. Она говорила об одиночестве. О том, как можно быть одинокой среди друзей, если нет любви. Как постыла ей эта добропорядочная жизнь без любви. Она вот махнет рукой, пошлет все к черту и заведет любовника. Она будет угождать ему, мыть его ноги, делать, что он прикажет. Она хочет любить, и ей наплевать, что об этом скажут. А если любовник ее бросит или она разлюбит его, она обязательно заведет другого и снова растворится в нем. "Не помню, когда последний раз целовалась - разве это жизнь?"
Я обнял ее. Щеки моей коснулись холодные губы, она дышала часто и глубоко.
- Нас могут увидеть, - прошептала она.
Мы огляделись. Белесые космы растянулись по берегу. Брезжило утро, но до рассвета было нескоро.
Мы забрались в густую чащу из молодняка и кустарника. Ира присела на разостланное одеяло и запрокинула голову. Гибкое тело тряслось от напряжения, жалось ко мне и ерзало нетерпеливо. И чем больше одолевало меня желание, чем жестче я теребил маленькую тугую грудь, чем сильнее кусал покорные губы, тем требовательнее становилась Ира, она разбросала ноги и тянула, тянула меня к лобку, прижимала руки мои к разгоряченному взмокшему животу и, вскидывая ноги, открывала мокрые алые губы, пылавшие изнутри чувственно и жарко. Я уже начал побаиваться, как бы она не взбесилась, не исцарапала, не искусала меня. Но кровь хлынула в члены. Я начал разворачивать ее и уже закинул на свое плечо ее ногу, но она вдруг высвободилась и повалила меня набок. Больно сжала Его, отпустила и затем, взявшись обеими руками, поцеловала Его:
- Можно?
Меня раздирало желание, я хотел сильной активной борьбы, я плохо понимал, зачем ей это надо, но промолчал. Она опустила ресницы и как-то отрешенно, медленно разевая рот, уткнулась лицом в низ моего живота, я вскрикнул от неожиданности: мятущийся кончик ее языка задрожал на самом чувственном месте. Потом закружился, словно опутывая веревкой, у меня все горело, каждое прикосновение вздувало вены, я твердел как кость, напряжение было так велико, кровь приливала с такой силой, что казалось, не выдержу и брызну высоким красным фонтаном.
Я ощутил всю шершавую полость языка. Больно оттянув кожу вниз, она вылизывала оголенную, отполированную головку, другой, свободной рукой сдавила мошонку, перекатывала ее содержимое, длинно оттягивала кожу и перебирала ее быстрыми пальцами, растрепанная голова ее дерзко хозяйничала в моих ногах. Она то откидывалась - и я видел торопливое движение нижней челюсти, - то рьяно крутилась вокруг оси, то хищнически набрасывалась и как бы рвала мою плоть. Я изнемогал. Одним касанием языка она бросала меня из стороны в сторону. Я выгибал спину, резко откидывался вперед, каждая мышца вздрагивала от этих прикосновений, ребра мои гудели, ударяясь о жесткую сучковатую землю, но я снова и снова предлагал себя, вдавливал ее голову в пах, норовил ткнуться в глаза, в лоб, в уши. И вдруг меня больно ужалило. Я вскрикнул и оттолкнул Иру. Но с ней было не совладать. Она обхватила укушенную головку губами и туго выжала ее. Еще раз, еще. Это длилось довольно долго. Я таял, как петушок на палочке. Потом она ввела меня далеко за щеку и, вытянув губы трубкой, медленно и звучно вывела. Движения ее постепенно учащались, я начал двигаться в такт, пытаясь забраться дальше, как можно дальше, пока она не поперхнулась и не закашлялась. И тут меня прорвало. Я испугался, попытался высвободиться, но она сжала руки и быстро, быстро, причмокивая, закивала головой, жадно глотая фонтанирующие соки, высасывая их, не теряя ни капли, требуя еще, ненасытно теребя и раздразнивая мои члены.
Измочаленный, я рухнул без сил. Я чувствовал, что лежу на земле, что в левое бедро давит холодный корень, но не мог шевельнуться. Ира взгромоздилась на мою грудь и повернулась спиной, высоко задрав белый зад, она подняла мои безжизненные колени и снова уткнулась в бедра, собирая губами помятые лепестки. Я снова ощутил жесткое лезвие ее языка. Вот она полощет, гложет, разжевывает бренные останки, забирает все больше и больше, наконец все это очутилось у нее во рту и закипело, обдаваемое горячим дыханием. Тело мое содрогнулось. По жилам прошли мощные токи - я ожил. И снова разверзлась глубокая вихревая воронка. Передо мной маячил колыхающийся женский зад, свисали в отдалении дрожащие груди. Я желал эти груди и этот зад. Из тьмы таращился алый глаз, словно залитый кровью. Раскрытые губы манили, звали. Я взял их ладонью, пригоршней. Ноги ее дрогнули и напряглись. По-кошачьи пригнув спину и вздернув зад, она щедро подала себя, широко распахивая вожделенное позорище. Внешних ласк было мало. Чем острее я чувствовал, тем сильнее хотелось распалить, разжечь свое чувство, довести до крайности, испытать - есть ли предел ему? Я видел, как выворачивается, как просится наружу ее нутро, и двинулся ему навстречу. Ира закачалась, закрутила бедрами. Я держал ее словно вертящийся шар на пальце, но ось была слишком тонка и я запустил туда руку, ухватил изнутри тазовую кость и держался за нее, как моряк держится за поручни во время сильной болтанки.
С другой стороны меня осыпали мелкие острые укусы, полоскал огрубевший язык и тискали синие губы, я нырял вглубь похолодевшего рта, сползал по нежному небу, забирался под язык, а то попадал на десны и мной орудовали, как зубной щеткой.