Батальонный нагнулся, тронул лежащего на шинели Немых, будто хотел в чем-то удостовериться, потом снял каску. Без нее лицо у него было хуже, длинное, с запавшими губами, с каким-то хохолком на затылке. И опять эти большие, вперед сочнями уши. Теперь он напомнил мне какого-то милиционера, давно, в отделении, где я получала свой первый временный паспорт-бумажку. Там, за столом у загородки, сидел такой же, длиннолицый и ушастый, и долго расспрашивал, рассматривал то меня, то эту бумажку-паспорт, которую я жаждала получить, а он не торопился мне отдать, все разглядывал и расспрашивал.
- Эх, кого шьют! - сказал комбат, так же по-милиционерски сжимая губы. Потом надел каску, лицо опять сделалось военным. - Как так? Не уберегли!
- Так ведь случай, товарищ капитан! - сказал кто-то, кажется, командир нашей роты старший лейтенант Глухов.
- Случай, случай… На войне должно быть поменьше таких случаев. Почему был без каски? Сколько вам говорить?..
- Товарищ капитан. Разрешите… Он был в каске. Вот она..
Капитан, поджав губы, смотрел. Или всегда у него такие губы? Вдруг он заметил меня. Во взгляде я уловила что-то припоминающее.
- А вы, сержант, откуда?
- Сержант медслужбы Одинцова, направлена в вашу часть санинструктором роты.
- Санинструктором роты, а в таком звании, - буркнул он, приглядываясь. - Где это я вас видел?
- Так точно. Была в одном эшелоне. В санпоезде-госпитале. Эшелон погиб под..
- А-а! - не дал он договорить и поморщился. - Зайдите ко мне на командный, сегодня-завтра. Лучше к вечеру… Нога у меня… Там посмотрите..
Сурово зыркнув по лицам, приказал командование взводом передать старшине. Еще раз как бы в задумчивости посмотрел на убитого Немых. Жесткие морщины у краев губ залегли резче. Не понять было: скорбит, гневается, презирает кого-то? Потом он тронул каску и пошел прочь по траншее и ходу сообщения, за ним политрук и ординарец с немецким автоматом на шее.
Мы смотрели им вслед, и я запомнила крепкие яловые сапоги комбата на кривоватых цепких ногах. Чем он был мне неприятен? Не знаю. Почему внушал страх, хотя перед мужчинами его я как-то не испытывала обычно? Вот хотя бы те двое - подполковник с тремя шпалами и важный командир в кожаном меховом снаряжении, человек с седыми квадратными усиками в армейском тылу. Уж наверняка этот капитан тянулся бы перед ними в струнку, а я нисколько не сробела, чувствовала к обоим, когда отвечала, какую-то молодецкую, колющую злость: "Нате вам, смотрины устроили, осчастливить захотели.." Здесь же было все по-иному, здесь я испытывала страх, испуг. Даже по спине, по бедрам, к коленям сбежал дурной, нервный мороз.
- Ты чего, Одинцова? - заметил мое волнение ротный. - Худо тебе? Держись… Война. - Он понял мое состояние по-своему.
Весь остаток дня, всю ночь и на другое утро думала над приказанием комбата. И к вечеру собралась идти. Утешалась: может, и вправду у него что-нибудь с ногой. Но ведь он не хромал даже? Тогда что? Расспросила, где найти командный пункт, нехотя пошла по ходу сообщения влево, в полосу обороны. Ход был прорыт глубокий, при моем небольшом росте можно было идти почти не пригибаясь, но я даже не думала об этом, занятая мыслью - что такое может быть с ногой у комбата, зачем он меня позвал? Может быть, просто стер или намозолил?
Комбат в землянке пил чай. Ординарец топил подобие печурки из какого-то обрезка трубы, обложенного кирпичами.
- Прибыла по вашему приказанию, - доложила я.
Комбат ответил не сразу, сперва посмотрел на ординарца, и тот немедленно поднялся, отряхнул колени, вышел.
- Заходи, садись, - неуставно предложил комбат, показывая на чурбак возле стола. - Почему вчера не пришла?
- Вы сказали сегодня-завтра. Перевязывала..
- Чай пить будешь?
- Нет. Спасибо, - ответила я, пораженная таким разговором человека, который казался мне воплощением военной субординации. Казалось, он может говорить только приказами, отрывисто и резко.
- Все равно садись, - теперь уже явно приказал он, все разглядывая меня своими светло-желтыми, как бы светившимися, а в полумраке землянки показавшимися мне зелеными глазами. Взгляд был пригибающий. Я опять почувствовала тот озноб в коленях и бедрах.
- Садись, садись, - повторил он.
Я села, инстинктивно поправляя волосы, как делают все женщины, когда на них пристально, изучающе смотрят.
- Звать как? Клавдия? - спросил он.
- Нет. Лидия.
- А-а… Ну, это еще лучше. Хорошее имя. Красивое..
- Я… Я хотела посмотреть… Что у вас с ногой, - спросила я, подозревая, что говорю глупости.
- С ногой? - удивился он.
- Вы сказали…
- А-а… Точно… Нога ничего, уже хорошо. Уже все. Зажило.
Молчала, соображая, как бы мне теперь поприличнее выбраться отсюда.
А он усмехался и смотрел на меня, как смотрят владельцы на новую вещь, допустим, гитару, прикидывая при этом, в порядке ли струны, хорошо ли будет играть. Потом он, отклоняясь и все не сводя с меня своего взгляда и улыбки, полез в карман, достал портсигар, раскрыл, вынул толстую папиросу, протянул портсигар мне.
- Что вы? Я не… некурящая.
Дернув бровью, он как-то коротко хохотнул, защелкнул портсигар и положил на стол. Портсигар был серебряный, видно, тяжелый, с гравированной надписью на крышке. Я подумала, что такой портсигар тяжело, неудобно носить в кармане. Закурив, комбат встал и пошел к выходу.
Я тоже поднялась, намереваясь идти, но комбат досадливо махнул мне, как бы приказывая сесть и оставаться на месте, высунулся из землянки и что-то не то сказал, не то, так показалось мне, пригрозил ординарцу.
И уже совсем улыбаясь, он вернулся к столу, сапогом подвинул ящик, на котором только что сидел, ко мне, сел и вдруг, ни слова не говоря, обхватил меня будто железными крепкими руками, притиснул, стал больно, жестко целовать в щеки, в лицо, в шею, пытался поймать мои губы, а я перепуганно вертелась, хрипела, отстранялась и вырывалась, как пойманная кошка. Почему-то я боялась кричать, звать на помощь, руки капитана тискали меня, лезли под подол, задирали юбку. Какое-то время продолжалась эта борьба, пока что-то вдруг не придало мне силы, я вскочила, буквально поднимая комбата на себя, и, выдернув одну руку, изо всех сил ударила его по лицу. Когда он опешенно отпустил меня, толкнула в грудь, схватила сумку и выскочила из землянки. Солдат-ординарец что-то кричал мне вслед, а я бежала по траншее, запнулась, упала, скатилась в ход сообщения и только тут, прислушиваясь и озираясь, поняла, что за мной никто не гонится.
Сердце стучало. Щеки горели. На руках чувствовала охватные тиски его пальцев и как будто прилипшее ко мне смрадно-табачное дыхание. Какой гад… Хам… Вот еще?! Еще командир..
Тогда я заплакала, причитая что-то, как маленькая девочка, и пошла по ходу сообщения, не пригибаясь, волоча свою сумку, в роту, к своим..
Меня встретил, будто ждал, сам лейтенант Глухов. Беспокойно оглядев, спросил:
- Где пилотка?
Пилотку я оставила в землянке комбата, удивляюсь до сих пор, как сумела не забыть свою санитарную сумку.
- Потеряла! - отрезала, отворачиваясь, ненавидя всех…
- Да-а, - понимающе протянул он. Глухов был в роте новый, из запасников, и уже после госпиталя. Старый для своего звания, казавшийся мне старше моего отца, и к нему я не чувствовала ни страха, ни недоверия. Подняла глаза. Шмыгнула.
- Лапал? - понимающе опять спросил он.
Что мне было говорить… Молчала, потом спросила дурным голосом:
- Где же мне теперь… ее..
- Что? Кого - ее?
- Ну, пилотку..
- Аа-а, - протянул он. - Пилотку я тебе сейчас… И сумку бы нашел. Пойдем… - взял у меня сумку, пошел вперед. - Цела хоть? - спросил через некоторое время, полуоборачиваясь.
Кивнула. И он, сразу повеселев, повел меня в свою землянку, вытащил откуда-то новую пилотку, велел умыться, прибраться. Только сейчас я поняла: волосы растрепаны, лицо поцарапано, руки тоже..
XIV
Как-то в начале июня к нам в роту прислали пятерых разведчиков под командой огромного мордастого парня-старшины. Этого старшину солдаты знали, раньше служил здесь, был взят в отдельную разведроту. Его посылали на самые трудные задания, когда надо было брать "языков", "контрольных пленных" перед нашим или немецким наступлением. Видимо, задание группа выполняла, потому что у всех разведчиков были медали "За отвагу". У старшины на гимнастерке даже две такие медали и орден Красной Звезды. Звали старшину Иван Бокотько. Я глядела на него во все глаза, пока он устраивался со своими разведчиками обедать в нашей землянке, все что-то рассказывал и хохотал звучным, взахлеб, беззаботным хохотом. Говорил он страшно громко, "хакал", мешая украинскую речь с русской, к месту и не к месту применяя и вплетая малознакомое, хотя и всегда почти понятное украинское слово. Лицо у Бокотько было еще занятнее, он не походил ни на русского, ни на украинца, а уж если сравнивать, скорее на татарина, на узбека. Круглое розовое лицо, узкие глаза, красные скуластые щеки, черные, сросшиеся над переносьем брови, а губы какие-то женские, девичьи. Раз увидишь - никогда не забудешь.
- От, яка у вас харна диучина! - тотчас по-своему истолковал и понял он мой неотрывный взгляд. - Яка харна! Що же ты тут робышь? Така невелычка-птычка?
- А вот погоди, Бокотько, может, ей еще тебя тащить придется, бугая… - смеялись солдаты.
- Хо-хо! - хохотал он. - Ну ж, насмешили… Хо-хо! Така пуховичка! Це ж молекула, и усе..
- Ладно, Бокотько! Давайте к делу! - прервали его Глухов и замполит батальона, пришедший с разведчиками, незнакомый мне старший лейтенант. Из разговора я поняла, что немцы, должно быть, готовятся здесь к наступлению, так же, как, впрочем, усиленно готовились и мы, хотя нам говорили, к обороне, и похоже было - верно, к обороне. Мы зачем-то оставили передовые позиции, там теперь было минное поле, саперы тянули колючку, закладывали фугасы, на новой позиции мы без конца рыли траншеи, рвы, целые дни уходили на это, копали командно и ночами. Сперва все недоумевали: зачем? Почему? Неужели немцы опять так сильны, после Сталинграда? Опять попрут? Иначе к чему такая оборона? Из тылов было слышно: строят, копают и там, чуть не за тридцать, за пятьдесят километров от нас в глубине. Ничего не было понятно, кроме одного - готовимся обороняться, стоять накрепко, насмерть. От лопаты и у меня первое время болели руки, живот. Могла и не копать, но работала со всеми - так было легче жить и ждать. И вот теперь этого Бокотько посылали за "языком".
Из разговора я поняла, что разведчикам надо пройти через заминированные полосы точно по саперному ориентиру и оставленному проходу. Командованию было известно, что недалеко от передовой у немцев есть какие-то склады, постоянное движение по дорогам и в траншеях. Где-нибудь там и можно было караулить и взять этого "контрольного". Я глядела на веселого старшину и понять не могла, как этот огромный парень ходил на такие опасные дела, притаскивал, как волк, полузадушенных немцев, и все это через полосы их и нашей обороны. Не укладывалось в голове - слишком мягкий, невоенный, несерьезный вид у него был. Даже медали "За отвагу" не придавали ему никакой воинственности.
Поздно вечером группа Бокотько сидела в траншее. Сам он был уже без медалей, в серой защитной куртке поверх гимнастерки. У всех ножи, автоматы, у Бокотько пистолет ТТ, на какой-то лямке, надетой через голову. Ждали темноты, а темнело, как назло, медленно, слабо, ночь в июне - не ночь, долго и ясно светит закат, заря. Солдаты то и дело выглядывали за бруствер, ругались, курили, неподалеку сидел лейтенант Глухов. Бокотько, заметив меня, хохотнул: "Ты, сестричка, не з нами? Тильки дорогу не перебежь - не буде удачи".
Наконец все-таки стемнело, засинело в поле, заря угасла, и Глухов, выглянув за бруствер, долго приглядывался, прислушивался, потом сказал: "Пора… Пошли".
Первые разведчики уже перелезли бруствер, когда Глухов, приобняв
Бокотько, сказал: "Деревню обойдите дальше. Вдруг остались собаки? Залают, выдадут… Слышишь?" Бокотько не согласился: "Яки таки собаки, лейтенант? Деревня - никого нема. А миж руин лёгше.."
Я видела, как ротный хмурился, качал головой, потом снял даже пилотку, прислушивался.
Страшно, когда в неизвестность, в темноту уползают люди и ты, хочешь не хочешь, остро, до головной боли, до озноба в ногах должна ждать. Временами от этого ожидания начинает трясти. Слух перенапрягается. Все нервы - тоже. Сидишь, вздрагиваешь от каждого шороха. Думаешь: вот сейчас, вот сейчас… Резнет гулкая ночная очередь, засипит набирающая высь ракета, одна, другая, третья, повиснут, изливая свой клонящий, прижимающий свет, - и начнется..
- Иди спи! - сказал ротный. - Ты им ничем не поможешь. Если еще с полчаса будет тихо - значит, прошли. Пронесло. Только бы на своей не подорвались. Саперы саперами, а мины минами. Да и темно..
Опять осторожно поднявшись, глядел за бруствер. Ночь была тихая. Я уже подходила к землянке, когда на той стороне и, показалось, далеко, загремела перестрелка, полетели ракеты.
"Напоролись!" - так и оборвалось что-то в душе. Побежала обратно. За полосой, как раз в стороне сожженной деревни, шел бой. Слышно было, как с тупым, "тукающим" звуком рвутся мины.
- Накрыли! Будь прокляты… Накрыли! - ругался лейтенант.
Постепенно стрельба стихла. За нашими спинами начало сереть, розоветь. Начинался новый день. Творился тихий, сонный рассвет, и с такими же тихими, сонными, серыми лицами сидели мы все. Чего-то ждали. Никто из пяти бойцов и сам Бокотько не возвращались.
Неужели все убиты?
Весь этот тягостно долгий, глумливо ясный и жаркий день мы гадали, где разведчики. Одни говорили, может, прошли, прорвались к немцам в тыл, где-нибудь лежат, затаились. Но большинство не соглашалось: слишком скоро немцы обнаружили разведку, по времени солдаты едва только миновали бывшую нашу передовую, теперь заминированную, да еще ничейная, да столько же до деревни… Скорее всего, убиты или ранены - лежат на ничейной.
День запомнился бесконечным солнцем. Казалось, оно никогда не зайдет. А жара дурила. К вечеру все становилось еще безотраднее, и я уже всерьез суеверно обдумывала, может, накликала им беду. Ведь Бокотько смеялся: "Не провожай!" Дурная, глупая мысль точила меня: ведь вот в прошлые разы они ходили на такие задания и - возвращались.
Лейтенант Глухов будто понимал мое состояние, когда опять мы сидели в той же траншее, откуда ушли разведчики. Чего-то ждали, беспокойно, безнадежно. Темнело, и в степи кричали перепела, а в ближней балке пробовал голос коростель: "Крэк-крэк… Крэк-крэк.." Он и вчера там кричал.
- Боем надо было отвлечь фрицев с фланга, - сетовал ротный. - Я же докладывал капитану. Уперся, как… А его - учить… Не в духе, видать… - Вольно или невольно он глянул на меня.
И опять мысль, что я, пусть косвенная, причина неудачи, а может, и гибели этих бойцов, полоснула меня.
Кричали во тьме перепела. Точил коростель. Трещал где-то ночной самолет У-2.
- Товарищ лейтенант, - обратилась я к ротному.
- Чего ты там? - небрежно отозвался он, занятый своей думой.
- Алексей Фролович… Можно - я туда сползаю? Может, они раненые лежат. Может, близко.
- Никуда! - жестко оборвал он. - Чего выдумала? Спасать будет! Идите спать… Спасительница..
В это время кто-то из бойцов охранения заметил ползущего. Он полз медленно, как передвигаются только раненые, теряющие силы, но полз.
Хотела перелезть ему навстречу - лейтенант дернул за ремень.
- Никуда!! - еще жестче осадил он.
Боец (это был один из разведчиков) дополз до траншеи, его втащили через бруствер. Был он весь в крови, громко дышал, стонал. Оказался раненным в ногу и в бок, но, по-моему, не опасно. Ногу он перевязал, а в боку рана была неглубокая, без проникновения в полости. Потерял кровь. Пока я его перевязывала, осматривала, утешала, он с трудом приходил в себя. Поили чаем. Уложили на шинелях. Он то впадал в забытье, то бормотал бредовое, несвязное… Потом вдруг, будто опомнившись, сказал связно:
- Бокотько там, живой… Раненый… Лежит в воронке… У самой… У самой..
После этого он потерял сознание или уснул.
- У деревни он! - сказала я Глухову. - Надо его спасать.
Лейтенант поднялся.
Теперь я уже не просила. Теперь это была моя обязанность спасать раненого.
Глухов дал мне в сопровождающие двух солдат из пополнения: Котова и Непею. Оба они были какие-то ненадежные, как мне показалось, пошли за мной неохотно. Особенно этот Непея, маленький, почти с меня, солдатик с черными глазами хитруна и лодыря. Мы перелезли бруствер, довольно быстро перебрались через минное заграждение, о котором Глухов строго-настрого предупредил: держаться на ориентир - не завернуть влево, как обычно бывает у неопытных ползунов, потому что правая рука и нога работают сильнее и ползущий, как и пловец, без ориентира может сделать даже круг. В первый раз я ползла так, ночью, не знаю куда, отбрасывая словно какой-то внутренней силой колющую, ознобную мысль: вдруг сейчас попаду к немцам. Этого я боялась больше всего. Утешало только, что с собой у меня граната. Ее мне дал ротный неделю назад. Я просила у него пистолет. Но пистолета не было, и он дал гранату, когда я, чуть не плача, объяснила: "Боюсь, что ночью немцы устроят вылазку и я попадусь им! Из-за того не могу спать!" Теперь, засыпая, я клала гранату всегда с собой. Граната была в сумке. И я даже с облегчением ощущала ее тяжесть. Ползли мы тихо, медленно. Солдаты впереди, я несколько отставая от них, но когда миновали полосу заграждений, как-то так получилось, что впереди оказалась я, а Котов и Непея уже сзади. До деревни должно было оставаться около километра, а раненый Бокотько где-то на полосе. Но где? Как его искать? Что, если мы заползем прямо к немцам? Теперь я ползла с еще большей осторожностью, замирала при каждом шорохе, прислушивалась. Где ты, Бокотько? Где? Ничего не было ни видно, ни слышно. Молчала степь, овраги, небо, темнота, немецкая передовая - все молчало ужасной всевидящей тишиной. Где - где? где - где? где - где? - казалось, повторяло мое сердце. Я едва дышала от напряжения. Я почему-то не думала, что немцы накроют нас огнем, я только думала, не свалюсь ли к ним в окоп. Так было не знаю сколько. Я ползла, и руки мои упирались то в нежную молодую траву, то во что-то жесткое, подобное жнивью, и то же самое чувствовали мои колени и локти, они уже болели, отказывались двигаться. Вдруг я вздрогнула и ткнулась щекой в траву, к земле. Надо мной, над нами, шелестя шипящим хвостом, возносилась и трепетала молниевидным светом зелено-белая ракета.
"Заметили!" - закрывая глаза и съеживаясь, подумала я и ждала: сейчас загрохочет.
Но ракета сгорела и погасла. Все было тихо. Не верилось, что нас не обнаружили. Я лежала, боясь пошевелиться, и вслушивалась, казалось, всей кожей, не только ушами. И я услышала, мне почудилось, что слышу не то стон, не то хрип. Что-то хрипело не очень далеко справа, то затихая, то усиливаясь. Или показалось? Все-таки полной тишины этой ночью не было. Где-то в стороне шел бой, погромыхивало, и, может быть, это отвлекало врага, его сторожевое охранение, видимо, для порядка пускало время от времени эти ракеты.
- Котов! Непея! - прошептала я. - Где вы?