- Нет-нет, - оборонялась светловолосая. - Сейчас будет автобус. Народу немного. Да на машине там и не проехать. Грязи по колено. Осень..
- Ах, какая ты! - брюнетка поежилась… - Даже холодно… Нет, ты не изменилась. Как была несговорчивая… Так и есть. На номер, телефон. Звони. Надо встретиться. Нельзя же так… Квартиру посмотришь. Мы в городке, за штабом округа сразу. Дом пятнадцать, квартира семь. Запомнишь? А ты где, не в Комсомольском ли?
- Нет. В Юго-Западном.
- Квартира какая?
- Однокомнатная. Нам хватает.
- Нн… Хватает… Но как это я тебя заметила! Сорок лет - и я узнала… Ты так сохранилась..
- Спасибо тебе.
- А помнишь наш класс? Уже, наверное, половины в живых нет. Особенно ребят. У нас ведь тогда и выпускного не было.
- Да. Нет многих. Я узнавала. И Миша Пирогов погиб, и Алеша Золотов..
- Постой, постой. Какой Пирогов?
- Ну, Пирогов. Миша… Мишка… Ну, твой же. - Глаза и губы светловолосой выразили удивление, такое удивление, что толстая женщина задумалась.
- Мишка? А-а… Ну, да… Но… Ведь за мной… За нами то есть… Вся школа бегала. Да… Мишка, Мишка… Пирогов… Теперь помню. Такой был худой, высокий, черненький? Да?
- Да не высокий он был. Как раз из-за этого ты его и не любила, кажется.
- Ну, может быть… Время, Лидка… Время… Все спуталось… А помнишь, нас "две ягодки" звали? Это из-за моей фамилии, наверное. Теперь уж я ее почти забыла. На себя не похожа стала. А уж про вес не говорю. Худею, худею - ничего не получается. Мой даже ругает: "Фу, какая ты толстая!"
Из "Волги", стоявшей неподалеку, опять раздался сигнал.
- Ну, какой! - раздраженно сказала генеральша. - Не может подождать… Ты извини, Лидуша. На службе он. Надо ехать. А то еще командующий… Надо. Ну, как я тебе рада, Лидка! Звони… Приходи. Ради бога, приходи. Не исчезай!
Они расцеловались.
- Ой, опять тебя вымазала, - сказала генеральша.
- Ничего..
Женщина, махнув, заспешила к машине, подрагивая круглыми объемистыми бедрами. Усаживаясь в машину, еще раз махнула. "Волга" резво взяла с места.
Длинный оранжевый "Икарус", "безразмерный", опять подкатил к остановке. И накопившаяся снова толпа хлынула, как на абордаж, но автобус был пустой, всосал всех и даже не заполнился. В числе последних поднялась на ступеньку женщина в голубом плаще.
Вслед ей с мрачным раздумьем глядел из-под скамейки заброшенный кот.
В жилом районе осень. Над новыми крышами стаей кружились голуби. Цвенькали, перелетали синицы-новоселки. Редкие, по ранжиру посаженные липки стояли печально желтые, иные облетели. Круглые листья-червонцы лежали, прилипнув к асфальту дорожек, и в колеях около отражалось бездонно и ветрено просквоженное грядущим холодом окраинное небо. Листья желтели и по обочине канавы, через которую был брошен мосток-времянка - две хлипкие, гнучие доски. Во дворах со стенами многоэтажья неизбежно блажило чье-то радио - назойливое зло коллективного бытия; кое-где мыли окна, перед тем как заклеивать; кучки старух у подъездов грелись на позднем солнце. Безнадежный шатун-ветер бродил вдоль бетонных стен, путался в балконах и лоджиях, колыхал цветные женские штаны, мужские рубахи, простыни и полотенца. Микрорайон жил своей объединенной повседневностью, многолюдьем и отчуждением, пресыщением и одиночеством. Мозаика окон, балконов, лоджий затопляла и закрывала даль трезвой фантазией холодного чертежника, настроенного на вечную бесконечность жизни. И бесконечность эта объединяла как будто в одно целое всех новоселов - счастливцев и горюнов, молодоженов и обреченных, тех, кто, лоснясь от счастья, еще только подвозил фургоны со стенками, зеркалами и гарнитурами, ошалело таскал подушки и книги, по-хозяйски удерживал лифт, и тех, кто уже никуда не спешил и не рвался, покоренно курил, уставясь безличным взглядом в новодельный газон под стеной, зеленеющий по ровному торфу редкими необжилыми травинками, меж которых желтели замоклые окурки.
Сестра медленно шла вдоль нескончаемых подъездов. Ее голубенький плащик и светлая сумка были здесь летним пятном. Она остановилась возле новехонькой, только что возведенной шестнадцатиэтажки и сверилась с номером. Район явно был знаком ей, но этот дом вырос, как гигантский сетчатый гриб, и еще не вписался в ее участок, был для нее новостью. Она что-то прикидывала, не то высчитывала этаж, не то сомневалась, но вот, явно приняв решение, пошла по ступенькам в те двери, где был вход не в лифт, а на лестницу. По лестнице она поднималась так же, как шла, неторопливо, с терпением выносливой женщины, и не просто женщины, а медицинской сестры, и не просто сестры, но сестры с огромным, сорокалетним стажем, который, глядя на нее со стороны, никак не возможно было предположить. Никто не поверил бы, что этой красивой, пусть уже осенней красотой, женщине в плаще, в светлых чулках и ботиках на полноватых стройных ногах уже почти шестьдесят, что она была трижды тяжело ранена осколками в плечо и в грудь, что под правой грудью, наискось к животу, у нее большой, в две ладошки длиной, белый шрам, а одна из этих ног, со спокойной неторопливостью ступающих вверх по лестнице, хранит на нежной и пухлой поверхности много выше колена гладенькую воронку-вмятину, теперь уж, пожалуй, даже красивую, а некогда страшную, развернуто-черную, из которой толчками плыла кровь. Этого не знал никто, как не знал и того, что женщина не любила лифты и даже боялась их. Падающая пустота лифтной шахты, глухая безнадежность кабины, которая, будто считая пульс, несла вверх или опускала, всегда доставляла ей самые неприятные моменты, до одышки и сердечных перебоев, и, как-то едва пережив часы в битком набитом остановившемся лифте, где не было чем дышать от запаха табачных ртов, водочного гарева и псины (в кабине оказалась женщина с большим терьером и двое пьяниц), она никогда больше не входила в лифт, а поднималась пешком. Она не забыла тот случай и всегда вспоминала, что среди мата, стука, криков спокойнее всего, рассудительнее словно, оказалась собака, которая сперва поскулила, а потом просто легла под ноги и ждала. И может быть, эта собака, ее тепло в ногах помогли тогда не потерять сознание и дождаться освобождения… Может быть, вспоминая об этом сейчас, сестра даже прошла лишний этаж, выше. Опомнившись, тряхнув головой, она вернулась, миновала входную лоджию, отворачиваясь от воняющего помойкой мусоропровода, зашла в коридор и остановилась перед дверью в тупичке. Еще раз сверилась. Позвонила.
- Не закрыто! - раздался резкий, повелительного тона старческий голос.
Она вошла.
Это была типичная однокомнатная одинокого человека. Опрятная кухонька. Ковер. Телевизор в большой комнате. Телевизор, который, как видно, никогда не выключался, - вот и сейчас там бегали-мельтешили какие-то футболисты, взлетал и катился колобком неунывающий мяч. Пенсионер, худой и седой мужчина, тот самый, что был с арбузом на остановке, теперь, только уже без своей палевой шляпы и без пиджака, лежал на тахте, страдальчески полуоткрыв рот с коронками металлических зубов, холодно глядя на сестру из-под принахмуренной прицельной брови. Табуретка со стаканом, каплями, таблетками, куском едва розового недоеденного арбуза стояла у тахты. Арбуз все-таки оказался неспелым, ерундовым.
- Что же вы так долго?! - упрекающе-жестким голосом сказал старик. - Ждать надоело!
Он чуть приподнялся, опираясь на локоть и морщась.
Сестра молчала.
Он не приглашал ее ни раздеться, ни сесть. И она сама сняла плащ, поискав взглядом, повесила на ручку двери, сняла ботики и, подняв свою сумку, прошла в комнату.
- Садитесь! - наконец буркнул пенсионер.
И она присела к столу, где лежали какие-то бумаги, неоконченная рукопись, книги с закладками, достала карточку.
- Ваша фамилия Полещук? - спросила она.
- Полещук… Михаил Митрофаныч, - ответил он.
- Михаил… Митрофанович? - она оторвала взгляд от карточки и медленно, точно во сне или пытаясь что-то припомнить спросонья, перевела взгляд на тахту.
Пенсионер уже сидел на ней, сгорбленный, насупленный, удрученный, он прислушивался к своей боли.
- Ну, что? - по-своему истолковав ее вопрос и взгляд, резко переспросил он: - Никогда такого имени не слыхали?
- Нет… Слышала… - ответила сестра, становясь вдруг белее известки. Ручка выпала у нее, покатилась по ковру..
- Что это вы? - кряхтя, сказал пенсионер все с тем же раздражением, поднял ручку, положил на стол. - Да оставьте вы вашу канцелярию… Потом. Болит… Сил нету… Я уж вас жду, жду..
- Сейчас, - ответила она… Достала из сумки коробку с ампулами, коробку со шприцем. Подошла к окну. Пенсионер приглушил телевизор. В тишине стало слышно, как хрустит стекло.
После укола старик прилег, боль, должно быть, отпустила его, и он уже мягче смотрел на сестру, как она записывала в карточку. Белый шрам на лбу пенсионера зарозовел, пересекся морщинами припоминания.
- Где-то я вас видел?
- Нет, - ответила она. - Вы ошиблись. Мы не встречались.
Она явно торопилась уйти, нервно черкая в карточке.
- Да как же "нет"? - не согласился он, поворачиваясь и приподнимаясь, пытаясь сбоку вглядеться в ее лицо… - Как будто… Нет… Вы..
Но она уже встала, торопливо укладывала в сумку свои инструменты, отворачиваясь от него, а он все смотрел, ошаривая взглядом ее фигуру, с видом озадаченной ошеломленности, неверия, припоминания и, может быть, даже боязни. Он явно соображал, что еще сказать, спросить, но его сестра уже вышла в коридор, стала надевать плащ, путаясь в рукавах. Теперь она очень торопилась.
Больной сел, нащупывая ногами шлепанцы, с сомнением кривился.
- Как вас звать? - не вставая, спросил он с той резкостью, какая выделяет мужчин, долго бывших на командных должностях, связанных с беспрекословным подчинением и ему, и кому-то. - Как?
Сестра еще путалась с рукавом плаща.
- Ну, что же вы?
- Лидия Петровна, - наконец сказала она.
- А фамилия?
- До свиданья, - обронила она с порога и, закрыв дверь, быстро пошла по коридору к лестнице. Скорее. Скорее..
Пенсионер встал, потом медленно сел, глядя в безмолвно мельтешащий телевизор. Кажется, там забили гол, потому что футболисты прыгали, обнимались кучей. Старик провел по худой, впалой щеке, будто у него открылась зубная боль, медленно убрал руку, уронил ее на колени. Казалось, он что-то вспоминал или вспомнил и словно бы боялся этого воспоминания или уверенности в нем.
Сестра уже вышла на лестницу, быстро спустилась на два пролета, но чем ниже, тем медленнее она спускалась, и, когда наконец вышла из бетонных недр шестнадцатиэтажки, сошла с высокого крыльца, она была совсем не похожа на ту спокойно-уверенную женщину, которая входила в этот дом полчаса назад. С потерянным, слепым лицом она шла, как ходят только тяжелобольные с нарушенной координацией движений, пытаясь все-таки не упасть, и на нее с понимающим недоброжелательством глядели и провожали взглядом старухи со скамей.
"Напилась! Эко чо! Эко чо!" - было в осуждающем любопытстве, во взглядах, которые втыкались в нее и висли на ней.
Все тем же шагом женщина добрела до пустой скамьи. Села. Сперва уронила, а потом подняла и поставила рядом сумку. Так она сидела, пока к ней не подошла какая-то из старух.
- Тебе чо? Плохо, чо ли? - по-деревенски спросила старуха. - Ась? С лица-то ты, баба, бель-беле-хонькя… Занемогла, дак, может, "скору помочь" позвать?
- Не стоит… Не беспокойтесь… Пройдет… - Женщина отрицательно покачала головой, пытаясь, видимо, справиться, даже улыбнуться. Она явно
не хотела ничего объяснять.
Старуха, поглядев, постояв, двинулась обратно, качаясь уткой и еще полуоборачиваясь, посматривая на женщину, которая сидела, как сидят оглушенные ударом, наткнувшиеся с разлету на провода, на стены или стекла птицы, и не ведомо, не понятно никому, смогут ли они снова подняться и улететь..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВА ГОДА
I
Мать совалась по комнате, как безумная, и все повторяла:
- Нет… Не-ет! Это невозможно… Не-ет… Невозможно это! Это не так… Не так… что-то… Ведь он же писал - никакой опасности. Войны не будет. Все тихо. Нет! Это какая-то ошибка… Господи, господи… Откуда? Почему это? Лида? Неужели его уже нет? Лидка-а? Папы нашего… Па-пы! На-ше-го-о… О-хо-хо-о… а-а… - Она заходилась рыданием, грузно опустясь на стул, катала голову по рукам, а то поднимала мокрое красное лицо и безумно смотрела, бормотала: - Папы… нашего… Папы-ы… О-хо-хо-о-о. Господи, господи… Гос-по-ди! Спаси его, господи… Ничего не надо! Ни-чего! Только спаси! Только спаси… Спаси его, господи..
И крестилась куда-то за окно, на запад. Раньше она никогда не обращалась к богу и не крестилась. Я плакала у окошка, сжав кулаки, глядя на нее. Мне было ее очень жаль, а про отца я думала, что он жив. Конечно, он должен быть жив, как же иначе… Он такой сильный и крепкий. Наш папа… А проплакавшись, мы обе смотрели на черный матовый конус репродуктора в простенке, но репродуктор молчал, будто насмешливо знал, таил что-то свое, а пробуждаясь, начинал марши. Марши гремели в нашей как будто враз пустой, с остановившимся временем комнате.
И недвижно стоял за окном мирный и солнечный день. Яркая клеклая жара. Был июнь. Бабочка мелькала там кукольным платочком, и не шевелились, блестели потоками глянцевой листвы старые тополя, будто млели в блаженной улыбке. В окно пахло летом и травой. И не верилось, что началась война. Идет сюда. Катится по нашей земле. ИДЕТ СЮДА…
А вечером в улицах было непривычно оживленно, будто бы даже празднично… Собирались и в нашем дворе, у щелястого, непамятно кем поставленного к забору дивана, раньше тут с утра и до темноты совами сидели старухи да пробавлялся никогда не бывавший трезвым однорукий инвалид дя-Вася по прозвищу Я с Чапаевым. Он действительно, когда напивался, наособицу, ступнисто шкандыбал по двору, кричал: "Я… С Чапаевым служил!" - и грозил кому-то, как бы всем вместе и каждому в отдельности, обрубком-культяпкой. Его никто не боялся, никто ему не верил.
Сегодня дя-Вася был весел, махал здоровой рукой, топал и все повторял: "Победа будет за нами! А я боролся… И буду бороться.." Сегодня его слушали, хотя говорил он, как всегда, несвязно, отрывочно, вразнобой: "За нами победа… Я знаю. Немцам теперь… Зарвались… И Сталин знает… А я боролся и буду бороться… Теперь их попрут. Знаю… Терчасти подойдут и… Кранты им… Шалишь, Гитлер… Сталин знает.." И действительно, в толпе вроде никто не горевал. Скорее, многие были веселы, как-то по-новому возбуждены. Говорили: война через неделю-две кончится. Что, может, все к лучшему: обозначился враг и теперь ему дадут..
- Да-ду-ут! - подтверждал и Я с Чапаевым. - Полевые части… Знаю… Эта война скорая будет… Война… Хе… Победа за нами…
Все мы много слышали о войне. Обсуждали ее. Ведь она шла уже давно. Годы. Шла она где-то там, в Польше, в Бельгии. Во Франции. Газеты печатали карты с черными стрелами. Германия в них была похожа на собачью голову. Голову овчарки. А мать, когда все мы втроем собирались за поздним обедом, накладывала в тарелку отцу макароны с котлетами или серую гречневую кашу, которую он всегда любил, спрашивала: "А что это, Петя, все говорят, война будет, война?" - "Да вряд ли… - отзывался отец.
- Пакт подписан. Немцы связаны на западе. Исключено, пожалуй". - "А говорят". - "Мало ли что болтают". - "А вдруг все-таки война!" - раздумчиво не соглашалась мать, тревожно оглядывала отца и умолкала. А я ела вкусные масленые макароны и тоже думала о войне, как-то совсем без страха. Слово это слишком часто слышалось тогда, было и в песнях. И только так почему-то, с бойкой победной песней, воспринимал его мой полудетский ум. "Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет… - бухало и звенело, как в первомайском оркестре, отдавалось в душе четким ритмом: - Как один человек, весь советский народ за свободную Ро-дину вста-нет! На земле, в не-бесах и на м о-р е! - Трам-та-там.."
- стояла в ушах, била ритмом грозная певучая музыка, буханье барабанов и звук труб, от которых улыбалась, светлела, сверкала и замирала в восторге душа, вспыхивала счастьем, как эта золотая медь слепящими бликами. Виделось в цветах, в трепещущих флагах лицо Сталина, такое знакомое, истинно родное, с лучащейся улыбкой всезнания в аккуратные сталинские усы… "Если завтра война… Если завтра в поход… - шли в колоннах молодые, веселые, все в улыбках. - Если завтра война…"
Как это было недавно, было вчера, но и сегодня в нашем тыловом дворе никто, кажется, не тревожился и не горевал из-за войны так, кроме нас с матерью. Зареванные и словно отчужденные, стояли мы в толпе соседей и каких-то пришлых людей, и кто-то даже успокаивал, стыдил нас:
- Да что вы! Голубушка, разве так можно! И муж ваш, конечно, жив-здоров. Разве можно так… Разве можно!!
У нас одних отец был ТАМ.
II
Ушел он на летний военный сбор в конце мая. На такие сборы его призывали часто, чуть не каждый год. Но раньше служил он недалеко от города - наверное, это был поселок, и мать иногда брала меня, совсем маленькую, навестить отца. Я запомнила серые длинные казармы в унылом высоком сосняке за зеленым забором. Мне все хотелось заглянуть за этот забор, и, когда мать поднимала меня на руках, я видела только долгие, бесконечные крыши. Помнила я еще молодых красноармейцев, глядевших на меня и на мать с каким-то жадным изумлением, отца, который приходил к нам из-за этого забора после долгого-долгого ожидания. Отец был непохожий, незнакомый, темный от загара, даже почти чужой, весь скованный какой-то непринадлежностью и будто непричастностью к нам. Он словно весь принадлежал этому унылому забору, будке, из которой вышел и через которую опять должен был уйти от меня и от матери - туда. Прощаясь, мать плакала навзрыд, отец гладил ее по плечу с непонятным для него выражением беспомощности. Мы уходили. А я навсегда сохранила тяжелую неприязнь к зеленым казенным заборам, баракам и этому равнодушно-скучному сосняку с длинными, без веток, высокими стволами, освещенному - так всегда в моей памяти - по макушкам и верху стволов неприятно-желтым вечерним солнцем. Я жалела отца. Мне казалось, что за зелеными заборами живет глухая тоска и люди, такие, как отец, окованные ею, маются там, как души в подземном царстве. Может быть, и мать думала так же, потому что всю обратную дорогу, притиснутая ко мне в тряском, фырчливом и тесном автобусе "фордике", который ходил отсюда часа через два-три, стояла окаменело и так же каменно глядела в окно. И за окном все рябил тоскливо высокий сосняк.
Зато не было счастливее дней, когда отец возвращался, все еще такой же, не наш, принадлежащий тем заборам и армии, в шинели с кубиками в малиновых петлицах, в аккуратном шлеме или в фуражке со звездой, весь пропахший ремнями, сукном, особым шинельным запахом, и я радостно ходила с ним за руку по двору и на улице, гордясь своим военным отцом. Через день-два жизнь входила в привычное русло, отец опять становился моим мирным папой, в белой парусиновой рубашке с вышивкой елочками по вороту, в брюках галифе и хромовых сапогах, которые он носил зимой и летом. И только темный тот загар долго не сходил с его смуглого черноглазого лица, лишь постепенно слабея к осени…