Я провожала ее до угла. Потом еще следила, как мать идет к трамвайной остановке. Лицо ее после припадка побелело матовой алебастровой белизной, еще как-то изменилось, точно легла на него печать неведомой прежде посвященности. И я вспомнила слова врача. Лицо матери и впрямь опять остро и снова напомнило мне лицо какой-то греческой, римской ли статуи богини. Я и раньше мучилась этой догадкой. Знала, что мать красива, - но кого же, кого напоминала ее красота? Венеру? Нет… Афину - нет… И прошло много лет, прежде чем я все-таки нашла это сравнение. Она напоминала, скорее всего, Диану. А тогда я так и ушла, мучаясь загадкой, тревожась за мать. Ведь я-то, может быть, лучше этого старичка из "скорой" знала на практике, на виду, что такое "болезнь богов". У нас их было три палаты.
На дежурство я шла вечером, а хотела только одного: спать, спать, спать. Ткнуться бы куда-нибудь и заснуть. Но спать в эту ночь никому не пришлось. Прибыл эшелон из-под Сталинграда. Приемка продолжалась до утра.
Я иду на дежурство темной рассветной улицей. Дует западный тугой и холодный ветер. Меня знобит. Когда не выспишься, почему-то особенно зябнешь, леденеют колени, мороз так и ходит по бедрам, по спине, трогает даже щеки и затылок. Ветер заворачивает полы шинели, и я придерживаю их, стараюсь сцепить. Синий, нерассветный стоит октябрь. Уже не раз порошило снегом. Он выпадал ночами, белил землю, а днем таял слякотной стынью. С тополей срывало последние жесткие листья. Каркало над вокзалами воронье - не то собирались в отлет грачи.
Я торопилась к проходной, хотелось скорей согреться, но у поворота меня догнала, окликнула старшая сестра Вера Федоровна Горюнова - женщина с озабоченным материнским лицом, когда я глядела на нее, мне всегда представлялось - она все обдумывает, чем накормить большую семью, хотя не знала, есть ли такая семья у Веры Федоровны.
Вера Федоровна и в лейтенантской шинели выглядела как повязанная платком.
- Ой, Одинцова, ой, новость-то! Новость-то какая! - заглядывая мне в лицо, с той же заботой заговорила она. - На фронт ведь нас отправляют! На фронт!! Вчерась вечером по секрету узнала.
- Ну и что… На фронт… - как-то почти равнодушно отозвалась я, удерживая рвущиеся из руки полы шинели. Может быть, я ответила не равнодушно, однако без ожидаемого Верой Федоровной страха или удивления. И в самом деле, я, наверное, уже разучилась удивляться, ждать хоть чего-то светлого. Жизнь громоздила ежедневные горести, боль, тоску, и в последний месяц я впала в подобие отупения, в котором и жила, даже не стараясь из него вырваться.
- Ты не поняла, что ли, Одинцова? Проснись! На фро-онт! - протянула Вера Федоровна удручающе горячим шепотом. - Виктор Павлыч сказал мне вчера. А это уж точно! Он знает, около начальства всегда. Нас отправят, а здесь другой госпиталь будет, только для психов. Он так и сказал…
Я молча шагала рядом с ней, понимая, что сообщение, конечно, важное, что опять перемена судьбы, может, даже моя близкая гибель, но после всего, что подбросила жизнь и война за этот год, за эти долгие месяцы, мне казалось, хуже не будет. Просто не может быть… На фронт? Пускай на фронт… Там, говорят, не голодают. Раненые говорили. Убьют? Это уж от судьбы… От нее не уйдешь. Да я и не верила, что меня убьют, как не верят в ранение до первой пули. Не верят, пока живы. Это других только ранят, убивают… Другие умирают. Да и госпиталь, наверное, все-таки не на самой передовой будет. Не страшна новость… Чего она? Нет, не страшна. Зря полошится Вера Федоровна. Может быть, все к лучшему. Только вот как с матерью? С матерью как быть? Как она, больная, останется без меня? Мысль озаботила, будто блеск дальней молнии в синей, темнеющей дали, когда еще непонятно, что это - гроза, не гроза? - когда ждешь подтверждения - дальнего грома. Но ведь даже и когда видишь совсем уже реальную грозу, чувствуешь, как приближается, растет ее синева, грозовой запах и холод, все, кажется, может, снесет в сторону неведомым ветром, отодвинет тучу, и опять будет светло промытое небо и дальние громы уходящего мрака. Сколько бывало, гроза страшнейшая, с клубящейся сизо-аспидной наволокой вблизи разрешалась едва капающим дождем, и гром уходил куда-то вдаль, вдали сотрясая небо и землю. "Еще несколько месяцев: еще полгодика, может быть, годик.." ОН знает… ЕМУ виднее… Война все равно когда-нибудь кончится, и я вернусь домой с орденом или с медалью "За отвагу"! Редкая, славная, тяжелая медаль… Я всегда с тихим восхищением глядела на тех, кто прибывал с ней. Таких было мало. На весь наш госпиталь двое: танкист, обгорелый до неузнаваемости, из челюстнолицевой, и один младший командир, сержант Русанов, из раненых второго отделения, там лежали с оторванными или с ампутированными конечностями.
Я все молчала, не вслушиваясь в то, что озабоченно тараторила Вера Федоровна, уже не надеясь, как видно, на созвучный ответ. Перед самой проходной она упрекнула:
- Деревянная ты, Одинцова, проснись!
А я думала тайно, с детской еще глупинкой, вдруг там, на фронте, встречу отца, почему-то мне совсем по-детски казалось, на фронте все друг друга знают, должны знать. И вдруг он не погиб тогда? Ведь и здесь я видела ранбольных, с виду совсем мертвых, которые оживали спустя недели, лежали в шоке, не приходили в себя после операций. Ведь этот Погодин не хоронил отца, только видел убитым. Ну и что? Может, отец был контужен? Вот, говорят, недавно пришел домой раненый, а похоронная на него была еще в первый месяц войны. Таких вестей-слухов ходило много. И я ответила уже за порогом, за дверью проходной, где нас шутливо приветствовали двое дежурных из выздоравливающих.
- Ну, что ж… Поехать, и поедем. Повоюем!
Вера Федоровна сбоку посмотрела, вздохнула. Больше она ничего не сказала, торопливо пересекая двор.
Собрание было долгое, необычное, с речами. Взволнованно, потрясая приказом, говорил комиссар капитан Дашевич. Лысина его была малиновой, даже фиолетовой, на висках вздулись склеротические вены.
Мирный, тихий человек. Ему бы где-нибудь в бухгалтерии костяшки на счетах кидать, заведовать складом… Выступал и начальник госпиталя, и начмед Оганесян, и какая-то незнакомая властная женщина, военврач из округа, в яркой, чуть не клоунской косметике - красные губы, в синеву черные волосы, черно-синие брови. Говорила: "Давно пора быть на фронте! Бить проклятых фрицев!" Что фронт надо расценивать как высшее доверие Родины, высшую награду. Слова были правильные. На нее, отечески лучась в усы, смотрел с большого портрета Сталин, грозно и гордо глядел с другой стороны, тоже с портрета, Клим Ворошилов - первый маршал, боевой нарком, которого все знали, любили от мала до велика. Слова были правильные, но как-то не так они звучали, не от этой бы раскрашенной женщины их слышать, хотелось, чтоб сказал кто-то проще, доверчивее, ближе к душе, и я уж думала, не выступить ли, попросить слова… Я сказала бы, что поеду на фронт с радостью, что здесь для меня все - мука, что там мы, конечно, действительно нужнее - больше спасем, больше успеем, - ведь к нам привозили и мертвых. Каждый раз на приемке, на выгрузке ранбольных после всех к опустелым вагонам подавали черную машину вроде "ворона" и туда уже без всяких носилок, на простынях, на старых одеялах и без всякой уже осторожности выгружали безмолвных, тех, кто не доехал, не дожил и кому было уже все равно, где и на чем лежать. На них писался отдельный документ. Двери захлопывали, и машина увозила их на Загородную, где при тракте, называвшемся в одну сторону Московским, а в другую - Сибирским, в длинных печальных сосняках, словно вечно шумящих, вечно гнущихся, было и ждало их последнее пристанище - ямы в палевом тощем суглинке во глубине России. Я видела и этот суглинок, и эти могилы, сперва отдельные, а к сорок второму и братские, куда привозили каждый день из всех госпиталей даже и не на машинах, на лошадях, как возил от нас безносый почти, с одним остреньким клювиком возчик Кузьма, молчаливый, будто глухонемой, старик, который либо возил мертвых, либо колол дрова для автоклавной, и никогда я не видела, чтоб хоть с кем-нибудь он говорил.
Все это плыло в голове, пока собиралась с мыслями, робела, удерживала себя, да и кто дал бы мне слово, какой-то девчонке, младшей сестре… Собрание кончилось, надо было идти по своим отделениям, палатам, этажам.
Я захотела пить, побежала в вестибюль, где еще по-школьному стоял на табуретке бачок под сборчатой марлевой накидкой, и столкнулась тут с красивой сестрой из первого отделения Зиной Лобаевой. Лобаева была брюнетка с крупным, волнистым носом, сочными губами навыворот и прилипчивым, что-то откровенно обещающим взглядом. Говорили, она уже была на фронте. Зина пила воду из эмалированной рябенькой кружки, прицепленной к баку на брякающей собачьей цепочке. Пила крупными, долгими глотками. Скосив на меня глаза со странными продолговатыми зрачками, она оторвалась от кружки, вытерла губы мягкой, пухло-белой рукой и сказала:
- Будь оно все проклято… Опять на фронт. Вот беда-то. - И, уловив мой взгляд, его выражение и осуждение, добавила: - Эх ты, му-у-ра… Чего пялишься, дурочка? Да я этого фронта наелась - во… На всю жизнь..
Полгода моталась, маялась… В окружении под Смоленском была, под Вязьмой. Едва вырвалась… Раненых на себе тащили… У нас командиры - стрелялись. Зелень..
- Как же ты… вы… здесь? - пробормотала я, стесняясь, что Лобаева точно угадала мои мысли.
- А меня - ранило, - усмехаясь своими губищами, повела бровью Зина. - В это место. - Бесстыдно показала куда. И, оглядывая меня глазами плачущей, смеющейся ли овцы, добавила: - Погоди, испытаешь и ты… Там нашего брата любят. Особенно таких булочек-дурочек… Не отобьешься..
Не закончив, толкнула недопитую кружку, лихо пошла по коридору, виляя бедрами. А я подумала: чем она напоминает нашу соседку, эвакуированную пожарницу?
IX
Провожать к эшелону никого не пускали. Только на площади, у старого кирпичного вокзала с фигурными башенками прошлого века, что с мирным недоумением глядел стрельчатыми окнами, мельтешила, сходясь-распадаясь на двойки, тройки, пятерки, густая толпа. Кто-то противно, не в лад и по-пьяному завираясь, пилил-рявкал на сиплой, трезвучной гармошке, кто-то из женщин кликушно кричал новые частушки про Гитлера, про фрицев - как им худо было под Москвой. Рыжий, гололицый, скуластый и будто безглазый мужик - говорили, наш повар - ходил вприпляс, наговаривал:
Эх, у меня матани нет,
Чо же я поделаю?
Пойду во двор, возьму топор,
Из полена сделаю..
Перед ним тряслась сестра в короткой шинельке. Но частушки сами собой глохли в шуме говора, рыданий-причитаний, ненужных наказов, слез и деланного, из последних сил, смеха. Мать все прижимала меня к себе, боялась отпустить, гладила шинель, треугольнички в петлицах, приникала горестным незнакомо-старым лицом, отрываясь, глядела ничего не видящим взглядом, а я думала - вот оно, худшее, о чем и не представлялось, - прощание с последним родным человеком, и, как ни крепилась, не могла выдержать этой мысли - слезы текли, губы кривились не моей волей. Кое-как совладала с собой. Да еще, спасибо, подошла Валя. Ее провожали отец, мать, бабушка, брат и сестра, какой-то еще черноглазый молодец в шинели с двумя синими кубиками. Мелькнуло поодаль бледное лицо Виктора Павловича. Провожал Валю издали, оставался дома, инвалид, ему ничего не грозило.
Спасала меня и шинель, берет со звездочкой, вся моя новая армейская форма, все еще пахнущая военным складом и мужеством, спасали сапоги, хоть были не впору, размера на два больше. Может быть, в этой форме я казалась и матери взрослее, неуязвимее (вечное заблуждение всех - и кто носит шинель, и кто смотрит со стороны). Да и кругом были такие же, как я, в шинелях, в беретах, в ушанках, в сапогах: девчонки, женщины, военврачи, всех кто-нибудь провожал, все пытались держаться, повторяли почти одно.
- Береги себя, - говорила мать. - Береги… Ты у меня одна… Понимаешь? Одна… Береги себя… А мне пиши… Хоть два слова. Жива-здорова… Все время пиши. Без писем я… Понимаешь? А главное, береги себя… Береги…
Моя мать не умела выносить невзгоды. Не так я сказала… Лучше бы, возможно, не хотела выносить. И опять не так… Ну - жгла себя, таяла… Она была нежного, домашнего воспитания. Красавица. Единственная дочь родителей, которые рано ушли, отдав ее, как драгоценность, моему отцу. И он берег ее, холил, как мог. Они жили бы долго и счастливо, если бы не эта война. И вместе с ними так же долго и счастливо жила бы и я… Да что об этом мечтать… Теперь мать оставалась одна. И я не знала даже, как она выживет без меня. Все продано в нашей квартире. Все ушло на рынок за хлеб. Кто теперь принесет ей хоть тот же мутный госпитальный суп, кто станет водиться - случись припадок..
Прощаться долго нам не дали, и это к лучшему. На войну, наверное, надо уходить как можно проще, не травить душу себе, никому, может, вообще так надо уходить… Либо уж обстоятельно, по-крестьянски, как пошел, рассказывали, мой дед, не вернувшийся с первой большой войны. Он обо всем позаботился, обо всем распорядился, все приказал, даже вещи свои сказал кому отдать, если не придет. От деда лежали тяжелые серебряные часы с крышками да была еще большая старая шуба, на которой играла я в раннем младенчестве: шуба пахла табаком, овчиной, нафталином - дальней далью прошедшего времени, и запах этот как-то соединялся с запахом и видом старинных твердых фотографий с орлами - медалями на оборотной стороне. На коричневых в желтизну карточках неведомый дед то молодецки опирался на саблю - был в бескозырке, с кокардой, - то сидел в кругу семьи, с дородной круглоглазой женщиной - опиралась ему на плечо, - моей неведомой бабушкой (такой ее просто не могла представить, а помнила старушкой, сухонькой, согбенной и маленькой) с тоже круглоглазыми девочками и мальчиками, один из которых был мой отец.
Зачем все это приходило, когда мы грузились в вагоны знакомого нам состава, - ведь два дня я работала здесь до полуночи, таскали оборудование, снаряжение, продовольствие, кое-как приспосабливали к дороге битый войной товарный вагон, темный, сквозящий дырами в дощатых боках и железной крыше, пропахший сеном, навозом, конской мочой и солдатскими портянками. В вагоне до нас уже кто-то сделал нары, была коновязь - жердь, изгрызенная лошадьми, лежалая солома, которой мы набили наматрацники, кое-как вычистили, отскребли пол, втащили большой ящик вместо стола, сколотили лесенку, потому что забираться сюда в юбках было хоть плачь или уж задирайся до пояса… В таких же вагонах размещался пищеблок, младший персонал. Валя попала в комсоставский пассажирский вагон, их было два, для военврачей и командования госпиталя, а еще в составе было три белых специальных вагона с красными крестами, их называли кригеровскими; в одном из них размещалась операционная. Я никогда не ездила в товарных вагонах, и поначалу он мне даже понравился - свободно, просторно, светло, по крайней мере в центральной части, когда откачена дверь, можно стоять в ней, надежно опираясь на балку, вдвинутою в скобы поперек входа. Погрузились мы быстро, втащили лесенку, но эшелон еще долго стоял - ждали паровоз. Дважды он зачем-то прокатил мимо - длинный, матово-черный и запыленный, как бы донельзя усталый. ФД - Феликс Дзержинский. В окошечке и в дверях кабины копченые лица машинистов казались частями этой вздыхающей, отпыхивающейся живой машины, которая будто знала и горевала по-своему, что вот, мол, опять, никуда не денешься, не отдохнешь, надо везти этих людей на войну.
Старший среди нас - военфельдшер Вера Федоровна. Ей, наверное, всего лет тридцать пять, но нам и в госпитале казалась она пожилой, озабоченной женщиной, а здесь и подавно, чуть не старухой. Остальные - девочки моего возраста и словно бы еще моложе да разбитная сестра-фронтовичка Зина Лобаева, она тоже попала в наш вагон. Девочки только что с курсов РОКК, из училища, их призвали и включили в наш эшелон, и они, даже по сравнению со мной, вовсе не имели и того госпитального опыта войны, какой был у меня, казались напуганными, обо всем спрашивали, обращались ко мне как к старшей, и я поневоле осваивалась с новым своим положением и званием. Фамилии девочек были Вершинина, Филатова, Платонова, Кручинина, Голякова, Семенчук, Слепухина, и еще две-три уже не помню… Все они небойкие, уревелись на проводах, хоть в вагоне уже успокоились, даже смеялись, шутили. Задумчиво-неразговорчивой оставалась одна Слепухина, странная девушка, похожая на татарку, черноволосая, с худым кругло-скулым лицом, с устремленными куда-то внутрь, испуганными глазами. От девчонок, еще на погрузке, я узнала: Слепухина ехала не то от мужа, не то от жениха, который остался, - работал по брони на военном заводе или еще почему-то, что она очень переживает и вообще за ней надо присматривать. Она и в училище раз такое отмочила: выпила ртуть из нескольких градусников - хотела отравиться, едва спасли. Нет-нет я и взглядывала на эту Слепухину, которая, словно не замечая никого, ходила по вагону, как ходят пойманные, посаженные в клетку животные, от стены к стене, или, присаживаясь на нары, замирала, как задумчивая большая птица. "Непутевая какая-то", - отметила я про себя.
Перед отправлением был завтрак. Мы принесли из вагона-кухни котелки с кашей, термосы с чаем, хлеб, большую банку благоухающей американской тушенки; вместо сахара даже конфеты - довоенные "подушечки".
Такая еда как-то заставила позабыть тревоги, хотя места за нашим столом-ящиком не хватало, было за ним неудобно и все устроились как могли: по нарам, на полу, на соломе, на шинелях.
Военные девчонки, военные женщины… Как это было странно, вроде бы даже нелепо. Военные женщины… Может, и были когда-то амазонки, воительницы, скакали на конях, в доспехах, сражались мечом… Да когда это было и было ли? Мечта, сказка, миф… А вот темный вагон-телятник (поначалу он показался светлым) и наши новые шинели, петлицы, сапоги, головы у кого на пробор, у кого с короткой от школы стрижкой, у кого с косичками в виде уздечек, у Платоновой даже огромная, скрученная в спираль коса ерзает по воротнику, выделяются только бывалыми шестимесячными кудряшками Лобаева да Вера Федоровна со своей домохозяйской прической. Военные женщины. Амазонки. Может, будь я художником, когда-нибудь написала бы такую горькую картину.