- Вообще-то я не люблю нашу эстраду, - Наташа вернулась за стол. - То ли дело народный хор! Сладкозвучная музыка, нежная. В ней слышится простор. А если еще с гуслями, колокольцами - сказка!
- И я не люблю нашу эстраду, - совсем как девчонка, надула губы Вера. - Глупые, пошлые песенки. Наташа, поставь лучше пластинку Чайковского. Вы любите классическую музыку? - Вера бросила на меня вопросительный взгляд.
- Люблю, но плохо знаю.
- Давайте в воскресенье пойдем в консерваторию? - Вера так и впилась в меня и замерла в ожидании ответа. - Кажется, там концерт Гайдна.
- Можно сходить, - без особого энтузиазма протянул я. - Но лучше мы придумаем что-нибудь пожизненней; например, устроим вылазку на природу. Не в Исландию, поближе - на дачу к моему приятелю музыканту.
Вера смиренно потупилась.
- Ну, ладно, люди! - Наташа встала. - Мне завтра рано вставать, пойду спать, но учтите, буду за вами поглядывать, чтоб вы не целовались. Отец приедет, все ему расскажу…
Напевая что-то про иронию судьбы, она вышла из комнаты и плотно прикрыла дверь, но тут же снова выглянула и дала сестре последнее указание:
- На ночь к иконе не подходи, не молись! Религия чепуха, потому что внушает терпение во имя загробной жизни. Ничего нельзя терпеть…
- Замолчи! - Вера чуть не запустила в нее чайную ложку.
Стояло лето, время повальных отпусков; улицы даже в центре заметно поредели, а аллеи в парке на "Динамо" вообще были пустынны; по ним бесшумно скользил ветер. После работы мы с Верой встречались у метро, прогуливались по аллеям, разглядывали деревья и птиц, присаживались на скамью в потаенном месте напротив особняка, я закуривал, обнимал Веру и рассказывал какую-нибудь историю из своей бурной жизни - что-нибудь смешное, чтобы расшевелить "замороженную спутницу", как окрестил ее про себя. Доверчиво прильнув ко мне, Вера внимательно слушала; то вскидывала на меня широко раскрытые глаза и прямо-таки впитывала все, что я говорил, то опускала голову, волосы почти закрывали ее лицо, я только видел смутную улыбку.
- У вас такая интересная жизнь, - произносила она слабым тихим голосом. - А со мной никогда ничего интересного не происходит.
- Как это не происходит?! - я сильней прижимал ее к себе. - Ну-ка, припомни что-нибудь интересное, - чувствуя себя хозяином положения, я уже на вторую встречу перешел на "ты".
Вера называла меня на "вы" все время пока мы встречались, даже после того, как наши отношения перешли все границы.
Что она могла рассказать, если считала свою жизнь совершенно обыденной и скучной, если мечтала об Исландии? И как рассказывать по заданию, когда внутри - ожидание, предчувствие значительной, многообещающей жизни с мужчиной, который властно ворвался в ее жизнь?
- С мамой все было по-другому, - вздыхала Вера. - Мы с ней ходили в консерваторию и в зал Чайковского… Мама тяжело болела и последние годы не вставала с постели. Много читала. Книги по астрономии и религии. К нам приходила ее сестра, моя тетка. Они с мамой договорились, кто раньше умрет, даст знать, есть ли жизнь на том свете. Недавно тетка позвонила, сказала - видела маму во сне, она говорила: "Не спеши сюда, здесь гораздо хуже, чем на земле. Здесь много наших родных и знакомых, и все хотели бы вернуться на землю, но Бог редко кого отпускает… в виде привидений"…
- Бесспорно, здесь лучше, чем на небесах, - усмехался я. - Думаю, и ты в этом уверена.
- Да, - Вера утыкалась носом в мою шею, легко обнимала меня.
Даже в тихие летние дни слабое дуновенье вокруг особняка с наступлением темноты переходило в порывистый ветер, потому в парке мы долго не засиживались и направлялись "пить чай". Наташа встречала меня по-приятельски, и как только сестра уходила в другую комнату, заговорщически шептала:
- Она совсем потеряла голову. Ирония судьбы! Пересказывает мне сны… Как же надо влюбиться, чтобы думать о вас даже во сне?! Все-таки любовь - это одурение. Но вы, хочется думать, окажете на сестру благотворное влияние.
Выпив чашку чая и рассказав что-нибудь о Вологодщине, где "люди сделали ставку на оптимизм", Наташа надевала яркий сарафан, перекидывала через плечо плетеную сумку.
- Люди! Я собралась по грибы. Шутка! Пошла в кино. Договорились с подругой. Смотрите, не целуйтесь, - она подмигивала мне и, напевая про иронию судьбы, сбегала по ступеням.
В первый же ее уход, я взял Веру за руку и потащил в постель.
Она испуганно замотала головой, но сопротивлялась слабо, и пока я ее раздевал, стояла, подрагивая, стыдливо прикрывала грудь руками, и едва слышно бормотала:
- Господи! Зачем вы это делаете, ведь мы совсем не знаем друг друга?!
Потом, когда я курил и поглаживал ее голову, лежащую на моем плече, она прошептала:
- Господи! Я делаю огромную глупость. Веду себя как шлюха.
- Женщина и должна быть в постели шлюхой, - грубовато заметил я. - В семье - святошей, в компании - королевой. Так говорил кто-то из классиков.
- Наверно, я ненормальная женщина.
- Вполне нормальная, и я сделаю тебя еще нормальней, - самоуверенно заявил я и добавил приказным тоном. - В воскресенье поедем на дачу к приятелю музыканту, там река, захвати купальник, отдохнем как следует, давно мечтаю подремать в гамаке на свежем воздухе.
За городом она, наконец, повеселела, взяла меня под руку и порывисто проговорила:
- Надо же, мы дышим одним воздухом, над нами одно небо и облака… Я сегодня такая счастливая! Прямо хочется писать на заборах, сараях: "Самый счастливый день!" - потом вдруг загрустила и неуверенно вполголоса произнесла: - Но, по-моему, быть счастливой стыдно… может быть и нельзя, потому что вокруг много несчастья. Как вспомню больных… Я два раза была в больнице… почки болели…
- Ну да, в непогоду думать о бездомных, когда наешься - о голодных, - небрежно вставил я, все больше входя в роль супермена, а про себя подумал: "все-таки в ее душе много ценного; ведь чем чувствительней человек, тем больше охватывает его взгляд, тем ближе принимает чужую боль, тем сильнее его мучения и тревоги. А ограниченный человек живет в ограниченном мире и потому страдает по пустякам и счастлив от ерунды".
На даче, увидев моего приятеля с подружкой, Вера сникла еще больше, похоже - испугалась новых людей. Как я ни пытался ее "расшевелить", ни на реке, куда ходили купаться, ни на террасе, где позднее пили вино и слушали джазовые пластинки, она так и не воспрянула. Приятель непрестанно шутил, подпевал "звездам", его подружка беззаботно, заразительно смеялась, а Вера только тускло улыбалась и вежливо отвечала, когда ее спрашивали. Она явно чувствовала себя стесненно, словно между ней и веселыми дачниками стоит непреодолимая преграда.
"Может быть, считает, что ее общество неинтересно?" - подумал я и, улучив момент, сказал:
- Вера, будь свободней, раскованней. Никто тебя здесь не обидит. Поддерживай хотя бы беседу, ну что ты куксишься?!
- Я поддерживаю беседу, - вяло отозвалась она. - Но мне неинтересно о чем говорит твой приятель и его знакомая. Я ничего не понимаю в модных пластинках.
- Ну, конечно, лучше говорить о классической музыке или об Исландии, - съязвил я, и она сразу потупилась и сжалась.
На минуту я сравнил ее с жизнерадостной подружкой приятеля и раздраженно подумал: "у нее то задумчивый, то жалобный взгляд, она ничему не радуется по-настоящему. С ней я и сам стану мрачным типом. И вообще, какое-то бездарное лето".
Вечером мы вернулись в город. Еще в электричке, как бы оправдывая свое поведение, Вера сказала:
- По-моему, музыканты и художники живут интересно, но сумбурно. Богемный образ жизни очаровывает, но и губит. Все время сигареты, вино, неразборчивые связи. Это засасывает и губит. Я знаю по знакомым Наташи… Но она сильная, для нее главное - самодисциплина… Потому и не любит сборища художников. Она любит деревню…
Мы спустились в метро, проехали до станции пересадки и Вера предложила пройтись по улицам, "такой теплый вечер" - промолвила. Она видела, что я злюсь, что мне не понравилось ее поведение на даче и пыталась загладить свою оплошность, но от волнения делала одну глупость за другой: вначале оправдывалась, говорила, что на даче разболелись почки от вина, хотя и всего-то его пригубила; потом как-то искусственно развеселилась, запела что-то и протанцевала - решила показать, что может быть такой, как все; наконец, смолкла на полуслове и в отчаянии глубоко вздохнула. В этот момент мы шли по улице Горького, внезапно она показала на арку, где начинался переулок, и прямо-таки с мольбой обратилась ко мне:
- Пожалуйста, свернем туда.
Около церкви стиснула мою руку.
- Подождите, я на минутку! - и забежала в церковь.
Вернулась с белым лицом, и, не поднимая глаз, ошеломляюще искренно проронила:
- Я помолилась, чтобы вы не бросили меня.
- Ты такая набожная христианка? - спросил я, когда мы снова вышли на улицу.
- Да, я верю в Бога. А вы разве не верите?
Я неопределенно пожал плечами и выдавил банальщину:
- Мой Бог - моя совесть.
"Динамо", как всегда, встретило нас прохладным ветром, и это обстоятельство особенно подчеркивало мое охлаждение к Вере. Проводив ее, я по пути к метро выкурил две сигареты подряд - меня обуревали невеселые мысли. Было ясно - она влюбилась не на шутку, любовь просто разрывала ее душу, к такому повороту я не успел подготовиться; надо было что-то предпринимать, как-то перевести наши отношения в спокойное русло, но как - в голову ничего не приходило. Я подумал о том, как тяжело ей живется… "наверняка страдает, что не современна, не находит контакта с людьми… Конечно, такие, как она, хорошие жены домоседки, но с ними закиснешь". Я вспомнил своих предыдущих веселых подружек, вроде дачницы приятеля, и меня потянуло к ним… Прохладный ветер, словно на крыльях, нес меня подальше от особняка.
Следующую неделю я все вечера напролет торчал в Доме журналистов, среди друзей единомышленников и веселых подружек. В пятницу нужно было появиться в радиокомитете и, представляя тревожное лицо Веры, я заранее приготовил оправданье - много работал.
Вера встретила меня не просто тревожно - ее взгляд заметался, она так разволновалась, что стала заикаться. В сквере, куда мы вышли прогуляться, она непрерывно теребила карандаш, который по рассеянности вынесла из редакции, потом взяла мою руку, стала гладить и вдруг порывисто поцеловала ее.
- Не избегайте меня! - проговорила с дрожью в голосе и отвернулась, чтобы я не видел ее слез.
"Она окончательно сломалась, - подумал я в метро. - Но как ее удержать на дистанции, если она уже привязалась и теперь наши встречи для нее - главное в жизни?! И заземлять ее бесполезно. Ее не переделаешь - она не от мира сего".
Я решил все пустить на самотек, и вечером без предупреждения поехал на "Динамо", прихватив торт для чаепития. Несмотря на пасмурное небо и пронизывающий ветер, а может быть благодаря им, особняк смотрелся особенно зрелищно, я даже задумался: "есть ли еще такой самобытный уголок в городе?".
Вера что-то читала, Наташа писала натюрморт, но как только я вошел, обе поспешно бросили свои занятия и стали накрывать на стол, при этом Наташа покрикивала на сестру больше обычного, но Вера так обрадовалась моему визиту, что этого не замечала; ее прежнюю печаль прямо-таки сдуло ветром.
- Все у вас, барышни, как-то не так, - сказал я, прихлебывая чай. - Сидите дома, точно монахини. После работы вам не мешало б заниматься спортом; Вере - для здорового цвета лица, Наташе - для новых впечатлений. Как говорят англичане: "День для трудов, а вечер для отдыха".
- Впечатлений и так полно, - ухмыльнулась Наташа. - После Строгановки зашла в магазины, постояла в очередях, такого насмотрелась, наслушалась!.. Передо мной стояли двое мужчин, и один говорит трагическим голосом: "У меня жуткая неприятность. Представляешь, меня в Швецию не пустили. В последний момент в группу впихнули кого-то из своих. Но я это так не оставлю. Правда, в этом году уже ездил в Польшу…". Вот такая у него трагедия. Он объездил весь мир, только в Швеции не был, и она ему позарез нужна… У нас каждому чего-нибудь не хватает. Одному двух тысяч, чтобы купить дачу за сорок тысяч, другому - десяти копеек на пиво. Ирония судьбы!
- У нас в редакции бывает такой автор, - оживилась Вера. - Постоянно хвастается, только и слышно: "…Получил тысячу за пьесу в Польше… Приглашают в Америку, во Францию… Не хочется ехать. Во-первых, я не летаю на самолетах - они бьются; во-вторых, там сейчас к нашим плохо относятся - еще убьют, а я нужен миру". Он считает себя гением, - пояснила Вера, обращаясь ко мне, без утайки показывая, как тронута моим приходом.
Допив чай, Наташа поднялась:
- Ну, ладно, люди! Надо проветриться. Вспомнила, я еще обещала зайти к подруге. Смотрите!.. - она хотела добавить свою присказку о поцелуях, но передумала, видимо, решила - уже не смешно.
- Как-то неловко получается, - сказал я Вере, когда мы остались вдвоем. - Наташа уходит, а наверняка хотела бы порисовать. Как-то я баламучу все у вас…
- Что вы! - Вера всплеснула руками. - Наоборот. До вас мы каждый вечер ссорились, а сейчас стали добрее друг к другу. Вы наш примиритель. Вы очень нравитесь Наташе…
До моего ухода Веру не покидал радостный настрой, но и ее радость была какой-то тихой. А когда я уходил, она проводила меня долгим тоскливым взглядом.
Ближе к осени ветер на аллеях усилился и погнал в сторону особняка первые желтые листья. Временами ветер достигал такой силы, что потрескивали и стонали деревья, а особняк запружали горы шуршащей листвы. Самое странное - те ветры постоянно меняли направление, а случалось, и неслись навстречу друг другу, и тогда, сталкиваясь, образовывали непредсказуемые вихри. Это явление чем-то напоминало мое ветреное отношение к Вере.
В один из вечеров, во время "чаепития втроем", приехал отец сестер, мужчина с умным, интеллигентным лицом.
- Папа! - Вера бросилась к отцу, прижалась к нему, заплакала. - Я так соскучилась!
- С приездом, отец! - Наташа подошла, чмокнула отца в небритую щеку и представила меня.
Мужчина тепло пожал мне руку, назвался Петром Владимировичем и, доставая из портфеля бутылку водки, спросил:
- Так чей вы поклонник? Мечтательницы Веруни или нашей хозяйки, замечательной Матрены - Наташи?
- Угадай! - усмехнулась Наталья, но тут же выпалила: - Ну, конечно, Веруни! Зачем мне поклонники? Вот еще!..
…Я засиделся до полуночи. С Петром Владимировичем мы выпили всю водку и еще полбутылки какой-то наливки, которую он достал из шкафа и назвал "заначкой от дочерей". Петр Владимирович рассказал о БАМе - "великой стройке, которая никому не нужна"; рассказал легко, с юмором, подтрунивая над "высоким начальством" и над собой, то и дело прерывался, интересовался московскими новостями.
- Самую большую новость ты знаешь - у Веруни появился поклонник, - смеялась Наташа, пуляя в меня из невидимого пистолета.
Подыгрывая ей, я кивал, но про себя думал, что мое появление в этой семье и в самом деле событие.
Когда я уходил, Вера решила меня проводить и вышла в коридор накинуть плащ.
- Уж ты береги мою дочку. Она, Веруня, хорошая, - сказал мне Петр Владимирович на прощанье.
Когда мы вышли, в лицо ударил шквальный ветер. Старые деревья раскачивались и трещали, молодые клонились чуть ли не до земли, ветви неистово били по дворовым пристройкам - это был мощный натиск стихии. Пригнувшись, мы ступили в аллею, Вера стиснула мою ладонь и поежилась.
- Какой сегодня сильный ветер. Скоро осень. Но папа приехал, теперь все будет хорошо… Папа часто выпивает. После смерти мамы стал… Вы, пожалуйста, не выпивайте с ним. Ему нельзя, у него здоровье неважное, - вой ветра заглушал ее слова.
Мы дошли до следующей аллеи, которая вела к метро, я поцеловал Веру в щеку.
- Беги домой, а то мне придется провожать тебя обратно.
- Ага! - Вера послушно кивнула, но на мгновенье замерла и вдруг всхлипнула.
- У меня такое предчувствие, что мы расстаемся навсегда… Не бросайте меня! Мне без вас будет плохо…
В метро, подогретый выпивкой, я почувствовал, что мои мысли скачут между обезоруживающей просьбой Веры и свободой, которую я имел до встречи с ней. Потом внезапно налетевший смерч унес особняк вместе с его обитателями куда-то в Исландию и передо мой одна за другой возникли прежние мои подружки, веселые, жизнелюбивые, без всяких комплексов - мы легко сходились, беспечно проводили время и так же легко, без выяснений и взаимных обид, расставались… Потом тот же смерч, каким-то непонятным образом вернул особняк на место и я увидел Веру, Наташу, их отца, и ударился в размышления: "каждая семья - микрогосударство со своими законами, вождями, друзьями; посещая эти государства, надо уважать чужие обычаи, нравы, и нельзя просто так вторгаться, навязывать свое, разрушать сложившиеся устои; нельзя походя, для забавы, привязывать к себе доверчивых людей, тем более играть в любовь"…
Для нас счастье начнется в июле
(поверхностный обзор семейной жизни)
Когда говорят о моей жене гадости - а именно только гадости о ней я и слышу - мое сердце готово выскочить из груди. Говорят, моя жена легкомысленная, взбалмошная, горластая психопатка, что на людях она вечно рисуется и что вообще ей не мешало б поправить голову, а меня устраивает склад характера жены. Говорят, у нее жуткие манеры и вкус подкачал - некоторых соседок, например, раздражает склонность жены украшать себя бантиками, а мне все в ней нравится, особенно бантики.
От соседок я не раз слышал, что с женой мне не повезло, что она нескладеха, плохо шьет и не умеет готовить, что устроила в нашей квартире бедлам, а на их (соседок, то есть) замечания отвечает насмешливо-развязно, что у нее слишком много свободного времени и потому она пилит меня без всяких причин, но я-то уверен - с женой мне крупно повезло - я приблизился к счастью больше, чем кто либо. Моя жена, скажу вам, в сто раз лучше всех этих соседок - заявляю это ответственно. Она забавная, немного с чудинкой, немного несерьезная (в каком-то смысле) - ну и пусть. Хватит моей серьезности. К тому же, согласитесь, простодушие, чистая наивность в женщине неизмеримо ценнее всяких хитростей, изощренных умничаний.