Выскочив от дочери, старик растерянно остановился на бульваре. Ехать к жене не хотелось. "Советский мужчина, - передразнил он Женю, - утром не желает идти на работу, а вечером - домой". Что ж, визит к покойнице оказался тяжелей давно оставленной службы, а дома старика ожидало перестукивание токаревских мемуаров.
"Выбора, как всегда, нет", - поморщился Челышев, и даже московский пышнозеленый бульвар показался ему фальшивым, словно кроны деревьев были смочены не дождем, а нарочно, как рыночный салат, побрызганы из шланга.
"В кино, что ли, податься? Или вся наша жизнь - сплошной кинематограф: смотри лишь то, что покажут?" - усмехнулся старик и побрел в сторону дома, до которого было километров пятнадцать. Выбора не оставалось.
…Выбора не было никогда. Даже восьмого мая, когда солдаты всю ночь дырявили ракетами мадьярское небо. Челышев тоже салютовал парабеллумом и смахивал с глаз счастливые слезы, а утром подал рапорт о демобилизации. Надо было мчаться в Сибирь - выяснять, что с Машенькой. Дочка как в воду канула.
Бумага ушла своим ходом. Но тут же поползли слухи, будто их часть перебросят на Дальний Восток, и в конце концов слухи перегнали бумагу; офицеров переселили из частных квартир в казармы, а потом все погрузились в теплушки и покатили назад - через Европу к такой-то матери…
"Пржевальский, - подтрунивал над собой Челышев. - В юности в Америку не рванул, что ж, качайся на нарах, казенный путешественник…"
Но когда за Уралом прочно стали, пропуская танки и артиллерию, инженер-капитан сбегал в штабной вагон, выпросил пять суток отпуска и вскочил на проходившую мимо платформу с зачехленной зениткой.
…Бронькин город лежал километров на пятьсот южнее Транссибирской магистрали. Выйдя из грязного пульмана местной линии, Челышев очутился на металлургической планете, замысленной Сталиным в конце двадцатых годов. Солнце заходило за исполинские домны и мартены, как бы намекая капитану, что в этом цивильном городе он чуть ли не самый распоследний человек. Если с Машенькой стряслась беда, фронтом здесь не покозыряешь.
"Переночевать и то не пустят", - усмехнулся капитан и в невеселых мыслях подошел к серому семиэтажному, очевидно, самой предвоенной постройки, дому. Облицованное снизу гранитом здание выделялось среди трех- и четырехэтажных оштукатуренных или красного кирпича бараков, схожих с теми, что Челышев возводил еще студентом. "Совет Народных Комиссаров", - подумал мрачно, не сомневаясь, что спросят пропуск. Но вахтера не было, подъемника в шахте - тоже, и осмелев, Павел Родионович по трехмаршевой лестнице поднялся, как на расправу, на пятый этаж.
Звонок задребезжал резко и нетерпеливо, словно в него давно не звонили. "Она в тюрьме…" - подумал капитан, но тут же услышал медленные, тяжелые, недовольные шаги.
- Кто там? - хрипло и равнодушно спросили за дверью, будто уже ничего - ни плохого, ни хорошего - не ждали и лишь сердились, что заставляют шастать по коридору и вертеть замок.
- Открой. Свои.
Собственный голос показался капитану чужим.
Отворилась высокая, метра в три дверь, и Бронька огромным, поднятым к груди, животом ткнулась в Челышева.
- Пашка?! Откуда?!
"На свободе и к тому же на сносях", - невесело усмехнулся он и спросил:
- Где Машенька?
- Зря прибыл. Нету.
- Где девочка?!
- Скажи лучше - блядища…
- Пристрелю! - закричал Челышев. Бронькино, помягчевшее от желтых пятен, лицо передернула злоба.
- Не ори! Следователь на меня рыкал - не испугалась. А куда тебе, писклявому?..
Опомнившись, капитан прошел длинным коридором в комнату и увидел на второй двери большую бурую печать.
- Партизанская? - спросил с насмешкой и тут же покраснел. - Говори, что с Машкой. Вижу, тебе несладко, но и меня пойми. Год никаких писем, и вдруг девочка просится в часть. Шлю вызов - молчание… Здорово допекал ее твой Лазо, чтоб ему сгореть в топке!
- Убили его в камере… А дочь твоя в Москву ускакала. Перевожу ей твои деньги, хоть они ей до лампочки. Знаешь, с кем она?
- Рассказывай…
- Первый ее - орел, красавец, хоть и сволочь московская. Из-за него мы и погорели.
- Ты что?! Девочке шестнадцать лет!
- А мне, вспомни, больше было?
- Она беременна?!
- Ни Боже мой. Он мужик умный, не то, что ты…
- Рассказывай о Машеньке.
- Погоди. Стучат. Значит, свои…
Шлепая надетыми на босу ногу туфлями, Бронька побрела в коридор.
- Каким ветром? Заходи. А то меня как раз убить грозятся.
- Шутите, Варвара Алексеевна. Как вам, лучше? - спросил низкий женский голос.
- Лучше, Надька, уже не будет. Если товарищ капитан не пристрелит, родами помру.
Бронька втолкнула в комнату молодую крупную черноволосую женщину.
- Знакомить или вспомнила?
- Помню, - смутилась гостья. - Варвара Алексеевна, Гриша утром едет. Вы обещали колбасу. Сухую… - робко сказала она.
- Имеется. Михал Степанычу на передачу берегла. Теперь не нужна… В кухне возьми. Знаешь, Пашка, ее брат в нашу Марью втрескался, а она на него ноль внимания, кило презрения. Так он себе другую нашел. Ссыльную.
- Зачем вы так, Варвара Алексеевна? Ведь знаете: между ними ничего нету. Гриша еще мальчик, а Жека такое повидала, что на мужчин смотреть не хочет.
- Да они сами, небось, на нее не больно зарятся… - усмехнулась Бронька. - Колбасу взяла? И топай. Товарища офицера с собой забери. Расскажешь ему, как Машка в Москве устроилась. А я устала. Лягу. Колбасу сунь ему в сидор. Или сумка есть? Ну ясно, где теперь женщина бывает без сумки? В бане да в кровати…
Заглазно воспетый Маяковским город-сад мирно сиял всеми окнами и фонарями, даже тускловато отсвечивал пыльной листвой, но по-прежнему раздражал Челышева. Надежда Токарь молча шла рядом. "Небось воображает, что Бронька подсунула ее мне как командировочному, - сердился Челышев. - Ошибаешься, милая. Расскажи побыстрей, что с Машенькой, и двину на станцию. Времени у меня в обрез…"
Однако, понимая, что ничего отрадного не услышит, он не торопил женщину, а она не выказывала желания копаться в чужой жизни.
- Положение… - вздохнул Челышев. - Без бимбера не обойдешься…
- А что такое бимбер? - спросила она.
- Польский самогон.
- У нас его нет. У нас только водка, - сказала женщина. - Но мы с Жекой как ее получим по талону, сразу на что-нибудь меняем.
- Жека - это ссыльная? - спросил Челышев без всякого интереса.
- Теперь под амнистию попала. Нет, не уголовница… Просто срок у нее был только пять лет. За родителей пострадала. А вы, значит, освобождали Польшу? Нет? Жалко. Интересуюсь, как там. Один знакомый поляк меня с собой зовет. Нет, не фронтовик. Он в детстве об сундук ушибся и нога не так срослась. Зато руки у него золотые: шпульку мне выточил. А уж голова, как говорила моя тетя, прямо-таки еврейская. Он большой умница, но вот не хочет здесь оставаться. Трудолюбивому человеку, считает, в СССР плохо. Говорит, у нас работать не научились. Я с ним спорю. Ведь такой был патриотизм! По двенадцать часов и дольше у станков стояли. А он смеется: это не работа, а позор. Его не переубедишь. Меня когда-то другому учили. А Альф - его зовут Альфред - считает: раз на себя работать тут не дают, то и жить здесь нет смысла. И еще он верит, что за границей ему ногу страстят правильно. Медицина там совсем другая.
- Смотрю, вы на Запад надеетесь, как на Царствие Небесное… - сказал Челышев.
- Что вы!? Скорей как на поликлинику. А вы тоже считаете, что родину бросать некрасиво? Я много думала, что она для меня такое. Ведь родина - это от слов - род, родня, родные. А у меня никакой родни не осталось. Один брат Гриша. Но он уже отрезанный ломоть. Он даже в паспорте Токарь на Токарев переделал, чтобы по-русски звучало. Он писателем станет. Писателю за границу нельзя. Там язык другой. А мне все равно, где как говорят. Я ребенка хочу…
"Что она со мной разоткровенничалась?" - удивился Челышев. Женщина начала его забавлять.
- Здешние врачи мало понимают… - вздохнула она и тут же стыдливо заторопилась: "Ой, извините… Я все про себя, а вам интересно про Машу. Вы не волнуйтесь. У нее все даже очень отлично. Конечно, по возрасту Маша еще девочка, но по виду - вы даже не поверите! - совсем взрослая. На танцах всегда была как принцесса. Вокруг нее ужас что делалось. Столпотворение.
- Бандюг?
- На танцы разный народ ходит… Варвара Алексеевна вам в сердцах лишнего наговорила. Это она от нервов. Михаил Степанович был большой человек. У него две секретарши перед кабинетом сидели. А тут вдруг - тюрьма… - вздохнула женщина. "Своего отца вспомнила, - решил капитан. - Хотя ее отца вряд ли держали с уголовниками. Допросили и тут же шлепнули".
- Может быть, Михаил Степанович голос на них повысил, а бандиты этого не любят, - сказала Надежда Токарь.
- А за что сел?
- Разное говорят. Они с Варварой Алексеевной весь город кормили, и никто от голода не умер. И себя, конечно, помнили. Как же иначе? Это только наша мама за чужих тревожилась, а себе ничего не просила… Вот и прожила недолго. И подруга Жека такая… А все люди себя не забывают. Наверное, у Михаила Степановича были завистники. Варвара же Алексеевна думает, что его арестовали, чтобы он дал показания на своего старого друга, большого московского руководителя.
- На того, что теперь с моей дочкой?
- Ага… Но это, товарищ капитан, не так плохо. Это даже хорошо… Я когда-то была с ним знакома. Он очень веселый и сердечный человек, хотя работа у него трудная, а завистников - так целая уйма! Но он вашей Маше очень поможет. Он хотя уже не молодой, но молодежь понимает.
- Особенно девочек?
- Это жизнь, товарищ капитан… Разве лучше было б, если б Маша с уркаганами связалась? Она ведь с ними уже ходила. А так в университете учиться начнет. Вокруг нее будет много культурных знакомых. Знаете, моя Жека как без них мучается! У нее в Москве подруг пруд пруди было, а тут она только с Гришей может говорить про литературу.
Покружив неосвещенными проулками между хибарок, землянок и сараев, женщина и капитан остановились перед великолепной, совершенно малороссийской лужей, за которой одиноко кособочился небольшой барак. По-видимому, здесь кончался город. Вдалеке чернели одни терриконы.
- Осторожней, - предупредила женщина. - Тут положены доски.
- Что ж поляк, - нажал Челышев на первый слог, - умелец, а лужи не отведет?
- Так труба тут три раза на день лопается. Альф хочет, чтобы я к нему переехала. У него комната лучше. Вот братишка уедет, и переберусь. Только сперва Жеку замуж выдам.
- Подруга важней? - улыбнулся Челышев. Ему уже нравилась эта деваха. Отзывчивая, домашняя. С такой даже без любви век скоротать можно. Жаль, что она, по глупой молодости резвясь в Бронькином отеле, что-то в себе повредила.
- Факт, подруга важней, - печально сказала женщина. - Мы полтора года вместе. С мужем еще неизвестно, столько проживешь или нет. А моей Жеке очень замуж надо. У нее никого нет. Я уеду - она пропадет. Ей бы в первую очередь отсюда уехать. Мало что может случиться… Она второго раза не выдержит. И так сама не своя. Мечется, как синичка в клетке. Теперь в медицинский поступать надумала, потому что врачихам в заключении легче. Ой, чего-то я разболталась, а мы уже пришли…
Надежда Токарь ввела Челышева в темный коридорчик, толкнула одну из трех дверей, зажгла свет, и капитан разглядел комнату. Посредине, перегораживая ее, возвышалась печь. Рядом с печью висела, не доставая до полу, цветастая тряпка, из-под которой высунул ноги лежак. Два других лежака выстроились по эту сторону занавески. На одном лежал старый чемодан, а между лежаками красовалась швейная машина на самодельной подставке.
"Поляк сварганил", - подумал Челышев, неожиданно позавидовав чужому уюту. Комната казалась невыносимо нищей, но все-таки напоминала людское жилье. А у капитана были всего лишь нары в теплушке, и та теплушка то ли уже отползала за Новосибирск, то ли все еще ждала на отводных путях, пропуская всех, кто главнее.
- Вы, наверное, голодный? Сейчас поужинаем, - сказала женщина.
- Пожалуй, - кивнул Челышев и стал выкладывать из вещмешка на стол буханки хлеба, консервы, плитки пшенного концентрата и в завершение вытащил небольшую канисторку. Хозяйка, остолбенев, смотрела на военного. Ей почудилось, что капитан сейчас наестся, напьется, а там - кто знает?! - вдруг застрелится…
Должно быть, нечто подобное мелькнуло и в челышевском мозгу, потому что, опростав сидор, капитан поднялся с кривой ухмылкой и, схватив хозяйку за руку, крикнул:
- Где же мой несостоявшийся зять?! Не желает ли чокнуться с дураком-тестем?
"Начинается…" - с ужасом подумала женщина и уже не рада была, что притащила сюда отца этой вредины Машки. Все за Машкой ухлестывали. Даже седой москвич. А Надю Токарь, когда в гортеатре после его доклада она к нему подошла, москвич узнал не сразу. Правда, тут же смутившись и покраснев (как только один умел краснеть по-юношески во все свое худое, никогда не стареющее лицо!), москвич стал извиняться:
- Ну конечно, как тебя узнаешь, когда ты, несмотря, так сказать, на тяжелое военное время, такая красавица?! Ты и девочкой была хорошенькая, но с сегодняшней не сравнить. Неужели не замужем? Ну конечно, война… Ах, жених все-таки есть! Везет же некоторым тыловикам. А где братишка? Не забыла, как он, паршивец, заглянул в чулан?.. Уже десятиклассник? Статьи пишет? Ну и правильно. Стихи у него совсем не получались. Пусть забежит ко мне в горком. И тебя, конечно, пригласил бы, но боюсь, так сказать, вызвать ревность тылового товарища…
Гришину статью о военной прозе москвич похвалил, и то, что Гриша подправил фамилию, - тоже одобрил.
- Все советские люди теперь русские. В такой страшной войне победить могли только русские, - сказал он и написал Грише на бланке ЦК рекомендательное письмо в Литературный институт советских писателей.
"…Так все устроилось, и надо же было мне напоследок привести этого психа", - подумала Надежда Токарь.
Вдруг дернулась занавеска и пропустила молодую женщину в серой юбке и синей мужской, застегнутой не доверху, рубашке. Каштановые, коротко остриженные волосы и маленькие проволочные очки придавали женщине невзрослый, чуть ли не школьный вид. Челышев вздрогнул от жалости и тотчас улыбнулся, чтобы жалость не отпечаталась на его лице.
- Простите ради Христа, - сказал смущенно и от неловкости понес околесицу:
- Такая, понимаете ли, незадача. Видел я в Австрии оптическую лавку. Хозяин сбежал, а очки всех фасонов лежали, как при коммунизме. Знал бы, вам привез…
- Н-да… - вздохнула Надежда Токарь, решив, что капитан насмехается над подругой.
- Значит, я невезучая, - тряхнула головой юная женщина. - А это что у вас? Взрывчатка? - Она посмотрела на темно-вишневую канисторку.
- Сливовица. Ничего, теперь не прошляплю. Давайте номера стекол - я вам из Японии вышлю.
- Жека, это Машин папа, - сказала хозяйка.
- Я догадалась.
- Похож? - спросил Челышев.
- К счастью, не очень, - усмехнулась Жека, и капитан огорчился.
Скрипнула дверь. Вошел худой юноша с черными расчесанными по-маяковски прядями и недружелюбно кивнул капитану.
"А я сивый…" - подумал Павел Родионович и взглянул на Жеку. Из-за маленьких стекол ее глаза, казалось, проглядывали Челышева насквозь. Впрочем, что в нем загадочного? Победитель примчался спасать дочку, а та упорхнула в Москву в содержанки к высокому партаппаратчику. Вот и ломится победитель в чужую хибару, в чужую жизнь, на чужие проводы.
"Так был у меня выбор или извечно выбора не бывает? - вспоминал старик спустя долгие годы. - Не столкнись я с Женей в этом бараке, вряд ли бы стал догонять свою часть. Японская кампания меня не занимала. В том послепобедном июле мне казалось: я ни на что уже не годен. Должно быть, Господь послал мне в ту ночь Женю, чтобы я не разрядил в себя парабеллум…"
Но пока Женя (или Жека) молча сидела за столом напротив капитана, и ее глаза из-за школьных очков с недоумением и тревогой смотрели на гостя. Хозяйка поняла, что между ее подругой и Машкиным отцом намечается нечто и невольно погрустнела. Даже разговаривала как-то вяло:
- Наверное, в Польше не так уж и весело. Города разорены. От Варшавы целого дома не осталось…
- Ах оставь свою Варшаву! Ведь прощаемся, Надька. Ведь навсегда-навсегда! - Юноша вдруг обнял сестру и заплакал.
- Пить ему не стоит, - шепнул Челышев Жеке.
- Не приказывайте! Что он тут распоряжается? Жека, запрети ему командовать! - рассердился юноша.
- Не волнуйся, Кутик, товарищ капитан пошутил. Правда, Павел Родионович? Кутик у нас взрослый, самостоятельный. Кутик может много выпить. Просто он сейчас не в настроении, - стала утешать брата хозяйка.
А Жека по-прежнему молчала, словно всё на свете - лагерь, ссылка, плач мальчугана - значили для нее не больше, чем эти пустые стены, голая печь и плохо уложенные через лужу доски. Словно за всем этим текла невидимая, закрытая от всех Жекина жизнь, которую Павлу Родионовичу не понять и куда не проникнуть. Однако сама Жека не только проникала в Челышева и узнавала его прошлое, но даже схватывала нынешние зыбкие, внезапно всплывшие в нем надежды. А Жекины глаза будто увещевали капитана: "Понимаю, вам тяжело. Привыкли о ком-то заботиться, а теперь не о ком. Поэтому, даже не поздоровавшись, брякнули об очках… Нет, я не обижаюсь. Мне приятно. Давно никто меня не опекал. Но ради всех святых не смотрите на меня как на свою судьбу. Я и со своей-то не соображу, что делать. А вы уставились на меня так, словно я ваше спасение…"
- Не расстраивайся, Кутик, - повторила Надежда Токарь. - Павел Родионович не будет приказывать Жеке. Жека уедет с нами.
- За ней второй поляк увивается, - сквозь слезы улыбнулся юноша.
- Мне это сообщать не обязательно. Я - человек посторонний, - помрачнел Челышев. Он видел, что хозяйке пора собирать брата, но все равно не поднимался, пил сливовицу и не мог отвести взгляда от Жеки. Время сжалось до того, что чудилось: вот-вот оно взорвется. В страду - сутки кормят год, а тут секунда могла перевернуть челышевскую судьбу. Капитан все откровенней вбирал в себя Жекино лицо, едва прикрытую синей бумазеей шею, оголенные по локоть руки и весь переполнялся жалостью к этой девчонке. Воздух вокруг нее дышал, и пространство между капитаном и Жекой пересыщалось грозовыми разрядами.
Снова скрипнула дверь, и в комнату колченого пролез поджарый мужчина. "На иностранца похож, - подумал Челышев. - В лице ничего еврейского". - Милости просим! - вскочил он, предлагая выпивку и закуску. Вошедший с грустной усмешкой скареда взглянул на разгулявшегося вояку, и Челышеву стало не по себе. За два года наступления он привык, что в домах и хатах к столу зовут не хозяева, а те, кто приносит еду.
- Что он здесь распоряжается? - снова всхлипнул юноша.
- Садись, Альф. - Надежда Токарь вытолкнула из-под стола табуретку.
- Не гожусь я для мирной жизни, - тихо сказал Челышев Жеке.
- Годитесь… - еще тише ответила она.