Здание школы красивое: большое и светлое, оно было построено в девятнадцатом веке. Кому доведется учиться в нем, будут вспоминать свои школьные годы со щемящим чувством ностальгии. Эта школа носит имя Энрико Чернуски "Миланского патриота" и, в самом деле, все здесь пропитано духом эпохи Рисорджименто и надеждами тех, у кого вся жизнь еще впереди. Я смотрю на Клаудию, которая оглядывается по сторонам, высматривая своих подружек, и думаю, что я очень рад, что моя дочь учится в этой школе.
Нам навстречу выходит одна из ее учительниц, Глория, это красивая, дородная, улыбчивая женщина с седыми волосами. Естественно, она уже все знает. Ее соболезнования написаны у нее на лице, и в осторожности, с какой она подбирает слова, я начинаю различать то, что еще, ох, как долго мне придется выносить: после того, как закончилась кутерьма с родственниками и близкими друзьями, и мы снова вышли в бескрайний внешний мир, на смену горю пришла жалость. Что ж, это нормально. Подошла другая учительница, Паулина, и мать Бенедетты, лучшей подруги Клаудии. С ней мы уже встречались на похоронах, а потом одна за другой к нам стали подходить другие матери, и даже многие отцы, ведь сегодня начало учебного года. И вновь произносятся слова заверения в полной готовности прийти нам на помощь в трудную минуту: отводить в школу и приводить домой Клаудию, если мой служебный долг мне это не позволит, приютить ее во время моих предполагаемых командировок. Любопытно, что некоторые предложения звучат даже угрожающе; как будто для них само собой разумеется, что я просто не смогу больше уделять своей дочери должного внимания, как будто бы они хотят у меня ее отнять. Конечно, их порывы продиктованы сочувствием и симпатией к нам, и как я уже говорил, проникнуты жалостью к несчастному человеку, к этому я еще должен буду привыкнуть. Однако в них есть и колоссальный недостаток. Эти люди стараются представить себе состояние, которое до сего времени им никогда не приходилось испытывать, они вынуждены импровизировать. Это не дает им понять, как глубоко человек страдает, насколько потерянным, загнанным в угол он себя чувствует, и побуждает их давать, как правило, смехотворные советы. В некоторых случаях этот недостаток может привести к ошибке совсем иного рода - непереносимости чужого страдания, когда горе и боль не такие уж и невыносимые, или пока что еще не стали невыносимыми. Вот именно. Несмотря на то, что думают все эти люди, я не перестаю отдавать себе отчет в том, что удар, который я все время жду, и сегодня не обрушится ни на меня, ни на Клаудию - она смеется и шутит с подружками, хвастается своими новыми школьными принадлежностями…
Звенит звонок.
- Эй, я тебя буду ждать здесь, - говорю ей я, - до половины пятого, до тех пор, пока не закончатся уроки, и никуда не уйду.
Клаудия на минуту оторопела, потом поняла, что я пошутил, и улыбнулась мне в ответ. Я присел, чтобы быть вровень с ней.
- Я серьезно, звездочка, - шепчу я ей, - может быть, я отлучусь ненадолго покурить в парке - смотри, какая хорошая погода, - или выпить чашечку кофе в баре, но ты можешь считать, что я все время стою здесь, жду, когда ты выйдешь из школы. Даже если ты меня не увидишь, поняла? Я - здесь.
Она снова мне улыбнулась, девочка моя, она снова все поняла. Как приятно сознавать, что наши дети в самом деле понимают нас. Я целую ее в лоб, она чмокает меня в щеку, а потом бежит по коридору вместе с другими детьми, которые оглядываются и машут родителям руками. И она тоже издалека оглядывается и машет мне рукой: и я ей улыбаюсь, жестами даю ей понять, что останусь здесь до полпятого: буду ее ждать. Потом она исчезает на ступеньках лестницы, а я долго еще стою на месте, жду, пока другие родители шумной гурьбой не покинут школьный двор, но уже без меня, чтобы они больше не выказывали мне свою жалость, не предлагали мне выпить вместе кофе. На сегодня хватит.
Когда все родители разъехались, я сдвинулся с места. Никто не решился потревожить меня. Только вахтерша Мария, она наблюдала за мной и видела, как я смотрел в конец пустого коридора, улыбнулась мне материнской улыбкой. И в ее взгляде сквозили жалость и сочувствие. Я машу ей рукой, выхожу на улицу и зажигаю сигарету. Я решил бросить курить в день моей свадьбы и, конечно же, я бы так и сделал, но этот день так и не наступил, и я курю больше прежнего. Включаю мобильник, и дисплей меня информирует, что сейчас восемь часов тридцать девять минут. Смотрю на здание школы, на квадраты окон и спрашиваю себя, где же окно класса, в котором в этом году будет учиться Клаудия. В прошлом году окно было первое на втором этаже. По-летнему ярко светит солнце, окрашивая желтым светом фасады зданий. Дует необычный для миланской погоды ветерок, шевелит листву на деревьях в скверике. Школа на несколько метров возвышается над уровнем проезжей части, приглушенные расстоянием шум моторов и гудки автомобилей кажутся совсем безобидными и почти не беспокоят. Ничего не скажешь, здесь очень хорошо! Слышно даже, как чирикают воробьи.
Иду к машине, нажимаю на брелок дистанционного управления - машина мигает лампочками и отзывается нежным б-и-и-п. Как раз в этот момент мимо нее проходит женщина. Она ведет за руку умственно отсталого ребенка, и случилась странная вещь: мальчик поворачивается к машине - медленно, но для него быстро, потому что он даун, - и вовсю пялит на нее глаза, как если бы этим сигналом и миганием лампочек машина его поприветствовала. Это написано у него на лице, но только я это замечаю, мать мальчика спешит, продолжая тянуть его за руку, она идет вперед и смотрит прямо перед собой, а он идет за ней неохотно, повернув голову в сторону моей машины. Он, очевидно, ждет еще какой-нибудь сигнал, я не могу разочаровать его и снова жму брелок специально для него, а он удовлетворенно улыбается и поворачивается к матери, чтобы рассказать ей об этом, чтобы сообщить ей, что та машина два раза поприветствовала его гудком и сигнальными огнями. Но он очень медлительный, а его мать спешит. Она не слушает его и тянет прочь. Вот они перешли улицу и подошли к подъезду какого-то светлого, современного, достаточно изысканного стиля здания. Прежде чем войти в подъезд, мальчик еще раз оборачивается к моей машине, и снова машина с ним поздоровалась, потому что я нажимаю на брелок в третий раз.
Ну вот. Уже восемь сорок пять. Сажусь в машину, завожу мотор. Сейчас поеду на работу, думаю я, и снова окажусь в офисе после такого странного отпуска; меня встретит моя секретарша, мои друзья и мои недруги, и дамоклов меч слияния, который висит над нашими головами. Со мной будут обращаться по-особенному: с сочувствием и жалостью. Жан-Клод вызовет меня в свой президентский кабинет и будет повторять все те же слова о том, что я не должен ни о чем беспокоиться, что я должен быть рядом со своей дочерью, не спешить с делами, и пригласит меня пообедать с ним в ресторане. И в этот прекрасный осенний день около трех часов пополудни, возможно, там, в ресторане за карпаччо из лаврака, вполне возможно, что именно в тот момент удар и обрушится на мою голову…
Вон уже какой-то тип на "Мегане" хочет занять мое место. Жестами и даже словами, наверное, вполголоса, как обычно говорят с теми, кто не слышит, он спрашивает, уезжаю ли я. Я смотрю на него - уже с девяти утра у него усталый вид. Кто его знает, сколько времени он кружил, разыскивая, где бы припарковать машину. Он включает задние огни, давая понять тем, кто пристроился у него на хвосте, что это место его и что он готов драться с любым, кто осмелится его у него оспаривать.
- Нет, - я опустил стекло в дверце машины, - мне очень жаль, но я остаюсь.
Мужчина крайне разочарован: он был уверен, что я собирался уехать. Он настаивает, полагая, что ослышался, снова задает мне тот же вопрос, но мой ответ на этот раз не оставляет у него никаких сомнений. Я выхожу из машины и закрываю ее. Би-и-п.
- Мне очень жаль, но я только что приехал, - говорю я.
Сейчас у меня неоспоримое преимущество: я вышел из машины и иду пешком, я спокоен, свободен, могу разговаривать с ним сколько мне вздумается, не мешая движению машин; он же, наоборот, заперт внутри и нервничает, разочарован и за его спиной уже вырос маленький, зловонный хвост. Он смотрит на меня, он меня ненавидит, включает скорость и, визжа шинами, уезжает; сзади все еще горят лампочки парковки. В одно мгновение автомобильный хвост рассасывается, и воздух очищается. Я роюсь в кармане, извлекаю оттуда свой мобильник и звоню Аннализе, моей секретарше. Она тоже была на похоронах, плакала. Я ей говорю, что и сегодня утром меня не будет в офисе и прошу переводить мои звонки на мобильник. Она напоминает, что на одиннадцать у меня запланирована встреча и еще одна в полпервого. Я прошу ее перенести обе встречи. Я также прошу ее отправлять факсы на аппарат, который вмонтирован у меня в машине: по крайней мере, он мне пригодится. Мои email я смогу принимать на мобильный, несмотря на то, что эта система WAP самое настоящее надувательство, потому что не позволяет открывать приложения. Аннализа молчит, записывает все, что я сказал, и, разумеется, не задает мне никаких вопросов, но я чувствую, что она сгорает от любопытства узнать, что со мной случилось. И неожиданно мне кажется правильным, да-да, мне кажется, будет правильно, если я ей это скажу:
- Знаешь, я обещал дочери, что сегодня весь день буду возле ее школы до половины пятого, пока она не выйдет после уроков.
- А-а, - произносит она.
- Здесь так хорошо, - добавляю я, - такая славная погода. Я смогу работать в машине.
Аннализа молчит, ей неловко. Я представил, какое выражение появилось у нее на лице, мне даже кажется, что я ее вижу. Она славная девушка, преданная, и хороший работник, но кажется, что она все время в растерянности, и от этого ее довольно красивое лицо почти всегда принимает обескураженное выражение, и это ей не идет. Как будто она постоянно думает: "Я тут ни при чем, я только выполняю распоряжения, я стараюсь приноровиться к миру, который мне не понять". По-моему, у нее такое выражение лица потому, что у нее до сих пор нет парня.
- Президент уже спрашивал о вас, - шепчет она. - Если он еще будет спрашивать, что сказать?
- Скажи, что я - возле школы моей дочери.
- А! - повторяет она.
- Пока, Аннализа, - прощаюсь я с ней. - Увидимся завтра.
- До свидания, доктор.
Я закрыл крышку мобильного и чувствую, что поступил правильно. Я обещал Клаудии весь день пробыть здесь. Это было правильное решение. Мне было приятно, сказать ей это, но выполнить это обещание - совсем другое дело. Иногда бывает полезно понимать буквально слова, которые мы говорим детям. Если я ей это обещал, значит в этом был какой-то смысл. Если она мне в ответ улыбнулась, значит и в этом был какой-то смысл. Что ж, все очень просто: расстаться сегодня для нас было бы слишком рискованно, рискованно для нее и, может быть, для меня тоже. Я поступил правильно. Да.
Чистое небо светится голубизной. Вон самолет, только что оторвавшийся от земли, медленно поворачивается, набирая высоту, блестит в лучах солнца. По правилам техники безопасности этого делать нельзя, но в аэропорту Линате так принято: самолеты взлетают и еще до того, как набирают заданную квоту, совершают виражи. Кажется, еще в те времена, когда Берлускони был просто предпринимателем, он попросил, чтобы самолеты не пролетали над Миланом-2, вот ему и оказали такую любезность. Я взглядом провожаю взмывающий после виража самолет, он, по-видимому, держит курс на юг, в Рим, потому что теперь из Линате самолеты летают только на Рим. И очень даже может быть, что в этом самолете, который ревом своих моторов парализует деятельность моей компании, в дипломате, закрытом на замок комбинацией цифр (как правило, день рождения владельца чемоданчика или его жены, или любовницы, или сына), летят документы, касающиеся слияния; в последнее время практически ни один самолет не вылетел из Милана, чтобы на его борту не было чего-нибудь, связанного со слиянием.
Девять часов пятнадцать минут.
Мне бы сейчас кофейку.
3
Список авиакомпаний, самолетами которых я летал:
"Алиталия", "Эйр Франс", "Бритиш Эрвейс", "Аэрофлот", "Иберия", "Эйр Доломиты", "Эйр Ван", "Судан Эйр", "Люфтганза", "Аэролинеас Архентинас", "Иджипт Эйр", "Катей Пасифик", "Америкен Эйрлайнс", "Юнайтед Эйрлайнс", "Континентал Эйрлайнс", "Дельта", "Аляска Эйрлайнс", "Вариг", "КЛМ", "ТВА", "Пан Ам", "Меридиана", "Яат".
Вот, что я написал в своей записной книжке. Когда я пил кофе, мне в голову вдруг пришла странная мысль: составить список авиакомпаний, самолетами которых я летал. И это было очень важно для меня. Я воспринял это занятие, надо полагать, как что-то вроде упражнения, но не для укрепления памяти, а, скорее всего, для контроля над ней, скажу больше, я желал подавить ее, если хотите, даже подчинить ее себе во вполне определенных и в то же время не имеющих ничего конкретного целях. В общем, абсолютно бесполезное занятие. Действительно, зачем мне этот список? Что он меняет в моей жизни? Ничего. Однако я горжусь собой - во-первых, потому что это оказалось совсем нелегким делом, мне пришлось порядочно попотеть, напрягая мозги, чтобы вспомнить такую авиакомпанию, как, например, "Аляска Эйрлайнс". В тот день я очень спешил, и подвернулся рейс этой компании на перелете Калгари - Сиэтл во время моего полного приключений путешествия из Ванкувера до Майами, во-вторых, потому что я довел это дело до конца, несмотря на то, что мне пришлось вторгнуться на территорию, ступать на которую я до сих пор еще опасался. Да, да, именно так - я боюсь вспоминать. Любое воспоминание меня пугает. Однако я с облегчением обнаружил, что могу хоть целый час блуждать в лабиринтах своей памяти, вороша неприятные мне вещи, и вновь переживать воспоминания о восхитительных путешествиях и просто приятных и интересных поездках, - во многих этих поездках меня сопровождала Лара или, даже если я ездил и один, она была еще жива, и мы жили вместе - не испытывая боли воспоминаний. Поэтому я беру на себя смелость утверждать, что этот список сейчас, когда он объективно материализовался на страничке моей записной книжки, подобно любому другому вещественному свершению, имеет свое значение. Я смотрю на него и так, и эдак: этот список - выжимка из моей памяти, сконцентрированная информация о моей жизни, а мне от этого не больно. Вот, что самое главное.
Пока я составлял этот список, несколько раз звонил мой мобильник. Короткие разговоры по работе с длиннющими прологами: соболезнования и соболезнования, и еще раз соболезнования… Скованные неловкостью мужские и женские голоса заверяли меня в готовности всегда быть к моим услугам, но казалось, что в действительности они только пытались прощупать почву: звонили без определенной цели, никто ни разу не позвонил мне по делу, каждый из них просто выбирал какой-нибудь благовидный предлог, чтобы выяснить, сейчас, когда я вернулся во внешний мир, можно ли было со мной разговаривать, как раньше. Смесь солидарности и цинизма. С другой стороны, озабоченность этих людей можно понять - в нашей компании сплошной бардак: нам угрожает слияние, а это огромная проблема; среди нас нет буквально ни одного человека, который бы на своих плечах не почувствовал ее тяжесть. Все уже давно испуганно оглядываются по сторонам, навостряют уши, как обезьяны в саванне. Так было, по крайней мере, пятнадцать дней назад, до того, как я отбился от стаи по семейным обстоятельствам, и сейчас у меня нет оснований предполагать, что за прошедшие две недели что-то могло измениться. Прекрасно понимаю эти испытания ad personam - обкатка личности, особенно в отношении меня. Разве можно их осуждать? Я бы на их месте поступил точно так же. It's a wild world.
A wild world.
Вот, к примеру, кто же этот умник, кто сказал Клаудии, что когда ее мать умирала, я спасал какую-то женщину? Карло мне поклялся, что это не он, и я ему верю. Но когда я его спросил, говорил ли он об этом с кем-нибудь, он со всей откровенностью признался мне, что рассказал обо всем моей свояченице, моим двоюродным братьям из Болоньи и даже тете Дженни… И вот вам результат: все родственники знают историю спасения той женщины и, что горше всего, об этом знает Клаудия. Как-то вечером несколько дней назад она со мной об этом заговорила, а я тогда просто похолодел. Ни с того ни с сего, она вдруг у меня спрашивает, что стало с женщиной, которую я спас. Я ей ответил, что ничего не знаю, но у меня не хватило смелости спросить у нее, кто рассказал ей об этом. Я сильно разволновался: кто знает, о чем она думала. Разве можно узнать, что порождает в детской головке сознание того, что, когда твоя мать умирала у тебя на глазах, твой отец спасал жизнь незнакомой женщины.
Впрочем, дети подчас выдают нам настоящие сюрпризы. В тот же вечер, например, после того, как она спросила у меня, как чувствует себя "та синьора", когда она уже надела пижаму и лежала в постели, а я собирался почитать ей немножко, одну главу из книжки "Приключения Пиццано Пиццы" - Клаудию страшно увлекает эта история - она вдруг ошарашивает меня вопросом:
- Знаешь, что меня потрясло больше всего в жизни? - Именно так и спросила, буквально. И не успел я по-настоящему забеспокоиться, как если бы она хотела сказать: "до того, как мама умерла", или еще более изощренно: "до того, как я узнала, что ты делал, когда моя мама умирала", прежде чем я успел обо всем этом подумать, то есть сразу же после того, как она задала мне этот каверзный вопрос, она ответила:
- То, что моя бабушка - это твоя мама, - и она улыбалась от умиления к самой себе. В тот вечер я чувствовал, как коварнейшая из тревог росла в моей душе, я боялся, что все это, возможно, было только прелюдией к настоящему удару, однако, сама же Клаудия напомнила мне, что дети рассуждают не так, как взрослые, и совсем необязательно, что их потрясут вещи, которые, как считают взрослые, должны бы их потрясать, и наоборот, их могут потрясти вещи, которые взрослые порой даже не замечают. Поэтому не стоит так сильно переживать: ну и что с того, что она знает о той женщине, зачем мне мучиться догадками, кто ей об этом сказал; только-то и дел, что впредь мне следует иметь в виду, что она об этом знает, вот и все…