Григориану обидно, но и уходить с потерянным лицом ему не хотелось. Увидев Пандору, сидящую в позе истукана и не отводящую глаз от угасающих угольков, он подошел к ней и, молодецки рисуясь, сказал какую-то несуразицу и положил руку ей на плечо.
Из открытого окна дома Флориана неслись прекрасные звуки "Мария стирает пеленки" в исполнении Паваротти. Мошенник-то мошенник, а тонкий ценитель бельканто… И, кстати, апологет дворцовых переворотов: создав из таких же, как сам, жуликов депутатскую фракцию, тут же организовал теневой кабинет… И конечно, как бы не так, себя же проходимец назначил теневым председателем теневого правительства. Эдакий маленький Пиночет, приватизировавший по теневым бумажкам половину теневой улицы… О пройдоха, о глот с безупречным музыкальным слухом! После победы Великой песеннно-бархатно-розово-банановой революции он самолично ходил по Сиреневой со стремянкой и ведерком дегтя, которым с каннибальским рвением замазывал вторую часть названия улицы, которое было написано кириллицей… Что и говорить, Великий энтузиаст, завзятый реформатор, просветитель пней и бездорожья. Зато тут же угодил в число наиболее выдающихся и наиболее наиглумливейших национальных героев, чем вдохновенно и был преисполнен, творя свои шулерские штучки-дрючки. А герои, как известно, неподсудны, ибо кто смел, тот и съел. Дай бог ему скорейшего возвращения из полуденного Кривозазеркалья. Но вряд ли, герои никогда не возвращаются из своего сумеречного подвига…
Когда Мусей куда-то отлучился, Дарий налил Григориану водки. Тот без запинки выпил, утерся и со словами "да здравствует глобализация!" полез к Легионеру целоваться. При этом он что-то говорил об интернациональной дружбе, и, конечно, о ебучем национализме, и что, будь, бля, его воля, он ввел бы на территории гетто пять государственных языков. Включая в общую обойму и языки вымершего племени из ветви новозеландских неандертальцев… Но Легионер хоть и травмирован, но национально принципиален: "Поезд, дорогой сосед, уже ушел, мы в Европе…" А интонация такая: "Патриотизма нет, в долг не дашь". Но Григориан действительно лох, настоящий лох из лохов, ибо ничего умнее не придумал, как срифмовать "Европу" с "жопой"… Впрочем, что можно ждать от бывшего советского мента, не раз и не два попадавшего по пьяни в мотоциклетные аварии. С переломом позвоночника и тяжелым сотрясением остатков мозга. Подошла его беззубая жена Модеста – тоже чудо из чудес: вряд ли за последние два года гребенка прикасалась к ее голове, а глаза… Боже мой, в какую глубину небес пытались они закатно заглянуть? И вообще, Дарию показалось, что вокруг него преображенный мир, сновиденческое наваждение, и он для отрицания его окликнул Пандору… Но та тоже была в трансе, и ему пришлось подойти к ней и поднять с плетеного кресла. Оно скрипнуло, Пандора допила остаток вина и подчинилась мужчине. И было бы все чинно и здравомысленно, если бы в этот момент из дома не выползла Медея. Она шла так, как, наверное, ходит спешившийся кавалерист, проскакавший в седле триста верст. Было похоже на то, что в доме имел место крутой анальный секс. Но зато какая блаженная улыбка плясала на ее разрумяненном лице.
– Подыхаю, дайте выпить, – сказала Медея и сама налила в стакан водки. Выпила так, как пьют далеко не все, – водку не глотала, а медленно сцедила в свои раздрызганные минетом губы. Поморщилась. Ложкой почерпнула из миски салата и…
Олигарх, вышедший вслед за ней, остался сидеть на скамейке и торчал там потерянным чурбаном. Эдакий парень-скромняга, у которого непропорционально его рыхлому телу мизерный, но тотально возбужденный Артефакт… Об этом рассказывала однажды сама Медея…
– Все идем купаться… Вода – как парное молоко… Все на море… – Подавая пример, Медея первой выволоклась из палисадника и, подхватив отяжелевшего на скамейке Олигарха, поплелась с ним в сторону березовой рощицы, железной дороги, улицы со светофорами… в сторону залива. И как ни странно, за ней, как за главной в стае гусыней, потянулся весь косяк: Дарий с Пандорой и примкнувший к ним Легионер, Григориан с женой, чуть позади – Мусей с Машей и Сашей, и замыкало шествие всеобщее одичание и шелест лип.
По дороге к морю Дарий затянул Пандору в кафе-стекляшку, где на скорую руку они собирались выпить по чашке двойного кофе. Слышались звуки блюза, это Мафусаил с похоронной миной на лице наводил тоску на малочисленную публику заведения. Пианист Фердинанд в своей ковбойской черной шляпе, с сигаретой в губах так же меланхолично подыгрывал Мафусаилу, а Зинга в это время у стойки потягивала через соломинку свой любимы коктейль "Вкус жизни". Взгляд Дария хоть и затуманен алкоголем, но на женское племя остер и бдителен: в дальнем, интимно затемненном углу, при свечах, он узрел пропажу, у которой якобы менструазмы… За столом с двумя свечами сидела парочка – средних лет мужчина, очень напоминающий громилу, с черным ершиком волос на большой круглой голове и прекрасная половина рода человеческого с затененным до половины лицом. На женщине было шикарное платье с глубоким декольте, в проеме которого сверкал неизвестного статуса кулон, висевший на цепочке также неизвестного свойства. Дарий локтем привлек внимание Пандоры и шепнул: "Будь я проклят, если это не Сара… А этот придурок (это он о Мусее) играется с гирями. И как только ему не мешают рога… – И пафосно добавил: – Нет, все вы, бабы, бляди, того и гляди станешь муфлоном первой категории…"
– Не хами, я не Сара… Но как она не боится, ведь сюда может зайти Мусей…
– Мы ничего с тобой не знаем… Может, он страдает отсутствием фрикции или того хлеще – эрекции… Но мы не будем стукачами и давай подстрахуем Сару…
Они вышли как раз в тот момент, когда Мусей, держа за руки Сашу с Машей, чинно шествовал мимо кафе в сторону моря.
– Привет, старина! – окликнул его Дарий. – А где остальные?
– Мать с хахалем, кажись, впереди, а Легионер блюет в сосенках… Развезло – видно, собственная самогонка доконала… Григориан со своей квашней плетутся сзади… Модеста тоже блевала и потеряла вставную челюсть… Хором ищут.
На море уже протянулись ожерелья огоньков: слева – маяк Колки, справа – огни столицы и двух маяков: ближайшего Лиелупского и дальнего – Мангальского. Очень умиротворяющая душу картина. А между огоньками темное плато абсолютно безмятежного моря. Но живущего отсветами Луны, звезд и искорками, которые исходили от медуз и выпрыгивающих на поверхность воды вимб. Но Дарий видел то, что не было доступно сетчатке других глаз: все пространство над морем отливало призрачным аквамариновым и изумрудным цветом, и эту неотразимо притягательную гамму пронизывали золотые нити отраженного небесами заката. Куинджи! Ночь над Рижским заливом… При виде этого величественного колера в груди художника затомилась тихая печаль, возникающая разве что при воскрешении…
Когда Дарий с Пандорой, развесив одежду на кустах лозняка, абсолютно обнаженные вошли в воду, ничего в мире не изменилось, разве что в районе Артефакта что-то зашлось, как бы запротестовало против холодка.
– Вот так бы идти и идти, – задумчиво завела Пандора. – И не возвращаться…
– Это мы всегда успеем, но для этого нам потребуются рюкзаки и по две пудовых гири.
– Одолжим у Мусея, думаю, он мне не откажет.
– Его гири для цирка… А что он тебе там щебетал на ушко, когда мы сидели за столом?
Пандора ненавидит Дария в момент, когда тот задает вопросы. Тогда он ей кажется последним гадом, с которым не то что любиться, но и разговаривать отвратительно.
– Он сказал, что кот Фарисей был онанистом, Мусей сам видел как он сам себя удовлетворял.
– А чего ж он тогда бегал по кошкам? И погиб, бедняга, в роковую минуту свидания…
– А ты лучше Фарисея? Тебе меня мало, и ты почти через ночь мастурбируешь…
– А это потому, что ты отворачиваешься к стене, а я по телеку смотрю эротику… Все из-за тебя… Вода довольно холодная, может, дальше не пойдем? Приготовься, на счет "три" – окунаемся…
– Бр-р, – Пандора поежилась и прижалась к Дарию, и это соприкосновение было искрой, возжегшей его психо-физиологически готовенький Артефакт.
Но, несмотря на готовность номер один, они прошли вторую мель, а когда вода коснулась подбородка Пандоры, он скомандовал: "Раз, два… три… поехали", – и потянул за собой в пучину Пандору. Он плыл под водой с открытыми глазами, но темень была настолько плотная, что разницы между открытыми или закрытыми глазами не было никакой… Когда ноги снова коснулись дна, он понял, что они на четвертой мели. Метрах в двадцати от них темнел ограничительный буй.
Дарий притянул к себе Пандору и прижался грудью к ее груди. А она подняла ноги и крепко обвилась ими вокруг чресл Дария. И вдруг где-то в стороне, на берегу, раздался душераздирающий крик.
– Что бы это могло быть? – прекратив движение, спросил Дарий.
– Это, кажется, голос Медеи.
– Голос экстаза или вопль о помощи?
– Кончай! – Пандора как можно плотнее прижалась к его телу. – Ну, пожалуйста, еще чуть-чуть…
Однако Дарий безнадежно терял кураж, его естество было уже не с Пандорой. Он отстранился и, не выпуская ее руки, поплыл в сторону берега. На второй мели, когда они уже шли, а не плыли, снова повторился женский истерический крик, переходящий в вой. И они побежали. Пандора дважды падала, но Дарий, не отпуская ее руки, поднимал ее, и они вновь устремлялись на потревожившую ночную тишину мольбу о помощи…
Они бежали по песку, не думая о своей обнаженности. Впереди шумело и плакало, металось светлое пятно. Это Медея в своей белой блузке рвала на себе волосы, заходясь в нескончаемом плаче, бегала от кромки воды до того места, где лежало на песке тельце Маши. И над котором склонилась огромная в сумеречном свете фигура Мусея. Он делал ребенку искусственное дыхание, и сквозь стиснутые зубы стонал, и прекращал страдать только тогда, когда, наклонившись, вновь начинал вдувать воздух в легкие маленькой утопленницы.
Дарий был раздавлен случившимся, а Пандора, чтобы не кричать, так сжала зубы, что пломба на третьем верхнем зубе стала крошиться.
Оторвавшись от девочки, Мусей протянул руку в сторону Дария, в ней был телефон.
– Звони в неотложку, может, еще не поздно…
– Не поздно, не поздно… – плача навзрыд, кричала Пандора. – Не может этого быть, – и она, присев на корточки, уткнулась лицом в колени.
А Дарий спьяну и от волнения никак не мог вспомнить телефон, куда надо звонить в таком случае. Ему крикнул Мусей: "Набирай 03, неотложка…"
– О, Господи, мы пропили ребенка, – выла Медея, теребя кофту, выделывая какие-то несуразные движения вокруг Маши и Мусея. За ней, как приклеенный, бродил Олигарх, засунув обе руки в карманы брюк…
Со стороны мостков появилась еще одна фигура, и когда она приблизилась, раздался пьяный, веселящийся голос Легионера:
– Господа, что за шум, а драки нет…
То, что в дюны направляется "скорая", они поняли по приближающейся сирене. И действительно, вскоре свет фар осветил кусты ивы и высоченный забор, огораживающий место, где когда-то находился ресторан "Жемчужина". А на заборе надпись: "Салют, Че Гевара! Буша на шампура!"
Дарий призывно замахал руками, Медея побежала в сторону неотложки, по-прежнему воя и разрывая на груди кофту. Ошарашенный Легионер молча взирал на происходящее и, покачиваясь, пытался осознать, от чего же возник такой переполох.
Отворились задние двери машины, двое в белом вышли, за ними шофер с большим фонарем. Луч света осветил ребенка. Маша в своем розовом платьице с кружевной оборкой, с мокрыми курчавыми волосами лежала, смежив веки, и Дарий поразился длине ее темных ресниц. Губы были открыты, изо рта толчками, в ритм движений рук Мусея, выплескивались крохотные фонтанчики воды.
Наклонившийся над Машей врач пытался прощупать пульс и, видимо, что-то в ее тонкой шейке нащупал, ибо деловым и отнюдь не безнадежным тоном приказал отнести девочку в машину. Это сделал Мусей, и Дарий отметил торжественность в его походке, непоколебимую твердость в вытянутых руках, на которых лежало тельце и с которых беспомощно свешивались босые ноги ребенка с прилипшими к ним листочками от морских водорослей. Все, кто был на берегу, промывали глаза подступившими слезами, потому что появилась надежда, которую уместнее оплакивать, нежели ей аплодировать. И только Медея, когда машина тронулась и стала разворачиваться, ринулась за ней и едва не попала под заднее колесо неотложки. Сбитая с ног углом фургона, она упала и, лежа в неестественной, кучкообразной позе, продолжала орошать пляж слезами, а воздух сотрясать уже не очень горькой тоской. К ней подбежал Саша, который до сих пор от страха прятался за баркасом, опрокинутым днищем к небу. Мальчик не плакал, ибо не до конца понимал всю трагичность произошедшего, и в этом было спасение его тремстам миллиардам нервных окончаний… Подошел Олигарх и неуверенными движениями стал поднимать Медею с земли.
Когда машина скрылась в дюнах, Дарий, взяв за руку дрожащую мелким вибром Пандору, повел к кустам, на которых они оставили свои одежды. Они были потрясены, но уже сживались с чужой невзгодой, а потому на смену потрясению приходило возбуждение, которое со временем тоже потребует разрядки. Облачившись в одежды, они подошли к Медее, возле которой уже находились Легионер, Олигарх и маленький Саша, прильнувший к лежащей на песке бабушке.
– Соседка, – обратился к ней Дарий, – мы все должны пойти в больницу, поэтому встань и возьми себя в руки. – Последовала пауза, словно слова Дария упали на благоразумную почву. И действительно, Медея, встав на карачки, поднялась, отряхнулась от песка, утерла обеими ладонями глаза и, взяв за руку Сашу, направилась к мосткам. И там, где начинаются желтые фонари, в аллее, по которой днем разъезжают малолетние гонщики на микрокарах, им навстречу бежала Сара. Кулончик на шее, словно маятник Фуко, болтался от одной ключицы к другой, волосы, обдуваемые ветром, открыли ее лицо, которое было белее гренландского снега, а в глазах сиял ужас неизвестности. Ее остановила Пандора и что-то поведала, но так, чтобы это не нарушало тишины задремавших лип и притихших слева детских качелей. Все было спокойно, и Сара, видимо, ободренная словами Пандоры, но еще не избавившаяся от внутреннего надрыва, занялась плачем, напоминающим скулеж побитой собаки. Шатаясь, она подошла к бетонному бордюру, тянувшемуся вдоль аллеи, и повалилась на него. Ей было плохо, отказали тормоза, и Дарий пришел ей на помощь. Вытащил свою карманную аптечку, нашел в ней валидол и четвертинку успокоительного клонозепама. Таблетки он отдал Пандоре, и та вложила их в рот Сары. Дарий слышал, как где-то рядом, под сенью густого вяза, Медея проклинала Сару, обзывая ее последними словами, которые в тот вечер она могла собрать у себя в голове. И это поношение вызвало у Дария молчаливое чувство солидарности с Медеей…
Больница находилась метрах в двухстах сразу за переездом и еще ближе от их дома. Легионер, когда они миновали железнодорожный переезд, откололся, зато на углу улиц Виенибас и Бривибас им встретились Григориан и его пьяная, заплаканная Модеста. И откуда только люди узнают о приближении беды? Они пересекли улицу и подошли к Дарию, поинтересовались, как обычно интересуются простые люди, появившиеся на чужом пепелище… А кстати… Нет, это случится немногим позже. Дарий не уловил в голосе Григориана ничего, кроме любопытства, зато его нюх едва справился с несущимся от него перегаром. "Прима", водка, пиво, самогонка, которой еще днем угощал его Легионер, плюс нечищенные десны, поскольку зубная паста для Григориана и лишняя роскошь, и ненужные расходы, и плюс… "А черт с ним, я сам, наверное, пропах гнилостными миазмами, что обычно случается с уходящей материей…" Слава Богу, ох, слава тебе Боженька, что ты спас эту славную Машу. Об этом стало известно после того, как Пандора с Сарой сходили в больницу на разведку и, вернувшись, со слезами и соплями, рассказали, вернее, пересказали разговор с дежурным врачом с неповторимой фамилией Дудельзак. Маша уже спит. Заснула после того, как выкачали из легких два с половиной литра H2O, и после уколов и прочих спасительных медманипуляций и самоотверженных действий Дудельзака. Медея, услышав обнадеживающее сообщение, упала коленями на газон и начала неистово креститься, будто и в самом деле верила в Бога…
Все происходило рядом с железным решетчатым забором, за которым белел и горел огнями больничный корпус. С Машей в больнице остался Мусей, к которому вскоре вернется Сара, а все остальные, то есть Дарий с Пандорой, Медея с Сашей, осоловевший Григориан с Модестой и неутомимый Легионер, который тоже на глазах трезвел, снова оккупировали в палисаднике стол и принялись восстанавливать вином и водкой потрепанные случившимся нервы. Олигарх, как и до этого, скромно сидел на лавочке, скрытый от глаз других плотной стеной девясила. Пандора сходила домой и вернулась в куртке и без шляпы. Медея отвела Сашу спать, после чего снова присоединилась к полночной застолице. Выпили, были возбуждены, наперегонки рассказывали о пережитом. Модеста, рыдая навзрыд, шепелявя, путая слова, рассказывала, как в траве она искала свои зубы. И, видимо, для вящей наглядности вытащила изо рта зубной мостик и стала его протирать рукавом кофты. Медея уже без ужаса в глазах и без истерики поведала о том, что ей приходило в голову, когда она увидела лежащую в воде бездыханную Машу.
– Сначала я подумала, что она просто балуется… – Медея сильно затянулась сигаретой. – Но она оставалась без движения, и я дотронулась до ее ножки… О боже мой, какой это ужас! А когда Мусик вытащил ее на берег и стал делать искусственное дыхание, я подумала… Старая дура, я стала думать о том, в какой одежке мы ее положим в гроб… У нее есть такое василькового цвета платьице с белыми кружевами, голубые ленточки, белые гольфики…
Слушавшие Медею притихли, однако Дарий не стерпел такого расхлябанного монолога и одернул Медею:
– Тебе надо поменьше заливать глаза и побольше уделять внукам внимания.