Он обнял за плечи отца покойного, который теперь рыдал в полный голос, не в силах себя сдержать. Мать обняла Яира, охватив его голову дрожащими руками:
«Ой, дорогой мой Яир! Душа моя, Яирке. Как ты вырос с тех, Господи, Боже мой… Годами ты был у нас с Йосефом, потом вдруг исчез. И смотри, где мы встречаемся. И все это сделал убийца из Моцы…»
«Он ответит за это, говорю я вам! Он и все эти сволочи из Лифты, Колонии и Касте ля… Мы еще сотрем с лица земли этих убийц, коптящих небо».
Я увидел смятение на лицах людей, не из-за трагических минут у могилы, а из-за слов Яира. Несколько его товарищей из движения «Лагеря восходящих» перешептывались, явно выражая недовольство, а на лице учителя, говорившего надгробную речь, застыл испуг, как будто рядом с ним разорвалась бомба. Все вперили взгляды в Яира, словно бы это было существо другой расы, странное чудовище. Впервые я понял разницу между нами и ними: все эти добрые евреи, пускающие слезу и молящие Бога о мести или ждущие реакции властей, не обучались в ишиве Габриэля Тироша. Именно в эти минуты мне стало понятно, какую пропасть он создал между нами и другими, которые не ходили с ним в ночные походы, и не чеканились, как мы, под его молотом.
На обратном пути в город к Яиру подсел в автобусе инструктор из «Лагеря восходящих» и начал нашептывать ему на ухо явно слова выговора.
«Ты что, не знаешь указание нашего руководства сдерживаться и не отвечать арабам их же монетой. Почему же ты сказал то, что сказал?»
Я видел отвращение на лице Яира. Я знал, такое же выражение выступило на моем лице. Мы оба знали, что давно перестали быть послушными членами движений и организаций, став людьми Габриэля.
3
Габриэль считал политику сдерживания одной из гримас еврейской души, еще не освободившейся от оков унижения и страданий среди других народов. Но, с другой стороны, он был против эмоционального подхода – жажды мести. В этом была разница между нами и ним. Тот огонь мести, который он зажег в наших сердцах, взвешивался им с военной и государственной точки зрения. Никогда он не говорил нам об акциях мести в духе «рассчитаться», «дать по зубам», «око за око». Вначале мы не улавливали разницу в этих понятиях. Но его объяснения не оставляли никаких сомнений. Это не предваряло те столкновения «за» и «против» сдерживания, которые развернулись в гимназии. В нашем седьмом классе большинство было «против», ибо трудно было представить себе другую позицию в классе, где такие парни, как Дан, Аарон и Яир, представляли «аристократию», определяющую мнения и лозунги и являющуюся примером поведения для остальных. Классный руководитель был, естественно, главным фактором всего этого, хотя впрямую ни разу не высказывался «за» или «против» в стенах класса. Вся его деятельность была за кулисами «узкого кружка», но этого было достаточно, чтобы выработать отношение к проблеме у всех остальных учеников класса вне кружка. Разговоры против сдерживания не прекращались за партами, выплескивались в коридоры на переменах, передавались в другие классы, которые держали ухо востро, прислушиваясь к этим дерзким, не принятым в те дни, разговорам. Дошло это и до учительской и директора доктора Розенблюма, который решил прекратить «опасное направление мыслей» среди питомцев его гимназии. О школьном общем собрании большими буквами сообщалось на доске объявлений. Под заголовком более скромно было написано: обсуждение текущих вопросов. Собрание было назначено на последние два часа занятий в ближайшую пятницу. Сообщение возбудило еще больше школьную братию и усилило дебаты на переменах.
Собрание принесло боль и разочарование доктору Розенблюму. Собираясь обратиться к «шалунам» и «не смышленышам», чтобы обратить их на путь истинный своей речью, основанной на изречениях мудрецов и поэтов, он столкнулся в своей вотчине с обществом молодых людей, терпение которых дошло до предела при виде черных рамок и соболезнований в газетах, ставших привычной части ежедневной жизни. И они по-взрослому выставляли против его слов изречения других мудрецов и поэтов. Тому, кто ссылался на одну из десяти скрижалей Завета «Не убий!» они противопоставляли – «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». Тому, кто цитировал Бялика – «Возглашающий месть будет проклят на все времена! Месть за кровь ребенка еще не изобрел сатана!», отвечали строками из Шауля Черниховского – «Есть у меня сабля и кулак – бить в бровь – убить человека-зверя – кровь за кровь!»
Тут господин Дгани провозгласил, что «Черниховский ошибался», вызвав взрыв смеха среди учеников. Попытки других учителей прийти на помощь директору не ослабили наш напор. Когда долго и патетически говорилось о «духе Израиля», не допускающего кровопролития, из зала был задан наивный вопрос по поводу царя Давида, нашего славного псалмопевца. Ведь он до такой степени отдалялся от крови, что принес с собой скромный подарок – крайнюю плоть двухсот филистимлян, или положил на землю моавитян – измерить их одной веревкой, чтобы оживить, и двумя веревками, – чтобы умертвить. По сей день меня потрясает наша тогдашняя мгновенная и хитроумная реакция и главное, знания, которые, конечно же, использовались в демагогических целях, но указывали на то, что не зря мы тратили время на учебу и сохранили в памяти многое из того, что преподавали нам наши учителя. Мы отвечали им их же оружием – цитированием первоисточников и Писания, приведя их в настоящее смятение, которое они не могли скрыть от нас. Все это время Габриэль, сидящий среди учителей, не проронил ни слова. Я видел, что уровень дебатов, соскользнувший в область эквилибристики цитатами, ему не душе.
4
Тотчас после собрания Габриэль назначил нам встречу. Сердце подсказывало нам, что речь на этот раз будет идти о сдерживании, и мы не ошиблись.
«Хочу вам сказать, что вы меня разочаровали, – начал он без обиняков. – Проблема сдерживания слишком серьезна, чтобы использовать ее для упражнений по знанию ТАНАХа или литературы. Цитирование библейских строк и рифмованных стихов не может представлять доказательство «за» или «против» сдерживания.
Мы пытались оправдываться, мол, не мы выбрали этот путь, а доктор Розенблюм и другие учителя, участвовавшие в дискуссии. Но он резко отверг эти оправдания.
«Вы должны были перевести диспут с рельс схоластики на рельсы политики, ибо проблема, главным образом, политическая. Или вы серьезно думаете, что лидеры нашего еврейского анклава провозгласили политику сдерживания, потому что нашли ту или иную цитату, клеймящую убийства?»
Он обвел нас всех сердитым взглядом, как бы проверяя, есть ли среди нас кто-то, думающий, как он, и продолжил:
«Причину того, что наше руководство избрало линию сдерживания, надо искать лишь в политическом аспекте. Во-первых, оно не верит, что в наших силах ответить арабам той же монетой. Во-вторых, только эта линия позволяет им требовать от британцев и всего мира предпринять более решительные шаги против действий арабов и дать более значительные права защиты евреям. Против этой линии вы должны были выйти с настоящими свидетельствами, а не с быстрым перелистыванием книг религиозных и стихотворных. Умение, наслюнив палец, перелистывать древние страницы, не имеет никакого отношения к проблеме, которая не в том, кто сказал что, и где сказано то, что сказано…»
На этом насмешки Габриэля по поводу собрания окончились. Он, казалось, забыл о нем и начал говорить исключительно по делу.
«Я убежден, что определение руководством наших боевых возможностей в самом принципе ошибочно. Оно просто не знает своей молодежи, не представляет, какие ударные силы растут под самим их носом. Члены Национального комитета и Еврейского Агентства все еще мыслят масштабами Трумпельдора, организации «Ашомер» и самообороны 1921-го и 29-го годов. Все это достойное прошлое, но весьма скромное и ограниченное по отношению к будущему нашей страны. Лидеры никак не могут взять в толк, что судьба давно подносит им иную – атакующую задачу, а не оборонительную в духе поселения Тель-Хай. Руководство не умеет использовать ваши силы для новой цели, ибо не представляет, какова сила инструмента, называемого израильской молодежью».
«Чем же объяснить отношение руководства к молодежи?» – спросил я.
Я всегда любил речь Габриэля, когда из узкого круга злободневных событий он вырывался к широкомасштабному объяснению явлений. Только тогда можно было видеть, что означает для человека его уровня достичь пределов собственных возможностей. Пока он не развернул перед нашими глазами исторический фон явлений и не вник в тайны их развития, его дело виделось мне незавершенным. Дан и Аарон даже выступали против меня, потому что я уводил его внимание от актуальных событий к общим объяснениям. Их интересовали лишь реальные факты, а не то, что граничило, по их мнению, с «философией».
«Итак, – отвечал Габриэль на мой вопрос, – абсолютно ясно, что добрые люди из офисов Еврейского Агентства лелеют в душе жизнь молодежи их поколения, а не сегодняшнего. Идеал мужества воспринимается ими тоже в традициях их поколения: организовать самооборону в Гомеле, или стоять на страже за стеной и под ее прикрытием выйти в поле, чтобы сделать несколько кругов. Дальше этого их воображение не простирается. В глубине души они все еще проживают в гетто, которое все время надо оборонять от грабителей и хулиганов. То, что можно выйти из гетто, если даже оно за колючей проволокой и оборонительными укреплениями, какие сейчас по всей нашей стране, и атаковать врага так, чтобы он оказался в гетто, не улавливается вообще их понятиями. Потому они доказывают, что это не в их силах, или безнравственно. Они решились бы ответить врагу, если бы в это верили. Но живут они еще жизнью «червя Иакова», который предпочитает укрепиться в своей норе и чувствовать, что он уже не червь, а змей, кусающий копыта коня. Еврейская молодежь в ближайшем будущем докажет свою настоящую силу».
«Когда же это будет» – нетерпеливо спросил Дан.
«Не раньше, чем она потеряет терпение от бездействия британцев. Пока же она верят в то, что если будут соблюдать закон и порядок, получит в будущем вознаграждение за хорошее поведение. Хотят быть «послушными детьми», которых мать хвалит за послушание, дает им конфетку, только бы они не водились с «нехорошими детьми». Но они забывают, что в международной политике нет «добрых детей», есть лишь наемники. А политические конфеты дают не за прилежание и верность, а, наоборот, за демонстрацию самостоятельной силы, способной восстать и постоять за себя».
«И вы полагаете, что британцы не считают еврейский анклав самостоятельной силой?» – спросил я.
«С чего бы они так считали? Почему они должны считать такими людей, которые просят днем и ночью помощи, покровительства, обороны, клянутся в верности им, тем, кто этого недостоин? Поставь себя на место британцев хотя бы на миг. С кем бы из двух ты бы склонялся к примирению: с тем, кто стоит с тобой лицом к лицу и проливает твою кровь, доказывая изо дня в день, что он властвует и бесчинствует в стране, или с тем, кто примирен с тобой изначально, и только умоляет тебя спасти его из рук первого, постоянно напоминая об обязательствах в отношении него? Несомненно, ты бы сделал все, чтобы прийти к пониманию с первым, даже если это во вред второму, более тебе верному. Ибо политика это не банк для оплаты за покорность, а банк, оплачивающий спокойствие, которое хотят купить у того, в чьих руках ключ к этому спокойствию».
И опять я хочу добраться с помощью Габриэля до корня проблемы, немного из-за буквоедства, присущему моему характеру, немного из желания поколебать абсолютную уверенность Габриэля в своей правоте:
«Вы действительно полагаете, что британцы могут забыть декларацию Бальфура и все ее обязательства в отношении евреев?»
«При словах «декларация Бальфура» передо мной возникает привидение», – губы Габриэля сузились. – Надеюсь, что никто из вас не считает всерьез, что эта декларация дана была из любви к иудаизму и к Израилю. Ни персидский Кир и ни английский Кир не давали декларации от щедрости сердца. Цель обоих была – создать здесь анклав, на который можно было опираться в этой части мира. В тот момент, когда британцам стало ясно, что здесь есть сила, превышающая силу сионистского анклава, вариант ТАНАХа в их устах изменился, и декларация Бальфура стала призраком. Каждый день, проходящий здесь под знаком сдерживания – еще одна горсть земли на могилу этой декларации. Или вы вправду думаете, что британцы готовы прокладывать путь декларации Бальфура штыками своих солдат?»
Все время, пока длилась беседа, Дан не переставал нервничать. На мучающий его вопрос, заданный им еще тогда, когда начались бесчинства, он никак не мог получить ответа. Я знал, что это не дает ему покоя, поэтому не удивился, когда он обратился к Габриэлю грубо, в форме, явно граничащей с дерзостью:
«Смотри, – сказал он, – мы тут все болтаем и болтаем, но когда будут действия? Когда начнутся акции?»
Габриэль вовсе не удивился.
«А если я сообщу тебе, к примеру, что завтра ты выйдешь на акцию, – сказал он спокойным голосом, – что ты будешь делать?»
И не ожидая ответа, усилил голос:
«Ты бы устроил засаду бедному арабскому извозчику, который имел несчастье проехать через еврейский квартал, и выстрелил бы в него. Вот, он свалился в лужу крови. Тебе от этого стало легче?»
Дан не ответил.
«Итак, – голос Габриэля достиг высот, до которых редко поднимался, – не это было целью моих занятий с вами всю эту зиму. Не для этого я выковывал из вас боевое подразделение. Я не собираюсь заниматься грязным мясницким делом мщения, а намереваюсь готовить вас к длительным военным действиям. Для этого необходимо время. Кто не может ждать, пусть присоединяется к мстителям на обочинах предместий, бросает камни, поднимает топор, колет ножом, стреляет в прохожего араба, и таким образом успокаивается. Не лежит моя душа к таким бесчинствам. Я собираюсь выкорчевать корень зла, – лидеров и подстрекателей в арабских селах, дающих укрытие бандитам, а не прохожих арабов. И если в один из дней я нарушу приказ о сдерживании, то это будет лишь во имя настоящей атаки на врага, и тогда, быть может, я смогу вывести в бой гораздо больше сил, чем наше маленькое отделение».
Он замолчал на миг и глубоко вздохнул.
«Поверьте мне, что и мое терпение проходит тяжкое испытание».
Глава шестнадцатая
1
Так началось наше участие в деятельности «Хаганы». Но это было совсем не то, на что мы надеялись после слов Габриэля о создании ударных отрядов. Вместо этого пришли серые, как нам казалось, бесперспективные, будни.
Мы занимались военной подготовкой, успевшей надоесть еще в пору молодежных движений. Нас направили в разные отряды. Айя перешла в группу девушек.
Наш командир изо всех сил старался внушить нам необходимость соблюдения тайны. На первом занятии нас обучали правилам передачи команд, которые должны проходить под шифром «п.с.» – обозначающим первые буквы слов «приказ связи». Он долго объяснял, каким образом следует быстро передавать приказ по цепочке, даже если он поступит ночью. Мы ждали, что вот-вот начнется более новое и важное.
Тогда мы приступили к изучению карты Иерусалима и его окрестностей. На большом листе мы должны были начертить две центральные улицы города, – Яффо и Кинг Джордж, а затем изобразить четыре квартала, которые окружали перекресток этих улиц. Причем не карандашом, а только тушью. Затем все наши инженерные экзерсисы были переданы командиру. Его довольное выражение лица, было точь-в-точь, как, у нашего преподавателя арифметики в четвертом классе начальной школы. Все это черчение злило меня до такой степени, что я пытался отыграться, задавая, на первый взгляд невинные, но с плохо скрываемой иронией, вопросы. Я интересовался, следует ли отмечать на карте такие учреждения, как «Тнува» или Универмаг по продаже тканей – «Амашбир Текстиль», выделять красной линией дорогу от дома к школе. Командир, парень серьезный, не замечающий моих подколок, отвечал, что в этом нет необходимости.
Горькое разочарование Дана, который был вместе со мной в группе, выражалось в более интересной форме. Если мы рисуем Иерусалим и его предместья, считал он, то следует также наносить на карту и близлежащие арабские деревни, как, например, Силуан, Бейт-Ихса и другие. Это предложение несколько вывело из равновесия командира, который тут же задал встречный вопрос: как же ты войдешь в Бейт-Ихсу, чтобы начертить его строения? «Не знаю, – был ответ, – я и пришел в «Хагану», чтобы меня научили этому». Сама идея войти в арабскую деревню в дни непрекращающихся бесчинств, привела в замешательство командира и всех остальных, кроме меня и Дана.
После того, как нас научили владеть треугольником и линейкой, и рассчитывать масштаб, мы поднялись еще на одну ступень: нас привели в большое здание, в залах и подвалах которого сосредоточены были защитники города. Сестры милосердия, добровольно помогающие «Хагане», раздавали хлеб, консервы, колбасу и чай группам посыльных, и мы помогали им переносить эти продукты с места на место, грузить ящики в машины, которые развозили их на позиции «Хаганы» в городе и за его пределами.
Командир объяснял нам важность этих работ. Хотя они и не чисто военные, их надо прилежно выполнять, ибо от этого зависит нормальное питание наших мужественных бойцов, там, на окраинах города. Эту речь он завершил предупреждением, не прикасаться к продуктам, особенно лакомствам, предназначенным нашим защитникам.
Еще на одну ступень мы поднялись, когда начали нас посылать парами – патрулировать по границам еврейских кварталов и сообщать о том, что происходит в соседних арабских селах. Это уже было более интересное занятие. Для маскировки наших целей к нам присоединили девушек, и, таким образом, патрулирование превратилось в удовольствие. Пары подбирались с учетом дружеских связей, существовавших ранее, и сообщения типа «собралась толпа» или «подозрительная возня» были достаточной платой за романтические прогулки в разгар весны и напряженных занятий в школе, от которых мы были освобождены приказом свыше.