Люба наконец-то осталась одна - в чужом доме, привыкать. Самсонов не придет сегодня, они не договаривались. Люба должна принять его как хозяйка, а не случайная постоялица - это было бы совсем пошло. Если у них будет крыша над головой, все решится. Она расскажет Самсонову о себе, сложных отношениях в семье, передаст всю свою жизнь, он поймет и оценит искренность. Надо только, чтобы никто не мешал, не перебивал. Разве можно серьезно и обстоятельно говорить с человеком за столиком в кондитерской или на скамейке, когда мимо все ходят чужие люди и смотрят, и смотрят. Самсонову импонирует то, что Любаша пишет стихи, душа ведь всегда важнее наружности. Совсем недавно Люба своей внешностью не тяготилась, не уделяла большого внимания нарядам, любила хорошо покушать. Она восхищалась изяществом двоюродной сестры, ее вкусом и умением устроиться, но не завидовала. Сегодня, в этой комнате, так явно отторгавшей незаконную хозяйку, Любе хотелось измениться, задремать в щегольском кресле в этом неуклюжем теле и проснуться в другом - стройном, легком, вытянутом. Она бы отдала за это часть своей бессмертной души, но не ту, которая отвечает за творчество. Пишущему человеку тяжело среди прочих.
Опять звон на кухне, покатился стакан - мыши разгулялись. Но у Любы нет сил пойти шугануть их, немного поспит, а проснется уже своей - здесь. Комната, в которой засыпаешь, принимает тебя гораздо охотнее. Квартиры, они как собаки, охраняют беззащитного, привыкают к человеку, разглядывают его, пока тот спит, хоть бы и сидя в кресле. А Любашу клонит ко сну после переживаний, и в детстве так было. Павел Андреевич, Катин отец, смеется, твердит, что это свидетельство здоровой нервной системы. Хорошо, что сейчас они с Павлом Андреевичем редко видятся. Какое здоровье, нервы у нее расшатаны, Люба чувствует. Много спать - хуже бессонницы. Бессонницы - совестно, совестно - зеркало кривится, сон начался.
Люба вздрогнула всем телом, выпрямилась в кресле - так и есть, задремала, а проснулась от неясной тревоги, нет, услышала что-то, тот же звон, знакомые мыши. Или то во сне почудилось? Вроде как дверь заскрипела, да нет же, у Катерины не могут двери скрипеть, она им тотчас маслица на пяточки… Сон с явью мешается, но что это? Дверь отчетливо скрипит, приоткрывается, а из щели лезет узкое рыльце - костяное. Ростом более мыши, с кошку, идет на двух лапах, рыльце поросячье, тощее, что у скелета и желтоватое. Где же рожки, у беса должны быть рожки, вот расплата за Катину комнату, за тайные свидания. Вздумала как гулящая встречаться, знала же, что грех. Или за гордыню расплачивается? Идет к ней бес, сейчас схватит, потащит. Люба закричала, но крик не шел из горла.
- Да, не ори ты, матушка, что взбудоражилась? Спужалась, что ли? - подобрался к креслу, уселся напротив на полу, птичьей лапкой в ухе ковыряет.
- Ты бес, да? За мной пришел? - голос у Любы сухой, равнодушный. Как во сне.
- Полно тебе. Хозяин я. Познакомиться пришел. Вишь, ты, увидела. Катерина меня никогда не видит, ни Петр, ни Сергей. Ну, мужчинам и не положено. А Катерина - нет, не хочет видеть. Обидно порой делается, хлопочешь за нее, хлопочешь, с ног сбиваешься, удачу ей приваживая, не видит, и все тут. Еще ловушки на меня ставит, точно на мыша. Но обижаться-то мне нельзя, корпорация не велит. Чувствую, попадет она в историю, и предупредить пытаюсь, ан - ничего, не замечает, хоть тресни.
Любаша засмеялась: - Ты дедушка домовой, да? Ты мне снишься?
- Дедушка твой - хлеботорговец, а другой - плотник. Да. Ерунду-то не пори. Умерли дедушки, еще до твоего рождения. Плотник от пьянства, купца бревном задавило. Не помнишь?
- Значит, все-таки, бес. Судить будешь? - ноги-руки у Любаши ватные, тело деревянное.
- Хозяин я. Сказал уже. Что тебя судить, ты сама себя грызешь, поедом ешь. Думаешь, особенная ты, не такая, как Катерина? Правильно, не такая. Да только отличие не в дородности или красоте. - Рыльце сморщилось, хрюкнуло. - Не понимает тебя никто, ишь, придумала. Объяснять-то пыталась?
- Что объяснять? - Люба всплескивает ватными руками. - Что объяснишь? Почему я не такая? Если б знала. Мне ведь что кажется, порой: все враги кругом, и родные, и чужие. Понимаешь ты, Хозяин. Мы никому не нужны, и нам никто не нужен. Пусть я неправильная, а кто правильный-то?
- Не сварься, матушка, что ты все с сердцем? Охаешь, как гимназистка, пошлость к пошлости подбираешь. Али тебе известно что-то, что прочим не дано? Что?
Немного успокоившись, Люба заметила, что костяное рыльце и не говорит вовсе, смотрит, да хоркает, да почесывается. Получается, она сама с собой беседует, и за него, и за себя. Где-то ведь ей встречалось подобное, в какой книжке-то? И этот сюжет тоже не сама придумала, ничего придумать не получается. Ну и пусть.
- Может, известно, да выразить не могу. А значит, и не дано мне пока ничего. Иллюзия. Желание есть, чувство есть, а мочи не хватает. Обидно и тяжело. Не писала бы стихов, хотя бы ради того, чтоб на других барышень не походить, но что мне останется? Такой некрасивой? Кто оценит, кто поймет?
Морщится рыльце, ох, как морщится и молчит. Но не Люба же себе говорит:
- А ты пару под стать найди. Чтоб было, кому понимать. И поплакаться кому. Самсонов твой - не пара. Я тебе про Самсонова щас порасскажу.
- Нет, молчи. Не хочу слушать. Так и есть - судить меня пришел, бес - не бес, а судить. Самсонов меня понимает, врешь, а поплакать я в подушку могу.
- Сама себе противоречишь, ну, это не беда. А вот друг твой разлюбезный - то беда настоящая. Пропадешь через него. Вздумала, квартеру снимать, тоже… Хорошо, Катерина выручила, а все одно - никуда не годится. Берет, поди, с тебя недорого, али вовсе не берет? И Катерина пропадет - через тебя.
Люба заторопилась, вспомнила главное, что надо сказать, пусть судит, может, легче станет.
- Хозяин, Хозяин, самое печальное, что я людей разлюбила. Что там, разлюбила, на дух переносить не могу. Как Самсонов появился, так и все… Вся любовь на него уходит, видно, мало во мне любви. На других только злость и остается. А должна любить людей, положено мне - любить их, раз Самсонова люблю. Нет, не то. Как объяснить? Слушай, повинюсь: сегодня по дороге сюда старуху обругала, старуха вредная да злющая, а может, помешалась от бедности. Стояла в подворотне, космы седые из-под платка, пахнет от нее немытым платьем, а на меня накинулась: стыдить, и говорит-то глупости, да с бранью. За что меня стыдить, что она знает обо мне? А все же, от стыда ее и обругала. И до этого еще: нищему не подала, - ну что же, что на вино просил, и пьян уж был, какое мое дело. У него нужда, подают нуждающемуся. А я, получается, сама сужу… Может, во мне бес?
Рыльце хрюкнуло, не поймешь, сочувственно или насмешливо, закопошилось, свернулось сухим клубочком - раз, и нет, только дверь снова скрипнула. Хризантемы на круглом столике почернели, словно морозом на них дыхнуло, какие и облетели, только черные стебли торчат.
Любаша тряхнула головой - приснилось, нет? Приснилось, вон, рука затекла, сидела неудобно. Хризантемы облетели, так от духоты, душно здесь, жарко. Надо на кухню пойти - воды попить, мышей погонять, Катерина наказывала. Или нет мышей?
В ловушке на кухне сидела маленькая мышка, соловая, рыжеватая. Куда ее деть Люба не знала, убивать не могла. Так оставила, пусть Катерина разбирается. Мышь тонко верещала, пока Люба закрывала за собою двери.
2
Колчин и Катерина снимали небольшую квартиру на Офицерской улице, неподалеку от Банного моста. В нарядной гостиной даже стены казались праздничными. Блестела лакированная мебель, хрусталь за стеклом буфета, подвески на люстре, тугие зеленые листья крупных цветов в кадках, стоящих в эркере на низких подставках. Катерина не могла усидеть на месте и ходила взад вперед, бесшумно переступая домашними туфельками. Сергей Дмитриевич развалился на ковровом диване, вертел головой, не выпуская жену из вида, улыбался. Петр Александрович сидел на стуле ровно и прямо, как на официальном приеме, стучал пальцами по тяжелой столешнице карельской березы.
- Подумать только, через пару месяцев - Рождество. Если дела так и дальше пойдут, на праздник можем рассказать отцу о нашей затее. - Катя подошла к эркеру, поправила гардины; наклонив к плечу головку с небрежно заколотой косой, полюбовалась жирным фикусом. - Кричать станет, ой! Откричится, тогда уж похвалит. - Катя засмеялась.
Колчин засмеялся следом, вскочил на ноги, поймал жену за руку и усадил рядом с собою на диван.
- Прекрати сновать, в глазах рябит. Но у нас воистину есть повод отпраздновать. Сколько мы сегодня выручили? Давайте-ка, отправимся к Мильберту, время к обеду. Петя, ты говорил, будто он скупает придворные обеды? Давно мы вместе никуда не ходили. Пообедаем, да покатаемся, погода чудесная. Забыли, как бродили по Фонтанке? С одними планами в кармане.
- Нет, Сережа, ни в коем случае. - Катерина постучала туфелькой по ковру - от избытка энергии, и снова заходила по комнате. - Мы теперь люди семейные, солидные предприниматели. Обедать дома будем. И обед у нас вкусный, и экономия. А покататься, душа моя, покатаемся и погуляем, когда снег выпадет. Вот-вот стемнеет, на улицах сыро, грязно. С чего ты взял, что погода чудесная? Что тебе дома не сидится?
- Так это на улице сыро, а в коляске сухо и уютно, - Колчин сдавался постепенно, отступал, сохраняя достоинство. - Но желание, дамы, как водится…
Гущин прекратил барабанить пальцами, опустил голову, как от усталости. Вид у него был неважный, светлые кудрявые волосы потускнели, на круглом лице проступили неожиданные морщины, делая его старше. Модный пиджак с узкими лацканами, застегивающийся на три пуговицы выше талии уместнее выглядел бы утром, впрочем, туфли Петра Александровича были безукоризненно вычищены и отполированы. И заговорил он пожилым каким-то сухим голосом:
- Вы, друзья, поглупели от счастья. Обустраиваетесь, радуетесь бытовым мелочам, как дети. Не вчера же повенчались. Рано нам праздновать. Ладно, Катерина, но ты, Серж, удивляешь меня. Работы невпроворот. Хорошо, сегодня мы заключили выгодную сделку, что не означает, будто можно неделями сидеть в ресторане и лакать шампанское. И Павлу Андреевичу говорить не советую. Раздражите старика, разволнуете. С чего вы взяли, что ему понравится в дураках ходить? Дал деньги на дом, так и копите, пока дом не сможете выкупить. Тогда уж признавайтесь. Или долг ему верните. Вы подумали, что станется, если он сразу деньги потребует, как вы признаетесь? В один миг все рухнет. Не расхлебать будет. Вы, Катерина Павловна, забыли, что с замужней дамы спрос другой, привыкли отказа не знать, отец баловал вас, жалел, что без матери растете. Теперь все, теперь вы не дитя, а сами - хозяйка. Не простит Павел Андреевич, не войдет в положение. Хотите развлекаться - развлекайтесь, я вам не судья. А я в мастерскую поеду, работать.
- Так, Петр Александрович, - произнесла Катерина ледяным тоном. - Мы уже на "вы" перешли. Что же, вы всерьез полагаете, что обед - это непозволительная роскошь, развлечение одно? Это дома-то! Да, хоть бы и в ресторане. Поедем, Сережа, к Мильберту, как ты хотел. Шампанское лакать. А за отца моего, Петр Александрович, не волнуйтесь, с отцом я как-нибудь без вас разберусь, не ваше это дело.
- Петр, какая муха тебя укусила? Сегодня вторник, забыл, что ли? Мы же по вторникам и субботам Данилыча с бригадой отпускаем, с самого начала уговор был. Нам пока не под силу работников каждый день держать. Объемы пока не те. Еще несколько таких сделок, как сегодня, и можно будет на полную рабочую неделю переходить. Да, и зря ты за старика решаешь, не подведет Павел Андреевич, не потребует деньги из дела вынимать. С чего раздражаешься?
Катя услышала слово "вторник" и помертвела. Как могла забыть? Любаша там, над мастерской, в маленькой комнатке со своим Самсоновым амурничает, а тут Петя является - здравствуйте, пожалуйста! Ох, нескладно как! Главное, не пустить Петю в мастерскую, а доругаться с ним - время терпит, завтра доругается. Ну, тогда уж, держись, Петр Александрович! Вот они, приметы, ну как тут не поверишь. Катя утром уронила чайную чашку из нового сервиза, на неделе купленного, все чашки в форме цветка лотоса, синие с золотом, красоты неземной. Летит чашка на пол, а у Кати в груди закололо от огорчения, жаль до невозможности, долго-долго летела чашка, упала, покатилась и не разбилась. Катя обрадовалась, запрыгала, в ладоши захлопала, а Соня и скажи: - Плохая примета, Катерина Павловна. Посуда на счастье бьется. Коли не разбилась, дурное что-то случится, не иначе. Тьфу на тебя, Соня, сглазила.
- Петя, Сережа! - Катя спрятала руки за спину, чтоб не видели, как она пальцы ломает от злости. - Неужели мы ругаемся! Мы с ума сошли, да? Я все придумала! Завтра с утра едем в мастерскую все вместе. А сегодня обедаем у нас дома, и прикинем сообща, не можем ли Астафьева в заказчики взять. Я берусь переговорить неофициально, разведать, как у него с поставщиками сукна дело обстоит.
- Катерина, но мы даже не знакомы с Астафьевым. Это же, какого масштаба промышленник! Полагаешь, можно так запросто… Хотя… И где ему представиться? Если в клубе… - Колчин задумался.
Гущин, все еще надутый, напыжившийся и с брезгливо оттопыренной нижней губой, с интересом взглянул на молодую хозяйку. Новенькая обстановка уже не казалась ему отвратительно самодовольной, и фикусы не кричали о пошлости и мелком семейном счастье.
- Зачем так сложно. Простой путь самый надежный. Я пойду к нему на прием, запишусь у секретаря, если у них заведен такой порядок. И лучше я, чем вы с Петей. Отказать даме ему, может, и не труднее, чем мужчине, но ваше самолюбие меньше пострадает. И не возражайте, дамы давно участвуют в деловых переговорах, двадцатый век на носу. Только стоит отрепетировать мою речь всем вместе. И никуда сегодня не ехать, ни в какую мастерскую.
Катерина перевела дух. Получилось. Клюнул Петр. И Сережа тоже поверил. А ведь она не знала, что придумает, даже когда начала говорить. Само собой получилось. И хорошо как - отличная идея, пусть на ходу сочиненная, импровизация.
- Золотая головка, золотая, несмотря что каштановая. - Муж обнял Катю, поцеловал в висок, потом завитки на шее; она шепнула что-то тихо-тихо, Гущину не слышно, улыбнулась.
От смущения кровь бросилась Гущину в лицо. Петр Александрович считал себя человеком практическим, и в этом была его слабость. Как многие молодые люди, он полагал, что является хозяином своих чувств, и ревность отрицал. Жениться на Катерине не хотел, во-первых, рано, надо сперва на ноги встать, во-вторых, жену будущую видел совсем другой: тихой, покорной, немного глуповатой блондинкой. Да, и помоложе себя, лет на десять. Катерину считал другом, как Сержа, Катерина умна, хоть и женщина, иметь ее в друзьях незазорно. Семейное счастье и согласие друзей причиняли боль, благоразумие не давало копаться в причинах этой боли, потому каждый раз, как подступало раздражение и злость на двух самых близких людей, он отыскивал новые поводы.
Да что это, - возмутился про себя Гущин. - Милуются, не стесняясь меня, как при лакее. Не уважают, потому считаться со мной не хотят. А я ведь и свои деньги в дело вложил. Но что спорить с ними, Серж в подкаблучника на глазах превратился, а с Катериной спорить, как с любой бабой, бессмысленно, некрасиво и утомительно. Но диктовать себе я не позволю, не запрягли, а понукают. Катерина слишком навязчиво отговаривает ехать в мастерскую, три раза повторила. Странно, что-то здесь не так. Тем более поеду. Может, хотят меня вокруг пальца обвести, как Павла Андреевича. Жаль старика, не заслужил он такого отношения. - Возмущенный Гущин забыл, что сам участвовал в обмане.
- Астафьев от нас не убежит, позже обсудим. Сегодня мне некогда. Еду в мастерскую, до восьми поработаю, потом уж пообедаю. - Гущин направился к двери.
- Петя, но мы же договорились, - шоколадные Катины глаза вот-вот прожгут его насквозь, нет в ее глазах жалости или просьбы, как в голосе, злость одна. Никогда так не глядела на него, ни в детстве, ни позже. Тем хуже. Пусть позлится.
- Петр, в самом деле, что за срочность? Не понимаю тебя.
Не понимает. Друг называется, - думает Гущин. - Было два друга, Сергей и Катерина, как поженились - ни одного не стало. Махнул рукой, сказал устало:
- Эх, Серж, мы ведь хотели с тобой новый состав для крашения испробовать, сами, без рабочих. Хотели с той недели по другой технологии начать, забыл за домашними хлопотами? - и вышел, прикрыв дверь так аккуратно, чтобы ни намека на хлопанье.
Катя прикусила губу, нос у нее побелел от гнева. Ехать вслед - глупо, обогнать Петра, чтобы предупредить Любашу не получится, тот приехал на своей коляске, запряженной серой Чалкой. Еще и Сергей узнает, неизвестно, как отреагирует. У мужчин взгляды широкие, пока дело до жены не дошло, или жениных родственников. Муж и так недолюбливает странноватую кузину Любашу, считает истеричкой, неприспособленной к жизни. Была бы Люба посимпатичней, не судил бы Сережа так строго. Ой, какой кошмар. Узнает, что жена предоставила кузине комнату для свиданий - с кем? Она ничего не знает толком об этом, как его, Самсонове. Некогда было. И незачем. И не свою комнату, а их общую собственность: и Сережи, и Пети. Но Катина доля больше будет, чуть не вдвое. Тут ее не собьешь. Пусть остережется. Сережа остережется. Вот-вот. И Петя тоже. Катя больше других рискует, ее отца обманули, пусть сообща, но отец - ее, родной, а не общий. Ей ответ держать, тут Петр прав. А все же, зачем забывать, что Катина доля больше. По сути, если доли соизмерять, Сереже в мастерской только прихожая и принадлежит; Пете, пусть, полуподвал. А комната и кабинет - ей, тут как хотят, она не забудет. И им напомнит. Рано разволновалась. Скорее всего, Люба давно ушла вместе со своим кавалером, почти шесть часов. Все люди об эту пору за стол садятся, обедать. Любе дома пора появиться, чтобы отец не заподозрил чего-нибудь. Но Любаша такая рассеянная, на часы не смотрит. И отец у нее, Василий Алексеевич, Катин дядя по матери, не больно строг. А мачехе - вовсе наплевать. Пустое дело волноваться понапрасну, давно Люба ушла, нет никого в комнатке на втором этаже. Мышки одни хозяйничают, неуловимые веселые мышки. Никуда не нужно ехать, ничего не говорить Сереже. И так она молчит подозрительно долго, муж забеспокоился, смотрит с недоумением. И Катя решилась на объяснение.
- Сережа, а ведь Петр Александрович ревнует. Как последний романтик. Потому и бесится.
- Что ты, Катенька, что ему меня ревновать. Мы с ним общаемся по-прежнему, не реже, чем в мои младые холостые годы. Или, к делу ревнует? Так он во всем наравне с нами участвует, хотя наша доля побольше весит.
- Сережа, он меня ревнует, можешь ты это понять? Но это пройдет, как только Петя найдет себе барышню. И все же, при нем ты не целуй меня.
Колчин расхохотался. Последние месяцы он смеялся чаще, чем все предыдущие годы, за вычетом самых первых, несознательных. Хорошее настроение утвердилось в доме и в сердце.