Она наклонилась вперед и теперь говорила чуть ли не шепотом. Она рассказала мне о том разговоре с родителями пятилетней давности так, будто мы и не расставались. Ее отец не проявил ни малейших признаков злости, когда узнал, что она беременна, но на следующее же утро семья отправилась в Ванкувер. Там они остановились у Уиллингов, те тоже были из Мюнхена, и еще там подружились с фон Браумерами. Их сын Клаус давно был без ума от Кристины и ее беременность воспринял совершенно спокойно, как и тот факт, что она не испытывает к нему никаких чувств. Он был убежден, что со временем все сложится как нельзя лучше.
Не сложилось, потому что не могло сложиться. И Кристина всегда знала, что не сложится, как бы Клаус ни старался. Они даже уехали из Монреаля - в стремлении изменить что-то к лучшему. Клаус купил ей магазин в Торонто и еще множество разных роскошных вещей, которые только можно приобрести за деньги, но это ничего не изменило. Их брак был явной фикцией. Они не хотели причинять родителям лишнюю боль своим разводом - и потому почти с самого начала просто жили каждый своей жизнью.
Когда Кристина закончила свой рассказ, я дотронулся до ее щеки, а она взяла мою руку и поцеловала ее. С этого момента мы глядели друг на друга каждую свободную секунду, боясь упустить хоть один драгоценный миг - днем и ночью. То был самый счастливый год моей жизни, и я не мог скрыть от окружающих свои чувства.
Наш роман - так это преподносилось в сплетнях - недолго оставался тайной. При всей нашей осмотрительности Торонто, как оказалось, не такой уж и большой город. И там нашлось немало граждан, которые с превеликим удовольствием рассказывали близким нам людям, что нас регулярно видят вместе, в том числе и покидающими мой дом на рассвете.
А потом мы вдруг оказались в ситуации, когда у нас уже не было выбора: Кристина сказала мне, что она снова беременна. Только на этот раз мы не испытывали никакого страха.
Она призналась Клаусу, и с помощью лучшего эксперта по разводам из "Грэм, Дуглас и Уилкинс" все было быстро урегулировано. А через несколько дней, после того как были подписаны все необходимые бумаги, мы поженились. Мы оба переживали, что родители Кристины не смогли присутствовать на свадьбе, но я так и не понял, почему тогда не приехал ты".
Раввин и сам не мог поверить в собственную нетерпимость и недальновидность. По идее, требования, предъявляемые к правоверному иудею, надо игнорировать, если это чревато потерей единственного ребенка. Он пытался найти в Талмуде хоть одно предложение, которое позволило бы преступить его пожизненный обет. Поиски оказались тщетными.
"Единственный грустный момент соглашения о разводе заключался в том, что Клаус получил право опекунства над нашим ребенком. А еще он потребовал - в обмен на быстрый развод, - чтобы я не виделся с Николасом, пока ему не исполнится двадцать один год, и чтобы он не знал, кто его настоящий отец. Это казалось высокой платой даже за такое счастье. Впрочем, мы оба понимали, что нам не приходится выбирать, мы могли лишь принять его условия.
Я все удивлялся, как это каждый день может быть лучше, чем предыдущий. Если я разлучался с Кристиной больше чем на несколько часов, мне ее очень не хватало. Если мне приходилось уезжать из города по делам фирмы с ночевкой, я звонил ей два, три, а то и четыре раза в день. Если же я отлучался больше чем на одну ночь, я обязательно брал ее с собой.
Я помню, как однажды ты говорил о своей любви к моей матери, и я тогда задумался: могу ли я тоже рассчитывать на такое счастье?
Мы строили планы насчет нашего малыша. Уильям, если это будет мальчик, - так решила Кристина. Дебора, если родится девочка, - это уже был мой выбор. Я даже покрасил свободную комнату в розовый цвет, решив, что все будет по-моему.
Кристине приходилось останавливать меня: зачем покупать так много детских вещей? Но я говорил, что они не пропадут, ведь мы заведем еще с дюжину детей. Евреи, напомнил я ей, чтут династии.
Она регулярно посещала специальные занятия по физкультуре, следила за своим питанием и режимом. Я говорил, что она делает гораздо больше, чем требуется от будущей матери, пусть даже это мать моей дочери. Я спросил, можно ли мне будет присутствовать при родах, ее гинеколог сначала воспротивился этой идее, но затем все же согласился. Когда пошел девятый месяц, в больнице, наверное, решили, что у них появится на свет отпрыск королевских кровей, такой ажиотаж я там устроил.
Я завез Кристину в больницу Женского колледжа в прошлый вторник по пути на работу. Потом я приехал в офис и никак не мог сосредоточиться. Днем позвонили из больницы и сказали, что роды, по всей видимости, начнутся ближе к вечеру: очевидно, Дебора не хотела прерывать работу компании "Грэм, Дуглас и Уилкинс". И все же я прибыл в больницу загодя. Я сидел на краешке ее постели, пока схватки не стали ежеминутными: тут меня, к моему удивлению, попросили выйти. Необходимо проколоть плодный пузырь, пояснила медсестра. Я попросил ее напомнить акушерке, что хотел бы присутствовать при родах.
Я вышел в коридор и стал расхаживать туда-сюда, как это обычно делают томимые ожиданием будущие отцы во второсортных фильмах. Примерно через полчаса пришел гинеколог Кристины и широко мне улыбнулся.
- Это вот-вот произойдет, - все, что он сказал.
Несколько минут спустя появился еще один врач - его я прежде не видел - и быстро прошел в палату. Этот вообще мне ничего не сказал, лишь кивнул головой, и я почувствовал себя как человек на скамье подсудимых, ожидающий вердикта присяжных.
Прошло еще не меньше пятнадцати минут, и я увидел, как трое медиков-студентов несут по коридору какое-то приспособление. Они не удостоили меня взглядом и исчезли за дверью палаты Кристины.
Я услышал крики, которые внезапно сменил жалобный детский плач. Я вознес хвалу своему Богу и ее. Врач вышел из палаты.
- Девочка, - тихо сказал он.
Я был вне себя от радости. "Не придется перекрашивать комнату", - пронеслось у меня в голове.
- А могу я сейчас увидеть Кристину? - поинтересовался я.
Он взял меня под руку и повел по коридору в свой кабинет.
- Вам лучше сесть, - сказал доктор. - У меня для вас плохая новость.
- С ней все в порядке?
- Мне жаль. Мне очень жаль. Но ваша жена скончалась.
Поначалу я не поверил ему, я просто отказывался в это верить. Мне хотелось крикнуть: "Как? От чего?"
- Мы ее предупреждали, - сказал врач.
- Предупреждали? О чем?
- Что ее давление может не выдержать этого во второй раз.
Кристина никогда не говорила мне то, что я услышал сейчас от доктора: роды нашего первенца были тяжелыми и врачи всячески отговаривали ее от еще одной беременности.
- Почему она мне ничего не сказала? - спросил я. И потом до меня дошло, почему. Она рисковала всем ради меня - глупого, эгоистичного, безрассудного меня, а я в итоге убил человека, которого любил.
Мне разрешили совсем недолго подержать Дебору в руках, после чего ее сразу же поместили в инкубатор. Сказали, что надо выждать двадцать четыре часа, прежде чем ее можно будет исключить из группы риска.
Ты не знаешь, отец, как много значил для меня твой приезд в больницу. Родители Кристины подъехали чуть позже. Они держались достойно. Ее отец попросил меня о прощении - попросил меня о прощении. Всего этого бы не случилось, твердил он, если бы не его глупость и предубеждение.
А его жена взяла меня за руку и спросила, можно ли ей будет время от времени видеться с Деборой. "Конечно", - ответил я. Они ушли около полуночи.
Я сидел, бродил, спал в этом коридоре следующие двадцать четыре часа, пока мне не сказали, что опасность миновала. Моей дочери придется пробыть в больнице еще несколько дней, пояснили мне, но она уже сосет молоко из бутылочки.
Отец Кристины взял на себя хлопоты по организации похорон.
Ты, наверное, удивился, почему меня там не было, и я обязан все объяснить тебе. Я решил по пути на похороны заглянуть в больницу, чтобы немного побыть с Деборой. Всю свою любовь я перенес на нее.
Врач не мог вымолвить ни слова. Наконец он набрался мужества и сказал, что ее сердце перестало биться за несколько минут до моего приезда. Даже главный хирург был в слезах. Когда я уходил из больницы, в коридоре было пусто.
Я хочу, чтоб ты знал, отец: я люблю тебя всем сердцем, но у меня нет никакого желания провести остаток моих дней без Кристины или без Деборы.
Я прошу об одном: пусть меня похоронят рядом с женой и дочерью. И пусть меня помнят как их мужа и отца. Может, наша история чему-то научит легкомысленных людей. А когда ты дочитаешь это письмо, имей в виду вот что: рядом с ней я был так счастлив, что смерть меня ничуть не пугает.
Твой сын,
Бенджамин".
Старый раввин положил письмо перед собой на стол.
Он перечитывал его каждую пятницу вот уже десять лет.
Полковник
Есть в Англии один кафедральный собор, который обходился без общенационального сбора пожертвований…
Очнувшись, полковник понял, что он привязан к столбу в том самом месте, где они попали в засаду. Нога уже занемела. Последнее, что он помнил, - это как ему в бедро заехали штыком. А сейчас полковнику больше всего досаждали муравьи, нескончаемым потоком штурмовавшие его раненую ногу.
"Уж лучше б было не приходить в себя", - подумал полковник.
Потом кто-то ослабил связывавшие его веревки, и он рухнул головой в грязь. "Уж лучше б было сразу погибнуть", - решил он. Полковник сумел как-то встать на колени и передвинулся к соседнему столбу. Привязанный к столбу капрал, похоже, умер еще несколько часов назад - муравьи уже забрались ему в рот. Полковник оторвал кусок его рубахи, смочил в огромной луже и, как мог, протер рану на ноге, после чего плотно перевязал ее.
Было 17 февраля 1943 года - дата, врезавшаяся в память полковника до конца его дней.
Тогда японцы получили приказ на рассвете поднять всех пленных военнослужащих союзных войск и перегнать их в указанное место. По дороге многие скончались, хотя еще больше погибло до того, как начался этот изнурительный марш. Полковник Ричард Мур оказался в числе выживших.
Двадцать девять дней спустя сто семнадцать пленных - все, что осталось от отправившихся в путь семисот тридцати двух человек, - добрались до Тончана. Те из них, кто в прежних своих путешествиях не забирались дальше Рима, вряд ли были готовы к тому, что ожидало их в Тончане. Тому, кто угодил в этот хорошо охраняемый лагерь военнопленных, затерянный в экваториальных джунглях в трехстах милях к северу от Сингапура, лучше было бы сразу забыть о свободе. Всякий осмелившийся на побег мог продержаться в джунглях лишь несколько дней, впрочем, участь тех, кто остался, была ненамного лучше.
Когда полковник попал в Тончан, комендант лагеря майор Саката сказал, что как старший по званию он теперь целиком и полностью отвечает за состояние пленных.
Полковник пристально посмотрел на японца сверху вниз. Саката был чуть ли не на полметра ниже него, но после двадцатидевятидневного перехода Мур весил, наверное, немногим больше миниатюрного майора.
Выйдя от коменданта, он первым делом собрал всех пленных офицеров. Среди них были англичане, австралийцы, новозеландцы и американцы, многие - в совершенно никудышном состоянии. Каждый день, сообщили они полковнику, кто-то из пленных умирает от малярии, дизентерии и недоедания. До полковника вдруг дошел смысл выражения "мрут как мухи".
От офицеров Мур узнал также, что лагерь существует уже два года. Перво-наперво пленных заставили строить бамбуковые хижины для японских офицеров. Только после этого им разрешили соорудить лазарет для своих товарищей, а уж потом жилье для себя. Немало пленных умерло за эти два года. Не только от болезней, но и от жестокого обращения, которое стало для многих японцев нормой. Майор Саката, из-за своих костлявых рук получивший от пленных прозвище "Палочки для еды", не относился к числу этих мучителей. Не то что его помощник лейтенант Такасаки ("Гробовщик") или сержант Айют ("Свинья"): этим типам, предупредили полковника офицеры, лучше лишний раз на глаза не попадаться.
Уже через несколько дней полковник понял, почему.
Полковник считал, что первейшая его задача - поддержать моральный дух товарищей. Поскольку среди пленных офицеров не было священника, он сам начинал каждый день с небольшой общей молитвы. Как только молитва заканчивалась, они приступали к работе: строили железную дорогу, проходившую мимо лагеря. Каждый день укладывали рельсы, по которым японские солдаты смогут быстрее попасть на фронт, чтобы убить и пленить еще больше солдат союзных войск. Любой пленный, который не проявлял усердия в работе, обвинялся в саботаже и приговаривался к смерти без суда и следствия. Лейтенант Такасаки считал саботажем всякий незапланированный пятиминутный перерыв.
На обед пленным отводилось двадцать минут: каждый получал миску риса с какими-то личинками и кружку воды. Вечером люди возвращались в лагерь совершенно выжатые, но полковник тем не менее назначал дежурных, которые отвечали за чистоту в жилых помещениях и за состояние уборных.
Через несколько месяцев Мур устроил футбольный матч между англичанами и американцами, а потом даже организовал лагерную лигу. Еще больше полковника воодушевило то, что пленные стали посещать занятия по карате сержанта Хоука, крепыша-австралийца, имевшего черный пояс, а под настроение игравшего на губной гармошке. Хрупкий инструмент пережил марш-бросок через джунгли, хотя все тогда считали, что инструмент вот-вот найдут и конфискуют.
Каждый день полковник делал все, чтобы японцы ни на миг не усомнились в крепости духа военнопленных, чтобы они не подумали, будто те сломлены, хотя за время, проведенное в Тончане, Мур потерял еще килограммов десять веса, не говоря уже о том, что дня не проходило без потерь среди пленных.
К удивлению полковника, комендант лагеря почти не чинил ему препятствий, несмотря на присущее японцам убеждение, что всякий попавший в плен воин должен считаться дезертиром.
- Вы прямо как лягушка-бык, - заявил однажды майор Саката полковнику, глядя, как тот вырезает из бамбука биты для крикета. Это был один из тех редких случаев, когда у полковника появился повод улыбнуться.
Реальные проблемы исходили от лейтенанта Такасаки и его подручных, которые как раз считали, что пленных надо воспринимать не иначе как изменников. К полковнику лейтенант относился еще более-менее уважительно, с пленными же рангом пониже особо не церемонился: нередко их лишали и без того скудного пайка, били прикладами в живот или на несколько дней оставляли привязанными к дереву.
Когда полковник обращался с официальной жалобой к коменданту, тот сочувственно выслушивал Мура и даже пытался смягчить наказание. За все время пребывания в Тончане самым счастливым моментом для Мура стал тот, когда он увидел, как Гробовщик и Свинья садятся на поезд, отправляющийся на передовую.
На место уехавших комендант назначил сержанта Акиду и капрала Суши, которых пленные между собой почти любовно называли "Кисло-сладкая свинина". Впрочем, довольно скоро японское командование прислало в помощь коменданту нового зама - лейтенанта Осаву. Его почти сразу прозвали Дьяволом: после творимых им издевательств то, что проделывали когда-то Гробовщик и Свинья, казалось чуть ли не церковным праздником.
С каждым месяцем взаимное уважение полковника и коменданта росло. Однажды Саката даже признался своему узнику, что не раз подавал рапорты начальству с просьбой отправить его на фронт, на место боевых действий.
- Если бы, - добавил майор, - моя просьба была удовлетворена, я бы взял с собой лишь двух человек из сержантского состава.
Полковник знал, что майор имеет в виду "Кисло-сладкую свинину". И не без ужаса подумал: если это случится, его люди останутся без единственных трех японцев, с которыми можно было как-то ужиться, а заправлять всем в лагере станет лейтенант Осава.
Когда однажды к нему в хижину вдруг пожаловал майор Саката, полковник Мур понял, что случилось нечто экстраординарное: прежде комендант никогда этого не делал. Полковник поставил на стол миску с рисом и попросил сидевших рядом с ним трех офицеров немного подождать на улице.
Майор расправил плечи и отдал честь.
Полковник в ответ вытянулся во все свои шесть футов, тоже отдал честь и пристально взглянул в глаза Сакате.
- Война окончена, - сказал японец.
На какое-то мгновение Мур испугался, что сейчас произойдет самое страшное.
- Япония капитулировала, - продолжил Саката и совсем тихо добавил: - Теперь вы, сэр, командуете этим лагерем.
Полковник тут же распорядился взять всех японцев под стражу и посадить в помещение комендатуры. Пока исполнялось его распоряжение, он лично отправился на поиски Дьявола. Мур прошел через плац и направился в сторону офицерских домиков. Подошел к хижине лейтенанта Осавы, поднялся по ступенькам и распахнул дверь. Открывшееся взору нового коменданта зрелище он не забудет никогда. Полковник что-то читал об обряде харакири, но что именно представляет собой последняя его часть, знал довольно смутно. Прежде чем испустить последний вздох, лейтенант Осава, наверное, раз сто полоснул себя ножом.
Полковник приказал похоронить Осаву за пределами лагеря.
Репортаж о подписании Японией акта о безоговорочной капитуляции на борту линкора "Миссури" в Токийском заливе все пленные Тончана слушали по единственному имевшемуся в лагере радиоприемнику. Затем полковник Мур устроил парад на лагерном плацу. Впервые за два с половиной года он надел свою форму и выглядел сейчас в ней как Пьеро, попавший на официальное мероприятие. От лица союзных войск он принял в знак капитуляции японский флаг, который вручил ему майор Саката. Потом они подняли на флагштоке американский и британский стяги - под звуки национальных гимнов, которые сыграл на губной гармошке сержант Хоук, и полковник провел благодарственный молебен…
После того как сменилась власть, полковник Мур неделю за неделей ждал приказа об отправке домой. Многие его товарищи уже отбыли в путешествие длиною в десять тысяч миль через Бангкок и Калькутту, но насчет него самого таких распоряжений не поступало. И он все ждал и ждал репатриационных документов.