– Вашу армию ваши же политики победят… А вообще-то, надоело все это… Если из этой истории выпутаюсь, уеду…
– Куда?
– К дяде, в Воронеж уеду, у него там свое дело…
…Три дня я мотался по окрестностям Грозного, ночевал, где придётся, страшно устал и заработал бессонницу. Вернувшись под крыло Самкова, я не выдержал:
– Доктор, третью ночь заснуть не могу, выручайте…
Доктор оживился, поставил чайник, он явно рад тому, что я вновь развеял его одиночество. Под сип старого чайника он пошарил на полках и, найдя искомое, аккуратно ссыпает мне в ладонь пару таблеток из стеклянного пузырька, и всё время говорит.
– Наши в Мескер ездили "самовар" взорвали.
Мескер – это Мескер-Юрт, поселок на трассе Аргун – Шали, а "самовар" – подпольный минизавод по перегонке нефти в бензин. Этот паленый бензин продают на Кавказе по всем дорогам и рынкам с нагловато наивными надписями "бензин из Волгограда", или "ростовский". Покупатели понимают, что бензин местный, продавцы понимают, что покупатели понимают, но все делают вид, что никто ничего не понимает – и милиция, и власти. Одни боятся, другие просто "имеют".
– Закладывают они заряд, Антон из разведроты рассказал, подходит к ним мужик, говорит, даю сто тысяч – и вы взрываете что-нибудь другое, а "самовар" не трогаете. Наши говорят, ну в шутку, поторговаться – "мало". Он – "сколько?". Наши – "миллион". Он подумал и говорит: "нет, дорого". А что ему, ему проще в другом месте новый "самовар" поставить. Там же нефть – в метре под поверхностью земли. Яму выкопай – наутро в ней нефть скопится…
Они мне вчера принесли сувенир, – доктор бросил на стол красную "корочку", – удостоверение правительства Чеченской республики.
Я раскрыл удостоверение, прочитал: "Заместитель министра республики Чечня. Министерство здравоохранения".
– Главное – удостоверение настоящее, – доктор поднял вверх указательный палец, – но изъяли его у молодого парнишки, который на такую должность попасть никак не мог. Так при проверке и оказалось. Однако кто, как и когда выдал удостоверение молодому проходимцу, не выяснили. Да и не выяснят…
– О! А не желаете с рабами побеседовать? – вспоминает доктор. – Только что наши освободили, из-под Дуба-Юрта что ли доставили…
Дохлебав чай с пересушенным печеньем, мы вышли из медпункта.
– За один раз двенадцать человек освободили, – делился доктор по дороге. – Из небольшого, в общем-то, аула. Я бы вот этих правозащитников, которые за чеченов, сюда на экскурсию возил бы… Пусть бы посмотрели… Остальных уже отправили, а эти двое колонны или борта ожидают.
Они сидели на табуретках в "камбузе" и чистили картошку. Заросшие, прокалённые солнцем, с выпирающими скулами, в солдатских бушлатах и армейских же "берцах". Один постарше, лет пятидесяти, второй довольно молодой. Картофельная шелуха из-под их ножей медленным серпантином опускалась в один бак, а очищенная картофелина летела в другой – с прозрачной водой… "Рабы" – повторял я про себя, и так и эдак примеряя слово на этих небритых мужиков совершенно рязанского вида. Рабы… Слово легко вызывало ассоциацию с учебником по истории – за какой там класс? – с фильмом про Спартака, но никак не ложилось на этих доходяг…
Я включаю диктофон, и из динамика раздается глуховатый голос:
– Примерно двенадцать лет назад я приехал в Минводы на заработки, ну, на "шабашку". С бригадой. Потом бригада распалась, и я начал искать другую работу. Подошел ко мне мужчина, солидный, в галстуке. Говорит, мол, надо помочь построить дом тестю, зарплату хорошую пообещал. Я согласился. Привезли меня в село, стал я строить дом. А потом мне говорят, что еще один надо построить. Денег не дают, документы отобрали. А потом война началась. Я раз ушел, обратился в милицию, ну, меня прежнему хозяину и вернули. У хозяина две жены и четырнадцать детей. Все взрослые, все с высшим образованием, культурные. Сам хозяин – ветеринар. Когда я убежал, он меня хотел избить, но я ему пригрозил, что закопал у дома мины и снаряды, и если хоть пальцем тронет, взорву весь род к черту. В общем, меня не били. Но других били, голодом морили, перепродавали, убивали, бывало…
Я как из рабства освободился. Остановилась колонна армейская, а чеченцев поблизости не было, я к офицеру подкрался и говорю, так, мол, и так, освобождайте. Он попросил подождать, поскольку сил было маловато, и могло все кровопролитием кончиться. А недели через две – БТРы, вертолеты, автоматчики цепью по дворам, ну, и нас двенадцать человек освободили (вообще-то по моим подсчетам в селе двадцать пять наших было)…
Теперь вот жду "борта" на большую землю. Родные-то меня уж, наверное, похоронили. Двенадцать лет, шутка ли…
Мне вдруг представляется ситуация совершенно в стиле индийской мелодрамы или дворовой песни "про сына прокурора". Меня похищают боевики, чтобы требовать выкупа, и вдруг выясняется, что отрядом бандитов, похитивших меня, является мой ненайденный родной отец. Что было бы дальше, я, как ни старался, представить себе не мог…
Ива (Железнодорожная ветка близ Ханкалы)
Поезд давно никуда не двигался. Он годами стоял на ржавых рельсах, которые прямой линией пересекали Пластилиновую долину. Пластилиновой долину в районе Ханкалы называли за глинистую тяжелую почву, после каждого дождя превращавшуюся в вязкое липкое месиво. А когда стояла сухая жара, над долиной стояли клубы мелкой пыли. В плацкартных вагонах поезда устроили импровизированную гостиницу для журналистов. Утром по одному и группами они разъезжались по чеченским городкам и воинским частям, а к вечеру возвращались в свои вагоны на ночлег.
Едва солнце уходило за неровную цепь дальних холмов, по вагонам проходил комендант и проверял, плотно ли занавешены окна со стороны степи. Оттуда по ночам постреливали. В некоторых стеклах ветер насвистывал в аккуратные дырки пулевых отверстий и колыхал байковые одеяла, выполнявшие роль светомаскировки.
– За насыпь не ходите, – с неустанностью попугая то и дело повторял комендант, – там мины. Позавчера там коза подорвалась…
Каждый вечер в купе, где мы бытовали вдвоем с норвежским телевизионщиком Мортоном, приходила молоденькая чешская журналистка Ива и затевала разговор на "политические темы". А главной темой для нее была "Пражская весна".
– Русские – плёхо, – убеждала нас Ива. – Русским Европа никогда не простит подавления Праги, никогда! Русские и Чечню подавляют! Федералы – плёхо! Чечня борется за свободу, а русский солдат их погнетает!
– Угнетает, – флегматично поправлял ее Мортон.
Иногда к нам присоединялся пожилой полковник из военной многотиражки и военный обозреватель из еврейской иерусалимской газеты.
– Ну и как вы тут с чеченцами? – спрашивал еврей полковника.
– Да вот уж лет триста воюем, а вы как там со своими террористами?
– А мы пока лет пятьдесят…
– Вы не должны сочувствовать русским, – обижалась на еврея Ива. – Вы должны быть за свободу Чечни! Федералы плёхо себя ведут! Пригнетают чеченцев, убивают мирных жители!
– А чеченцы федералов шашлыком кормят? – подавал иногда голос и я. – Знаешь сколько русских людей гниет сейчас в чеченских зинданах?
– Нисколько! – вскидывалась Ива. – Это пропаганда "Московского комсомольца", русские газеты врут! Пропаганда!
– Не наигралась еще, – ворчал потихоньку норвежец, – делит еще мир на хороших и плохих… Ничего с возрастом это проходит…
– Не проходит! – упрямилась Ива. – Россия – дикая страна, всем плёхо делает. И украинских патриотов Россия пригнетает!
– Угнетает… Я, кстати, не так давно работал на Западной Украине, – оживился норвежец, – послушал я речи местных националистов, послушал и сразу стал русский шовинист…
Мы пили коньяк, закусывали тушенкой и говорили, говорили, говорили свои "политические разговоры". Иногда в ночи раздавался взрыв или выстрел, или длинная очередь. Мы на секунду смолкали, прислушиваясь, и снова выпивали, закусывали и разговаривали…
Незадолго до отъезда Иву взяли на "зачистку". Это, конечно, было против правил. Даже хуже, риск был слишком велик, но полковник отчего-то решил рискнуть. "Зачищали" аул по наводке "федерального чеченца". Предполагалось освободить трех-четырех рабов. В ауле в пятьдесят дворов из каменных сараев и земляных ям – зинданов – вызволили двадцать пять отощавших, завшивленных, заросших щетиной пленных. И старых, украденных еще до начала войны, и молодых, взятых в плен солдатиков. Среди освобожденных оказалось и три женщины. Битые, регулярно насилованные, в обносках они затравленно жались к военным до тех пор, пока их не привезли в Ханкалу. Всю дорогу они плакали и рассказывали, рассказывали о том, что с ними произошло, как их обманом вывезли в Чечню, как продавали и перепродавали…
В тот вечер Ива к нам не пришла. Она лежала на второй полке своего купе и тихо плакала.
– Не надо ее трогать, – останавливал норвежец сердобольных коллег, – пусть поплачет, это полезно, у ней сердце открылось…
Терракт (Время мусульманского поста. Окраина Урус-Мартана)
Ночь. Печальная луна сквозь черные ветви раскидистого дерева внимательно смотрела на двоих, скорчившихся в небольшом овражке на куче валежника. Они пробрались на окраину Поселка еще засветло и теперь дожидались, когда совсем стемнеет и погаснут огни в ближайших домах.
Пожилой был одет пестро, но тепло и добротно, на втором – молодом еще совсем пареньке – новенькая камуфляжная форма, черная вязаная шапочка с зеленой полосой, высокие армейские ботинки. Он то и дело с нескрываемым удовольствием трогал портупею, скашивал карие глаза на большой армейский нож в серых пластиковых ножнах, на ребристый отблеск гранат на поясе.
Бородатый мерно покачиваясь, говорил:
– Все из-за того, что забыли обычаи предков. Из-за того, что забыли Аллаха, жениться и замуж за русских выходить стали, перестали уважать старых… Вот сейчас – пост, а что ты делаешь, кушаешь днем, пиво пил! Называют себя правоверными, а сами сало едят, тьфу!..
– Дядя Арби, разве дело в посте…
– Молчи и слушай. Пост для правоверного – свят. Нет поста – нет веры! Пост – долг, пост – твое благочестие. Во время поста ни есть, ни пить, ни курить, ни к женщине подходить нельзя.
– Дядя Арби, так ведь война же, до поста ли. Поесть бы сытно. Да в живых остаться. Да в руки федералов не попасть…
– Молчи и слушай. Именно в военное время и необходим пост. Именно сейчас и надо поститься. Все время, чтобы тело не мешало духу.
– Что же Аллах не помогает нам. Сколько лет русских прогнать не можем.
– Молчи и слушай. Богохульствуем, лжем, за деньгами гоняемся! Один раз соврал – и словно не постился…
Пожилой замолчал и обернулся на огни Поселка. Там залаяли собаки, натужно загудел невидимый двигатель, по домам, заборам и деревьям пролетел свет фар.
– Коробочка пошла, – совсем другим тоном пробормотал бородатый. – Куда бы это в ночь, спецоперация что ли?
– Это не коробочка, – возразил молодой, – это восьмиколесный. А правда, что позавчера Ахмет в Аргуне восьмиколесный в ромашку превратил?
– Правда. Два двухсотых и семь трехсотых. Ну и у Ахмета один убыл в санаторий.
– Один трехсотый – это ничего.
– Да…
Заметно похолодало. Огни в Поселке гасли один за другим, стих лай, и на округу опустилась полночная тишина. На синем снегу четко чернели тени, пар от дыхания уходил в темноту невесомыми облачками. Тот, что моложе, завозился на валежнике и спросил:
– Дядя Арби, а ведь в пост и оружие нельзя в руки брать, а мы на задании. Сейчас убивать будем…
– Неверные не люди. Аллах их не знает… Пора.
Они поднялись, младший поправил на спине тяжелый, по-видимому, рюкзак. Они выбрались из овражка и, держась теней деревьев, направились в сторону Поселка. Через минуту скрип снега затих, и силуэты ушедших полностью слились с чернотой перелеска. Ночная птица вскрикнула где-то в переплетении ветвей, луна посветлела и поднялась выше на небосводе, и сонная тишина вновь запеленала землю.
Минут через двадцать в Поселке ярко полыхнуло, и на мгновенье синий снег стал белым, а потом разом стало еще темней. Через секунду донесся звук оглушительного взрыва, и почти сразу раздался стрекот пулемета, к которому присоединилось более тонкое, похожее на звук швейной машинки, стрекотанье автоматов…
Луна ликом безучастного Будды, ликом страдающего Христа, ликом печального Аллаха смотрела сквозь редкие облака на эту сумасшедшую землю, где только что одни люди погубили других людей…
Панорама разбитого завода на окраине Грозного. Бесснежная чеченская зима. Армейские палатки среди развалин, бронетехника, большие темные кирпичные корпуса, заложенные мешками с песком окна. Камера наплывает на один из корпусов. В кадре темная, закопченная комната. В ней четыре железных кровати. В углу гудит газовым пламенем черная железная печка, посреди комнаты стол. На столе водка, закуска, вокруг стола четверо – трое военных и журналист в толстом черном свитере. В комнате тепло, но журналист никак не может согреться после многочасовой езды на ледяной броне БТРа.
Журналист пишет, а веселый краснощекий майор диктует:
– "Гуманоид" – офицер по работе с личным составом, ну по-прежнему – замполит.
Военные – еще один майор и полковник захихикали.
– "Фэйсы", продолжал диктовать майор, – это сотрудники ФСБ. "Финик" – финансист. "Коробочка" – танк. "Самовар" – левый, то есть незаконный нефтеперегонный завод.
– Кстати! – перебил майора полковник. – Мы вчера один такой рванули недалеко здесь. Так когда мы заряд закладывали, подъезжает к нам мужичок – чеченец. Говорит, мол, сколько хотите, чтоб не взрывать. Я говорю: сто тысяч долларов. Он подумал и говорит: не-ет, ребята, говорит, проще новый построить. Хотите двадцать тысяч?..
– Дальше: "шайтан-труба" – это гранатомет. "Санаторий" – госпиталь. "Карандаш" – солдат…
– Пушечное мясо они, а не карандаши, – вновь вмешался полковник. И помолчав, добавил:
– Они, солдатики, мясо и кровь армии. А мы, офицеры, ее мозг.
– Мозг армии, – не согласился второй, до этого молчавший майор, – Главнокомандующий, а генералы – мозжечок…
– А офицеры? – недовольно, но с показной иронией спросил полковник.
– А офицеры – рефлексы армии. Все – от старлея до полковника – нервная система.
– Ну, тогда я знаю, кто в этом организме прапорщики, – встрял в систематизацию первый майор.
– Поручик Ржевский – молчать! – крикнул полковник, и снова все засмеялись…
Когда водка была допита, второй майор ушел, предупредив, чтоб его не ждали.
Журналист и оставшийся майор легли – журналист листал в постели дневник, майор шелестел газетой. Полковник долго ходил по комнате.
– Маловато мы, ребята, отметили! – наконец сказал он. – Может, у кого еще есть?
– Не осталось, товарищ полковник, – отозвался майор, журналист промолчал.
Полковник был здесь чужим, присланным из центральной комендатуры надзирать за законностью обращения с задержанными, его недолюбливали, и он это чувствовал. Он походил еще немного по комнате, повздыхал и, наконец, вышел…
Полковник вернулся поздно ночью. Тяжело шагая, отфыркиваясь и спотыкаясь о каждую ступеньку, он добрался до комнаты. Не включая света, едва видимый в отблесках красного огня из печурки, разделся и грузно свалился в кровать. Кровать недовольно заскрипела, и начавший было засыпать журналист, с ужасом увидел, как полковник достал из-за кровати свой автомат, вставил рожок и передернул затвор. Майор на соседней кровати затаил дыхание.
– А то мало ли что, – невнятно пробормотал полковник, и, положив автомат на пол, снова повалился в постель. Через минуту он уже храпел. Журналист увидел, как майор осторожно выскользнул из кровати, подобрался к койке полковника и аккуратно поднял автомат. Отсоединив рожок, он выбросил патрон из ствола и положил автомат на место…
Заметив, что журналист не спит, тихо сказал:
– Вот так почти каждую ночь. Дошел до того, что ходит по солдатским палаткам и клянчит выпить. Офицеры уж с ним стараются не кушать вместе…
Он хотел еще сказать, что такие вот, мол, позорят армию и офицерство, что таких гнать надо, что от них ничего, кроме вреда и разложения, но как-то почувствовал, что ничего говорить не надо, что журналист и сам все это понимает и чувствует.
Сон ушел, и журналист долго лежал с открытыми глазами, вспоминая и переживая все, что видел и слышал за последние дни.
Уже в полусне мне привиделось только что взорванное здание мэрии, машины скорой помощи и МЧС, носилки с убитыми и ранеными. Толпа вокруг оцепления бурлила и шумела, плакала чеченка в черном платке, бледные бойцы оцепления напряженно вглядывались в бородатые лица, мелькавшие в толпе среди женских лиц. И показалось, что мелькнуло в толпе полузабытое, а может просто придуманное детской памятью лицо отца с фотокарточки. "А ведь я наполовину чеченец, – неожиданно признался я сам себе. – Выходит, русский во мне победил чеченца… А если бы я жил с отцом?.."
Русик
Утром корреспондент "Русского вестника" Степан Соболев вышел из казармы на плац и почувствовал легкое свежее дуновение со стороны гор. Неужто с дальней снежной гряды натянет облаков, и прольется наконец-то дождь? У комендатуры в кружок стояли разведчики. Бритый затылок Макса весело поблескивал на солнце. В ногах у ребят круглился мяч. Степан удивился: в футбол? С утра? Побрел через пыльный плац к ним, узнать, когда ожидается вертушка. Уже подходя, почувствовал: что-то произошло. Даже на вечно невозмутимом Максе лица не было. Чуть не спросил, что случилось, но вовремя опустил взгляд на мяч. Его сразу прошиб пот: из асфальта плаца торчала голова! Вид такой, словно человек закопан в землю. Да только плац – асфальтовый, не закопаешь. Тут только дошло – голова отрезана. Степан сделал полукруг и увидел лицо – это был Русик. Русик смотрел на стоящих вокруг него широко открытыми удивленными глазами. Он смотрел и словно бы спрашивал: неужели такое могло случиться со мной?!.