– Я, мамочка, для них всех суржик. А то и стопроцентный еврей, у иудеев по матери все судят. Меня тут в отдел кадров вызвали. Подумал: зачем, может, уволить собрались, а они бумагу подсунули подписать о неразглашении государственных тайн. Ты не знаешь, какие у меня тайны можно выведать? Большой секрет об устройстве автоматической печки для выпечки пончиков, венгерского производства. Такая херня. Во всех журналах ещё лет тридцать назад о ней было напечатано. А они все равно заставляли подписать, чтобы я на пять, а то и десять лет стал невыездным. Ну, не идиотизм?
– Вовчик, дура я, ничего не понимаю.
– Что здесь не понимать? Боятся, как бы все евреи из этого рая свободных народов, свободной страны, где так вольно дышит человек, не сбежали. Подавать же заявление на выезд сейчас можно. Другое дело, выпустят ли, вот такими бумажками и стараются попридержать. Если все рванут отсюда – кому польза?
– Вовчик, так ты что, со своей "учёной" тоже решил туда? – на лице Дорки застыл ужас. – Вот оно что, теперь я поняла, какого черта ты ей понадобился. А меня здесь как собаку бросите. Да я всё равно никуда бы не поехала. Здесь пусть хоть на свалку выбросят. Здесь наша земля, за нее твой отец голову сложил, все мы тут родились, тут и помрём. Ждать недолго осталось.
– Мама! Никуда мы не собираемся, тем более тётя Надя. Она могла ещё во время войны уехать, корни-то у нее немецкие. А Наденька моя, знаешь, серьёзно заболела. Вчера ночью на "скорой" в Еврейскую отвезли.
– А что с ней? – Дорка с трудом доковыляла до своей кровати. – Уж не собирается ли она тебе ещё наследника на шею повесить?
– Сколько же, мама, в тебе злобы и ко мне и к моей жене. Можешь успокоиться, выкидыш у неё случился. Дай бог самой выкарабкаться. Я пошёл, мне на работу ещё надо и к ней в больницу.
Дорка, лёжа в кровати, долго не могла уснуть, проклиная все на свете. Невестка-то хороша, вон чего удумала – её Вовчика дытынкой намертво к себе привязать. Но бог не фраер, всё видит, не дал ей родить. Забрал дитя. Жалко, конечно, "учёную", невезучая баба, но её сын ещё так молод, будут у него ещё свои дети. А ей куда под пятьдесят лет рожать? Правда, после войны и позже рожали, так то было после войны. А теперь-то зачем?
Дни опять потекли для Дорки какой-то пустой чередой. Вроде клятый инсульт немного отступил. Речь наладилась, руку и ногу отпустило, шкандыбать можно. Нет худа без добра, дорабатывать до пенсии не надо. По инвалидности спровадили. Не надо теперь чуть свет вставать, куда-то бежать, валяйся в постели сколько хочешь, как барыня. Вовчик еще реже появлялся, а как придем орёт не своим голосом, чтобы она его Владом называла и забыла это пришибленное имя Вовчик.
Одна Ниночка по-прежнему за ней ухаживала. Что-то не везёт девчонке. С каким-то хлопцем повстречалась, и он её бросил. У говаривала Дорка, что может прижать этого паскуна, раз обрюхатил, так женись, а то дотянули, что аборт поздно делать. Теперь рожать придётся. Ох, и крыла Дорка его матом, каких только проклятий на его голову не сыпалось. Ниночка её успокаивала: мол, парень не виноват, к нему никаких претензий нет, но Дорка стояла на своем, не могла угомониться: засранец и падаль.
А Ниночка просто расцвела. Редко когда женщину такое положение украшает, а она, глупенькая, нарадоваться на свой маленький животик не могла, вся светилась от счастья. С собственной матерью и сестрой совсем чужими стали. Судом Валька разделила лицевые счета на комнаты и обменяла свою поближе к старшей дочери Ленке. Ниночка, навестив Дорку убегала к себе и только на последнем месяце стала ночевать у Дорки. Обеим женщинам вместе было хорошо и тепло. В тот день Дорка, опираясь на палку, потопала на базар. Не спеша скупилась, поторговалась от души и возвращалась домой, таща на шее корзинку. В дверях квартиры столкнулась с соседкой Наташкой.
– Твою шлюшку подзаборную в родилку увезли. Дорка не выдержала:
– А ты бы хотела родить, что только ни делаешь, да бог такой сучке дитёв не даёт. Тебя, курву, весь город как облупленную знает. На халяву всем без разбору подставляешься. Так никто и не хочет, даже без денег, хоть приплачивай сама.
Наташка побледнела:
– Ну, падла жидовская, сама напросилась. Попомнишь меня со своим жидёнышем.
И понеслась прочь, как угорелая. Дорка крикнула ей вслед:
– Сама падла вонючая. А Вовчик у меня русский, бабушка его дворянкой была, не вам, "коммунистическим субботникам", чета.
Владимир Ерёмин с утра был в хорошем настроении. Все проблемы со здоровьем жены остались позади. Ушли в небытие и разногласия, обиды. На денька выплакала все слёзы, прося у мужа прощения за свой поступок. Решили уже даже официально пожениться. На работе всё ладилось, сдавали объекты один за другим без проблем. На полученную премию слетали в Москву в отпуск, походили по театрам. Столько всего нового и интересного увидели. Вернулись, полные впечатлений. Сообщение Дорки, что Ниночка родила мальчика от какого-то негодяя, который обманул бедную девушку, нисколько не тронуло Влада. Он только сказал: не хотела бы рожать, сделала бы аборт, как другие бабы. Проблема-то в чем?
Дорку всю передернуло.
– Так любит этого паразита. На него можно же было найти управу. Мы где живем? В советской стране или нет? Как ей теперь одной вытянуть дитя? Валька проклятая от своей младшей совсем отвернулась, только с Ленкой носится. Я-то знаю, каково одной жилы тянуть!
Она присела на диван, накапала себе валерьянки, выпила и, улыбнувшись, продолжала:
– Я ей помогаю, сижу с маленьким. Так грудь сосёт, только подавай! Такой хорошенький, прямо как ты в детстве. Просто копия, надо же такое. Все маленькие хорошенькие, только когда вырастают, одна возня и мучения с ними. А Ниночку, тебе скажу, после родов не узнать, красавица и такая мать, поискать такую ещё надо. Трудно ей материально, и люди к одиночкам плох о относятся, но она не обращает внимания, сыночка своего любит, как я тебя. – Увидев, что сыну неприятны её излияния, Дорка вздохнула: – Ладно, сам-то ты как, здоров?
– Да вроде всё в порядке, только, мам, я тебе деньжат в этом месяце подбросить не смогу. Протранжирили всё в Москве. Москва деньги любит.
– Мне не привыкать, – Дорка махнула рукой, – я теперь с Ниночкой столуюсь, как-нибудь выкрутимся. Правда, сейчас её нет, на всё лето укатила в пионерский лагерь, направили от работы. И маленького Витеньку с собой забрала, разрешили. Хорошо там им за городом, и воздух, и море, и на полном пансионе. А я так по малышу скучаю, ты не представляешь.
Дорка с укоризной посмотрела на сына и только вздыхала. Эти вздохи приводили Влада в бешенство. Скорее отсюда на у лицу, не слышать эти вечные упреки, глотнуть свежего воздуха. Чего-чего, а воздуха в комнате Дорки хватало, постоянно гулял сквозняк, и днём и ночью в любую погоду все форточки у неё всегда были настежь. И рамы она никогда не заклеивала, занавески не задёргивала. За войну насиделась за наглухо закрытыми окнами и дверьми, да ещё в дымоходе, который так и не снесла за ненадобностью. Пусть уж будет, спаситель наш, как кладовка удобная. А уж о чистоте и говорить нечего. Будто заведённая, как часы-ходики, она всё время тёрла и тёрла своими тряпочками мебель, пол, выискивала каждую пылинку и старательно смахивала ее. Была ещё одна причина, из-за которой Влад не ночевал у матери ни под каким предлогом. Наташка с её непредсказуемым поведением. Он панически боялся ее. И встречи с Ниной избегал, того своего жалкого состояния стеснялся, их не совсем дружеских отношений…
Внутренне Влада Ерёмина подгрызала совесть. Его угнетало, ему было неудобно перед матерью, она больна, а он молод, здоров, живёт с любимой женщиной, ему нравится работа. Жизнь пролетает весело, в разных компаниях, на вечерах. А Дорка совсем брошенная. Даже на собственный день рождения её не пригласил. Отметили в ресторане с друзьями; когда выпили за родителей, он посмотрел на жену. Наденька погладила его по руке: как бы твоя Дорка вписалась в нашу компанию? Ты представляешь? Завтра купишь тортик и навестишь её. Так тортиками и откупался. А сегодня даже и конфетки не принёс, чаю с матерью не выпил, только нахвастался, как клёво было с Наденькой в Москве – и был таков.
Арест
Дорка сидела с маленьким Витенькой во дворе под сбросившей уже листья акацией. Малыш палочкой рисовал на земле какие-то чёрточки, оборачиваясь к Дорке, с радостью кричал: баба тють, баба тють! Дорка делала вид, что ей рисунок очень нравится, и, улыбаясь, отвечала малышу, всплеснув руками: ой, как красиво, какой ты молодец! Рисуй дальше, Вовчик… Витенька. Её так и тянуло назвать его Вовчиком. Осеннее солнышко в полдень хорошо прогревало её спину, затянутую в старый шерстяной платок, подаренный девочками из магазина. Ещё полчасика погуляем и пойдём обедать и отдыхать. Моему сыночку в детстве солнышка не досталось. Только тёмная печка, да и потом, когда все матери гуляли после войны со своими детьми, Дорка не могла позволить себе такой роскоши. Зато сейчас она наслаждалась общением с этой крох ой. Пусть не свой, чужой, соседский, но любила она его, как родного. Иногда, прижав Витеньку к своей груди, плакала, так сердце щемило, один бог знает Бедная Ниночка, при живой матери и других родственниках сирота. Дорка теперь днём у себя в комнате почти не бывала, все больше во дворе у песочницы или на скамейке рядом с клумбой. Телефон по-прежнему звонил без умолку разрываясь на части. И черт с ним. Возмущаться начали другие соседи, Дорка не реагировала: я навоевалась, сейчас вы воюйте с ними сами.
Дорка даже внимания не обратила, как во двор зашли двое в штатском и прошли в её парадную, а следом ещё двое в милицейской форме. В окне кухни показалась соседка, она пальцем указывала на нее. Почти тут же на улицу выскочил один в сером строгом костюме, чеканя каждое слово, спросил:
– Вы Дора Моисеевна Ерёмина?
– Да, а что случилось?
– Пройдёмте к вам в квартиру.
Маленький Витенька с интересом смотрел на незнакомого дядю. Незнакомец ей на ухо быстро прошептал: ребёнка оставьте здесь! Чей это ребёнок? Дорка, как ужаленная, подскочила, схватила мальчика: это как здесь? Я за него отвечаю, мне его мать доверила. А вы кто такой?
Человек в сером строгом костюме, оглядываясь, наклонившись сбоку к Дорке, быстро показал ей удостоверение. Она не успела ничего прочитать, да и без очков все равно ничего не увидела бы. Только то, что корочки коричневатые.
– Шо вам от меня надо, я в магазине давно не работаю!
– Пройдёмте к вам в квартиру, там вам всё объяснят.
Дорка подхватила мальчика на руки и пошла, озираясь по сторонам. Дверь в квартиру была раскрыта настежь. На кухне за столом расположился второй мужчина в штатском, а милиционеры с двух сторон стояли около её комнаты. Витенька закапризничал, расплакался, растерянная Дорка только повторяла: я давно не работаю в магазине.
– Нас ваш магазин не интересует. Когда ваш сын последний раз к вам заходил?
У Дорки сильно застучало в висках, она крепко схватила своей рукой мужчину: что с моим сыном? Что случилось?
– Ваш сын обвиняется в убийстве, он арестован, заведено уголовное дело, ведётся расследование. Поэтому здесь понятые, ваши соседи, и мы – старший следователь прокуратуры…
Дальше Дорка ничего не слышала. В глазах потемнело, сплошной гул и продолжающаяся непрерывная дробь в висках. Валерьянка, опись вещей в квартире, хныканье Витеньки, заплаканное лицо склонившейся над ней Ниночки. И отвратительная самодовольная морда Наташки: получила, жидовка четырёхглазая, убийца твой сын, убийца!
– Не может быть, он никого в жизни не обижал, это ошибка. Сколько Дорка пролежала, она не понимала. Ниночка, как могла, присматривала за ней, сыночка своего определила с помощью бывшего Доркиного квартиранта в детский садик. Как матери-одиночке ей полагалось место без очереди, но все равно пришлось выбивать. Навещала Дорку и жена Леонида Павловича Жанночка. Она-то и рассказала и Ниночке, и Дорке, в чём обвиняют Вовчика. Будто он замешан в убийстве с особой жестокостью некой Татьяны Ивановны Корской, проживающей в Красном переулке.
– Эта тварь работой дворника прикрывалась, а сама, говорят, тайно содержала притон, малолеток совращала, подбирала их в порту, когда они моряков подлавливали, пришедших из рейса. Те по полгода баб не видели, на любую кидались, паспорт не спрашивали, – живописала Жанночка. – Вовочкин ножичек вроде бы там нашли. Как он там оказался, если он все время, как Дорка принесла его из военкомата, с собой таскал. Вовчик твой все отрицал, не был там и не знает никакой К орской, но они очевидцев липовых привлекли, наверное, из тех, кто сам под следствием и срок грозит приличный. Они якобы и опознали во Владимире Еремине преступника.
Дорка ждала Наденьку, пусть хоть и гражданская жена, но всё же как-никак жена, однако "учёная" ни разу не объявилась. Через какого-то замызганного мужичка (отыскала, наверное, среди местной шпаны) передала ей вещи своего сожителя, не приложив даже записки. На словах передала (мужичок тот еле выговорил), что совершила большую ошибку, связав свою жизнь с таким дерьмом, да еще и убийцей. И всё.
Преданная Дорке Ниночка писала от ее имени во все инстанции одну за другой жалобы, надиктованные начальником Жовтневого района милиции Леонидом Павловичем. Он же попросил свою бывшую сокурсницу по вечернему юридическому факультету Одесского университета Анну Ивановну стать адвокатом Ерёмина. Леонид Павлович по своим каналам тоже интересовался этим делом, но получил совет, неофициальный намёк не совать свой нос в это грязное дело. Кто бы ни вмешивался, оно никак не развалится и дойдёт до суда, мощные силы заинтересованы да подследственный начал давать показания.
Поздним вечером, вернувшись с работы и нервно закуривая одну сигарету за другой, Леонид Павлович признался жене Жанночке: Вовчика в тюрьме сломали.
– Я это так не оставлю, не могу, Жанна, поступить иначе. Все шито белыми нитками, это месть, ненависть, подставили парня. Пусть меня попрут из органов, исключат из партии, я буду стоять на своем: Доркин сын не виноват.
– Я разговаривал с генералом, который в нашем доме живёт, – продолжал Леонид Павлович, – ему всё рассказал, что знаю. Мне в Вальховском переулке в морге, так, не для протокола, рассказали, что удары дворничихе наносились сначала более длинным предметом и широким лезвием, вот они проникли до самой кости. Вовчика ножик такого вреда принести не мог, карандаши им затачивать, а не убивать. Наверное, им уже потом тыкали в раны, чтобы следы были, понимаешь. А вот отпечатки пальцев на ножичке принадлежат действительно парню, но они старые.
– Ты говорил еще о каком-то платке и перчатке.
– Их, похоже, выкрали из квартиры и подбросили, чтобы побольше улик было. Там не иначе, как замешан кто-то из наших. Сосед-милиционер, может, они же со своей блядской женой ненавидели и Дорку и ее сына, кроме как "жиды проклятые, чтобы вы все сдохли, не добили вас в войну" они от них ничего не слышали. Продержался бы парень до суда, а там посмотрим. По почерку банда Корявого здесь замешана, есть такая наводка, и Вовчика держа т в одной камере с одним из этой паршивой кодлы, давно за ней гоняюсь. Что делать будем, жена?
Они уже лежали в постели, говорили вполголоса, приглушили свет, чтобы не мешал спать сыну. Жанночка теснее прижалась к мужу: а генерал что?
– Не лезь, посоветовал, чем буду дальше от этого темного дела, тем целее. Он сам комиссуется, сказал, что будет предлагать меня на генеральскую должность, но не в Одессе, а в Молдавии. Если утвердят – сразу получу полковника и фруктов вдоволь накушаемся. Как посоветуешь – так и будет.
– Хватит, Лёня, – Жанночка забрала из рук мужа окурок. – На кой леший нам эта Молдавия вместе с ее фруктами. Они на Привоз и так все привозят. Лишь бы деньги были. Я догадываюсь, что ты ему ответил. Немцев с румынами в войну не боялись, и сейчас со всякой швалью справимся, не испугаемся. Анька берётся Вовчика защищать?
– Вроде согласилась. Одна из всей этой трусливой адвокатуры. Остальные по углам запрятались, в стороны разбежались, работы невпроворот и так далее. У зрели: партийные суки за этим делом стоят. Знать бы кто?
– Да их соседка это, На ташка. Ее прозвище знаешь какое: "коммунистический субботник", по райкомам набегалась, всех подговорила: мол, мало того, что убийца, так еще злодей-насильник. Пока муженька дома не было, хотел ее попользовать. Что там пользовать, полгорода, наверное, побывало, все смеются.
Леонид Павлович прикурил очередную сигарету Табачный дым застилал глаза, дым уже густым кубарем катился по всей квартире. Жанночка побежала открывать окно. Но лучше не стало, с улицы потянуло автомобильной гарью.
– Догадываюсь, что смеются, но дело-то пахнет керосином, – Леонид Павлович медленно, колечками выпускал дым, делал он это очень изящно. – Кто-то сильный замаран, а стрелки на шавок спустили. Эти твари только исполнители. Вопрос, кто заказчик? Туда хаживали такие тузы… Ого-го.
Леонид Павлович давно информировал начальство о неблагополучии в этом подвале, и детская проституция там процветает, и наркотиками балуются, но наверху всё тянули, не разрешали прикрыть притон. Не верим, это навет, бабские россказни, вы обливаете грязью творческую интеллигенцию. Теперь убийством все это постараются спустить на тормозах, а ему в лучшем случае выговор влепят, преступление же на территории его отделения. Ещё и Вовчик ни за что пострадал. Хотят мне финку в бок вставить, чтобы не рыпался, размышлял Леонид Павлович, так не на того напали, я не за погонами гоняюсь. Нет, не быть тебе, дорогая Жанночка, генеральшей.
Она выключила ночник, бивший в глаза, и прижалась к мужу: а на чёрта мне быть той генеральшей, мне и с подполковником хорошо.
– Жанна, ты вот что, за Валеркой приглядывай. У этих подлецов ни стыда, ни совести. Для них вообще ничего святого нет.
– Лёнечка, нам не впервой, умоляю, береги себя. Давай спать, родной, скоро светает, – она забрала из рук мужа недокуренную сигарету погасила ее о край пепельницы, затем отвернулась к стенке и еще долго лежала с закрытыми глазами, тихо плача.
Ниночка сопровождала Дорку на все заседания суда. В одной руке она тащила Доркин табурет, на котором та периодически отдыхала, борясь с новой напастью – удушьем. По другую руку – навалившуюся и опирающуюся на неё Дорку. На шее у Дорки висела кошёлка со всеми её документами и передача для Вовчика. Усаживалась она в зале так, чтобы получше видеть сына. Несколько раз ей делали замечание, что нужно вставать, когда суд входит, но она не обращала на это никакого внимания.
В последнем слове Владимир Викторович Ерёмин отказался от ранее данных показаний и не признал своей вины. Ему влепили 12 лет колонии строгого режима, на два года больше, чем просил прокурор. Никакие адвокатские доводы не помогли. Ниночка Доркину комнату закрыла, забрала ее к себе жить. Теперь целым днями Дорка сидела, уставившись на кухонное окно в своей квартире, и приговаривала: зачем я сюда вернулась в том клятом 41-м, сгинула бы в гетто со всеми, за то давно бы отмучилась и не принесла всем столько несчастий.
Ниночкина соседка, толстенная тетка в бледно-розовом сарафане, который едва прикрывал ее задницу, обгоняя Дорку, медленно передвигавшуюся по узкому коридору и откровенно злясь на приблудную, сочувственно советовала: – Что вас здесь, Дора Моисеевна, держит? Умные евреи давно перебрались в свой Израиль. Я бы на вашем месте со скоростью звука отсюда драпала. Паспорт бы где добыть с нормальным пятым пунктом.
Дорка не смолчала: