То, что Галка не продаст, в этом я не сомневалась. Вот поручиться за Лильку Гуревич не могла. Та всё докладывала своей мамочке. Рита Евсеевна, правда, её никогда не продавала, но я нутром чуяла. Что можно было требовать от маменькиной дочки? Она по любому поводу обижалась. Крикнешь ей: Лилька, иди сюда! Надуется и не подходит. Начинаешь выяснять, какая её муха укусила. Она с вызовом: я не Лилька тебе, у меня не кошачье имя, я – Лилиан.
Елки-палки, как в Одессе закричать: Лилиан! Засмеют, будут тыкать в нас пальцами. Убеждать её, чтобы была ближе к народу, и народ тебя не забудет, бесполезно. Но я уважала и любила её за присущие только ей одной из всех моих подруг качества. Она была патологически наивна и простодушна. И очень начитанна, страшно любила кино, коллекционировала фотографии известных артистов. Я уже не говорю о ее блестящей памяти, кроссворды щелкала только так.
А для меня она еще служила хорошим прикрытием. Когда я объявляла: иду к Лильке, вместе уроки будем делать, никто не сомневался, что это так. А у самой в портфеле вместе с книжками была припрятана юбочка с кофточкой. Прямо в парадной у Рогачки они менялись местами со школьной формой, портфельчик сиротливо пристраивали в коридоре Галкиной квартиры. После наведения полного марафета, завершавшегося завязыванием "конского хвоста" на голове, мы тихо уплывали и минут через сорок всплывали в центре, чтобы размять наши юные ножки на Дерибасовской или Приморском бульваре. И замечали, что ножки-то ребятам, что тут же пристраивались за нашими спинами, приглянулись.
Но были дни, когда я официально школьную форму переодевала дома. Это когда шла на музыку в портклуб, захватив папочку для нот коричневого цвета с тисненым изображением Петра Ильича Чайковского по центру. Никто из моих родных в музыкалку не наведывался. Им вполне хватало лестных отзывов учительницы в моём дневнике, и они без сожаления выделяли деньги на оплату на следующий месяц. Как можно жалеть, ведь я посещаю занятия для полноценного развития своей личности, ну, не стану музыкантом, но музыка в жизни всегда пригодится.
Папочка с нотами однажды очень помешала, когда после урока сольфеджио мы с Галкой и с ещё одной девчонкой Татьяной из соседнего дома засобирались, естественно, в строжайшей тайне, на вечер танцев для рабочей молодежи, там же, в портклубе. Однако нас, малолеток, вычислили и спровадили дружинники. Но мы так просто не сдадимся, прорвемся. Перед очередным уроком музыки я купила билеты, якобы для старшей сестры. И в субботу с подружками протырились вовнутрь – под шумок, смешавшись с толпой. Мы опешили, услышав, что играет настоящий оркестр. Исполнял он такое… Сначала для отвода глаз, как везде, пару вальсов, потом танго, легкий фокстротик, а потом, не останавливаясь, так что народ взмок, твист, хали-гали, чарльстон, "семь сорок", а под конец – рок-энд-рол. И конца этой не нашей музыке, непонятно как проникшей сквозь железный занавес, не было видно. Все просили повторить. В школе никому об этом, иначе затаскают по разным комсомольским бюро и собраниям.
Какое-то время мы не решались влиться в танцевальный круг, стеснялись, прилипли к стене, пока нас не оторвали от нее какие-то ребята: что стоите, пошли плясать. Одеты они были очень скромно, даже бедновато, наверное, обыкновенные портовые докеры и грузчики. С ними было весело, никто не приставал, наоборот, нам казалось, они оберегали нас. Тем не менее смывались мы оттуда по-английски, не попрощавшись, и на у лице притопили с такой скоростью к троллейбусной остановке, что нас только и видели.
В этом оркестре играл на флейточке паренек из нашей музыкальной школы, и меня он, естественно, знал. Так вот, этот флейтист грёбаный всё мне улыбался, раскланивался и как-то после урока увязался за мной. Я от него и так, и этак пыталась отделаться, чтобы замести следы, воспользовалась парадной соседнего дома. Не удалось, он вычислил мой адрес и прислал письмо, да ещё какого содержания. Я не знала, а то попросила бы у Алки под каким-нибудь предлогом ключ от почтового ящика и перехватила его послание. Сестра никому не доверяла ключ. Она выписывала кучу журналов, газет, ей приходили извещения на получение книг по подписке. И вдруг она извлекает письмо без штемпеля на моё имя. Вместо обратного адреса корявая подпись. Паренек решил излить свои чувства в письменном виде. И продал меня с моими подружками с потрохами убийственной последней фразой: Оленька, не ищите своё счастье на танцах в портклубе, там его нет.
Как на меня набросилась сестра, кричала, что мне только там, в портклубе, и место, среди разной грязи и отбросов общества. Мама попыталась за меня вступиться, но получила такой отпор от любимой доченьки, что только махнула рукой: ты ж её сама туда определила, что же ты хочешь теперь. Вердикт был вынесен однозначный: наказать меня полным молчанием, меня не замечали, я просто переставала дома существовать. "Оля, ты пойми, они ради тебя отказались от своей личной жизни, – внушала мне, заливаясь своим театральным смехом, наша соседка Зинаида Филипповна, – а ты заставляешь их так за тебя переживать. Для них ты всегда была и будешь маленькой, несмотря на то, что в десятом классе и вон какая дурдыла вымахала".
Раз так, я тоже покажу своей семейке коготки: вы со мной не разговариваете, и я с вами не буду. На работу к маме я продолжала ходить, но не произносила ни звука. Полный молчок. В школу уходила, не притрагиваясь к вечной бабкиной манной каше и чашке какао. Из школы вернусь, переоденусь, брошу портфель и к Галке. Отобедаем у нее по полной программе, пошепчемся. Не наговорюсь – от Галки к Лилиан перебиралась. Там веселье не переводилось.
Напротив её квартиры поселилась по обмену семья полковника. Они были осетинами, Гутиевы. На фоне остальных семья выделялась своей национальной красотой. Казбек – высокий, статный, его жена Аза – ему под стать, и дети, старшая Фатима и мальчик Тимур, – крупные, здоровенные. Фатима, хоть и была на два года младше нас, но внешне всё выглядело наоборот. Мы с Лилькой рядом с ней казались двумя малышками рядом с дородной мамашей. Казбек продолжал служить в Германии, Аза и Тимур были с ним, а за Фа тимой присматривала её бабушка, совершенно не говорящая по-русски.
Аза Борисовна не очень-то разрешала Фатимке с нами общаться. Как считала Лилькина мама, мы ей не подходили по рангу. Сама Рита Евсеевна с Азой, когда она приезжала, постоянно находилась в контрах. С ухмылочкой относилась к Азиным нарядам восточной женщины: видно, очень высокое общество окружало её в ауле, где она родилась. Но как только полковничиха уматывала в Германию, задарив дочку очередными подарками, Фатимка тут же объявлялась.
Лилькина единственная комната превращалась в девичий клуб. Все Фатимкины подружки, тоже офицерские детки, с утра до ночи торчали у Лильки. Всё, что не могли благопристойные девчонки позволить у себя дома, находило полный выход здесь, в коммунальной квартире со стенами, обгаженными клопами и тараканами.
Первыми кавалерами этих малолеток стали курсантики из училища напротив школы, такие же молокососы, ещё и кубинцы вдобавок. Их детский лепет, кто как на кого посмотрел, что сказал, меня приводил к тошнотворному состоянию. У них не было никаких проблем, они просто были помешаны на своих чувствах, шмотках и гулянках. Больше их ничего не интересовало. Мне в этой компании было, если честно, неуютно. Первой любовью нашей Фатьки был мальчишка из моего класса и нашего двора, Гришка Бирюков. Он после восьмого класса ушёл из школы и поступил в мореходку. У него были большие карие глаза. "Олька, у вашего Дружка точно такие", – говорила она мне, и под этим предлогом заладилась к нам хаживать в гости, лезла к псине с поцелуями. Могла часами торчать на моём балконе, выжидая, когда пройдёт Гришка. Ну, что тут скажешь!
Наша беспородная дворняга вовсю пользовалась этой Фатимкиной привязанностью, из всех моих подружек он обожал ее больше всех. От ее почёсываний и ласковых слов пес млел и описывался от счастья. Он даже пытался по-собачьи говорить, из его глотки вылетали удивительные звуки. Вот такая бывает взаимная любовь. От меня он получал легкий нагоняй тряпкой по морде и, прижав жирное тело к полу, боком удирал под мамину кровать. Смеялись все, Лилька говорила, что у собаки тоже могут быть чувства, кто его знает? Только Рогатая считала, что это ку-ку и крутила пальчиком у виска. Я, между прочим, полностью с ней была солидарна.
Моя бабка всем подружкам отвешивала комплименты по их достоинствам. Фатимке с ее ярко выраженной кавказской внешностью и на удивление при такой внешности ангельским наивным характером она говорила: Фатимочка, вы такая величественная, прямо, как царица Тамара. А наша Олька шантрапа шантрапой рядом с вами.
Единственной из подружек бабка к Фатимке обращалась всегда на "вы". Помню, я уже училась в институте, ко мне заглянули девчонки из моей группы, так она тут же высказалась: они такие сбитые, такими рельсы можно забивать. Ты бы кушала, как они, тоже на человека стала бы похожа.
Совсем другое дело Лилька Гуревич. Когда бабка злилась на нее, то ограничивалась характеристикой из одного слова: глистоногая. Но всё же жалела Лильку Подержит в дверях, пока она, заикаясь, выкакает:
– Олька когда придёт?
– А зачем она тебе?
Лилька долго собирается с ответом, бабка не выдерживает: кушать будешь? Заикания как не бывало, лишь утвердительное мотание головой, без слов.
– Только с одним условием, Олька в магазин выскочила, сейчас придет – и за уроки. Не дёргай ее, договорились?
Моей бабушке больше всех нравилась Светка Баранова. Когда она проходила мимо балкона, бабка всегда звала меня:
– Как она идёт, прямо, как раньше нас учили. Вся такая чистенькая, гордая. Со вкусом девушка. Весь наряд подобран, как на картинке. А ты ходишь, будто за тобой кто-то гонится. Голова впереди, задница сзади. Сколько раз учила, что девушка должна нести себя, как хрустальную бесценную вазу. Головку вниз не опускать, только глазками посмотреть и увидеть кончики сосков. Тогда и грудь красивая вырастет, и стан стройным будет.
– Баб, что ты сравниваешь? Забыла, что у Светки папа тоже в Германии служит, он все и шлет оттуда. А мне кто пришлет? Потаскали бы они картошки с мое, посмотрели бы тогда на их походочку.
Бабка здесь же ретировалась от окна, вздыхая, а я радовалась: очередную атаку успешно отразила.
В душе я немного завидовала, но сдерживалась, вида не подавала и, когда девчонки набегали на Лилькину квартиру с новыми тряпками, старалась сразу улизнуть. Не хотелось мне мерить чужие шубки, платья, шляпки. Они могли часами возиться с этими шмотками, меняться ими, потом намажутся, как чучела, и идут красоваться перед военными училищами. Женихов искать. Женихи все больше из Азии и Африки, дети разных народов. Сколько их – не сосчитать. Шныряют повсюду. Иногда на остановке черно, в трамвай сквозь строй этих курсантиков не пробиться, гулять едут. Когда же они учатся?
У нас с Галкой поджилки тряслись, когда они лезли познакомиться. Черт знает, что у них на уме. Рога тая сразу начинала энергично жестикулировать, в ход шел великий и могучий, благо обучились в нашем дворе. Действовало, дрейфливых загорелых кавалеров как ветром сдувало. А на страшилку вроде "я сейчас патруль позову" никакой реакции. Видимо, усвоили, что на нашей 6-й станции Фонтана сколько ни горлань, ни одна милиция не услышит.
Нет, мы лучше с Галкой и Танькой в своих задрипанных пальтишках мотанём в горсад или в другие злачные места, если юл одно, в единственное кафе-мороженое на Дерибасовской. Там своё кодло, там собиралась настоящая одесская юная шпана, дети коммуналок и одесских трущоб с Молдаванки и Пересыпи. Никого не интересовало, кто твои родители и откуда ты сам. Главное, чтобы не выпендривался и не корчил из себя графа Монтекристо. Сколько у кого было денег, столько вынималось из карманов и сбрасывалось в общую кучу на кофе, фруктовое мороженое, поскольку оно стоило копейки, самое дешевое столовое вино, которое пили по очереди из горла. Здесь же крутились мальчики – форцари. У них всегда можно было купить жвачку, американские сигареты. Они демонстрировали заграничное шмотьё, которое нам было не по карману И это были не тряпки соцлагеря, а настоящие Америка, Франция, Италия. По доброте душевной фарцовщики могли дать примерить клёвый прикид. Этого мы с Галкой не делали никогда. Самое большее, что себе позволяли, так это подобрать пустую пачку из-под "Мальборо" и напихать в неё дешевых отечественных сигарет. А потом с форсом доставать небрежно из портфеля или сумочки, якобы что-то ища. Разыгрывали на публике понты.
Часто, сдвинув несколько скамеек, просто сидели, болтали, травили анекдоты, а если кто приносил гитару, то под нее орали блатняк, особенно попу лярна почему-то была песня про девочек Марусю, Розу, Раю и примкнувшего к ним Костю – Костю шмаровоза. Шмаровозами были довольно симпатичные молодые люди, одетые по последнему писку моды. По импортным транзисторам ребята ловили клевую музыку. Турция через свои трансляторы вещала непрерывно, через море она долетала без помех. Наши глушилки вражьих радиостанций музыку не трогали, забивали речевой эфир, неважно, о чем они болтали, какую бы чушь ни несли. Да мы и не слушали и не понимали.
Девчонки в этих компаниях делились на две категории: "да" и "нет".
Девочки из разряда "да" внешне ничем не отличались, но вокруг них всегда крутились мальчишки, которые за них платили, их провожали. У них дела были и с фарцой, и со шмаровозами, и взрослыми мужиками. От этих девиц мы с Галкой и Татьяной старались держаться поодаль, сами причисляя себя к девочкам "нет". Да и, по правде говоря, никто ничего особо не предлагал, считая, что не доросли еще до серьезных дел. Наслушались, пошлялись и шлендрайте домой в свои пустынные и тёмные фонтанские высылки.
Я шлендрала и ругала себя, что теперь так придется напрягаться, чтобы сделать уроки, и вообще, какого черта меня потянуло туда. Галке хорошо, она уже всё выучила, пока я мордовалась у мамы на работе. Теперь придёт домой, умоется и дрыхнуть будет. А у меня в тетрадях ещё конь не валялся, а столько задано. И еще КВН или "Кабачок 13 стульев" хочется посмотреть у Лильки по телеку, себе до сих пор не купили, да и денег лишних нет, к зиме что-то надо прикупить. А там к весне, купальник к лету, туфли к осени.
Бойкот дома продолжался. Костер вражды сначала тлел, затем, когда этот хлюпик, который тяжелее своей флейты в руках больше ничего не держал, подлил зловонного масла в огонь, забушевало пламя. Однако я чувствовала, мама и бабка готовы уже сдаться, подлизывались, заговаривали со мной. Но Алка сдерживала их порыв к обоюдному миру. Придёт с работы, нажрётся и разляжется на своей тахте, кроссворды разгадывает и молчит. А как мне хотелось есть. Кишки орут на всю ивановскую, а я терплю, держу марку. Опять забыла на ночь тайно купить себе булочку. Мама специально поставила вазу с фруктами ко мне на письменный стол, и они, подлые, ароматно пахнут, нету сил, слёзы и слюни текут, так мне себя жалко. Но рот на замке, закаляю характер. Внутренний голос: и кому это нужно?
Сегодня, когда я вернулась домой, неожиданно застала маму с Алкой. Они меня не заметили и ругались напропалую в мой адрес. Мама уже была на моей стороне, защищала меня. Алка отвечала, что мы доиграемся и эта дура принесёт в подоле всем подарочек, если моё воспитание пустить на самотёк. А потом будет, как ты на рынке в своей мясоконтрольной, корячиться всю жизнь. Мама не выдержала и напустилась на Алку что толку от твоего института, для чего ты его кончала, чтобы просиживать все вечера на этой тахте? Лучше свою жизнь устроила бы, к тридцати приближаешься, пора бы мужа заиметь и детишек, а то так одна и останешься.
– Меня моя жизнь вполне устраивает, и не вмешивайтесь, я не желаю больше говорить на эту тему.
Нужно ретироваться, пока меня не обнаружили, иначе эти разъярённые львицы порвут меня на куски. Вернулась попозже, прихватила учебники на кухню, загрызая богатые знания чёрствой булкой, которую в Одессе назвали за глаза "хрущёвским лакомством". Потому что пекли у нас хлеб при Хрущёве из чего хочешь, только не из пшеницы. Галке Глазман из нашего класса мальчишки этой трёхкопеечной булкой сильно губу разбили. Случайно, конечно, перебрасывали ее, как мяч, и попали в Галку. Она от боли взвизгнула, с трудом кровь остановили. Вот такой в Одессе хлеб был.
Битву, в конце концов, я выиграла, первый раз отстояла своё право на полную, ну, почти полную, свободу действий. Однако заплатила это лишением и без того скудного гардероба одежды. На вешалке одиноко висела моя школьная форма. Все остальное Алка в ярости изорвала, в разговоре со мной перешла на официальный тон. Прежние доверительные отношения между нами прекратились. Свои личные секреты я ей больше не доверяла.
Яблоком раздора по-прежнему оставалась музыка, и не нашлось своего Тиля Уленшпигеля, который уничтожил бы его своей меткой стрелой. Наконец-то мне удалось им объяснить, что ничего у меня не выйдет. Мама с бабушкой это давно поняли, а Алка упрямилась, она во всем была такая, и переубедить ее было невозможно: я так считаю – и все. Первые два года, как мне купили пианино, еще наблюдались какие-то успехи, но потом мое продвижение к вершинам искусства затормозилось. Не то чтобы медведь совсем наступил мне на ухо, нет, способности какие-то проявлялись, просто я охладела, а главное – усидчивость, которую требовала музыка. Вот с ней возникала большая проблема. Я жила с шилом в одном месте. Сама себе удивляюсь, как села за эти заметки.
Вот у Верочки Беляевой, что жила в квартире рядом с нами, усидчивости было в избытке. Она закончила школу Столярского и поступила в консерваторию. С утра до ночи она могла разучивать один какой-нибудь такт или одну строчку, будоража весь дом. Все соседи их тайно ненавидели, но помалкивали, терпели, а вдруг у нас растет свой Эмиль Гилельс, прославимся на весь мир. Во дворе Верочка ни с кем не общалась. Мамочка её провожала каждое утро на занятия, гулять она тоже ходила только в ее сопровождении. Мало нам было в доме этого дарования, так еще под нами, на первом этаже, поселилась семья очередного полковника, и их дочка Иветочка тоже занималась музыкой в училище. А посреди этих девиц, которых поцеловал в темечко бог, жил такой падший ангел, как я, который, вместо того чтобы заниматься серьёзно музыкой, шлялся чёрте с кем по позорным танцулькам.
Но все-таки иногда я садилась за пианино на радость своим и вызывая ненависть у чужих. Как-то, вернувшись с прогулки, я застукала бабку за инструментом. Она одним пальчиком постукивала по клавишам и бубнила себе под нос что-то весёленькое.
– Бабуля, что это?
Вместо ответа она мне наиграла мотивчик песенки её молодости, которую исполняли в кафе-шантане, называлась песенка "Одесситка".
Одесситка – вот она какая!
Одесситка – пылкая, живая!
Одесситка вас взглядом обожжет,
Сердце ваше приголубит, потом плюнет и уйдёт.
Кто возьмёт на содержанье,
Оберёт до основанья,
Одесситка – это всё она!
Обобравши всё до нитки,
Заберёт свои пожитки.
Одесситка – это всё она!