Котенко оторопел от этого "обосрался". Он смотрел на старика. Глаза у того были веселые – дед явно наслаждался ситуацией. "Спятил что ли? – подумал Котенко. – Да вроде не похоже".
– Так и тебя прихлопнут! – вдруг прошипел он. Марков усмехнулся, наклонился к Котенко и отчетливо произнес:
– Если есть на мне грех – отвечу… Только разница между нами в том, что я-то не боюсь…
После этого он выпрямился, не отрывая от Котенко улыбающихся глаз. Котенко, разозлившись, кое-как, не глядя на старика, побросал покупки в багажник, сел за руль и уехал. Марков смотрел ему вслед, пока машину можно было различить среди других.
Глава 15
– Здравствуйте, Николай Степанович, я из газеты "Правда края". Хотим вот с вами интервью сделать как с ветераном органов МВД… – проговорила Наташа. Она специально представилась так, без фамилии – а ну как помнит дед фамилию? Дед не обратил на это внимания, заулыбался, пригласил пройти.
– Да не надо разуваться… – говорил Марков.
– Да нет, натопчу… – говорила Наташа.
– А вас как звать-величать-то? – спросил Марков.
– Наташа, – ответила она.
– А по отчеству? – спросил он.
– Да какие у нас, у корреспондентов, отчества? – улыбнулась она. Оба засмеялись.
Наташа выбрала Маркова потому, что Давыдова и Котенко надо было еще искать. По их прежним адресам их не оказалось, а дед – вот он, живет в своей хибарке. Многое было за то, чтобы умер именно он: живет на отшибе, живет один. Обо всем этом Наташа размышляла теперь спокойно. Она даже подшучивала над своими делами. Тут, например, подумала – может, сначала опубликовать про деда статью, а то ведь так и пропало интервью с Протопоповым, зря она его писала. Но эти мысли были так, смеха ради – Наташа понимала, что нельзя в этих местах мелькать часто: жизнь в квартале частных домов была почти деревенская, появление чужого человека было большой новостью и вызывало у других стариков зависть и пересуды – к ним-то давно никто не ездил, разве что внуки, зная, когда у дедов пенсия, приезжали ее выгребать.
– И о чем будем говорить? – спросил Марков, выставив на стол чай, печенье и варенье. Он-то не знал, и сердце не подсказало, что в образе этой девчушки пришла к нему его судьба.
– Обо всем, – ответила Наташа, выкладывая на стол диктофон. – О вашей жизни, о жизни вокруг вас. О вашей службе…
Она начала задавать вопросы. Он отвечал. Через какое-то время он понял, что впервые смотрит на свою жизнь чужими глазами, и поразился, как много есть того, о чем ему стыдно рассказать. "Эк примяла нас жизнь"…
– подумал он. Начал было поминать добрым словом советскую власть с ее колбасой за 2.20 (теперь-то казалось, что она и правда была в магазинах), да с отпусками на югах, но споткнулся – вспомнил про велосипедиста, и подумал, что главное не в колбасе. "И тогда правды не было, и сейчас нет… – подумал он.
– Но откуда же ей взяться, если люди ее не говорят, поступают мимо правды?". Эти мысли сбили его. Он задумался и уже не знал, о чем говорить.
– Что-то не так? – спросила Наташа.
– Да… – махнул рукою дед. – Я же старичок, начну, а про что говорил – забываю…
Они разговаривали так еще полчаса. Наташа пила чай, дед потчевал ее вареньем, рассказывал рецепты, сетовал, что померла жена – она, мол, была на рецепты знаток, кладезь.
– А последние годы перед пенсией где служили? – спросила она.
– Да в вытрезвителе водителем… – ответил он. – Такая была работа… Привезем пьяных, а они от нас убегают, в соседние дома стучатся, просят спрятать…
Он говорил это автоматически, но в душе вдруг тоненько и тоскливо что-то зазвенело.
– А вот я слышала, что как-то раз в вашу смену мужиков сильно избили и вас чуть не засудили… – вдруг сказала девчонка и деда поразило, как изменились ее еще мгновение назад детские глаза: из голубых они стали стальными. Сердце Маркова екнуло. Наступила тишина.
– Ты, что ли? – наконец, проговорил Марков, не сводя с нее глаз. – Карташов, Уткина, Крейц, Протопопов, Хоркин – это все ты?!
Она медленно, глядя на него в упор, кивнула. Она рассказала ему все: как умер отец, как они жили после его смерти, глотая слезы каждый новый год, как спивался брат, и как недавно остановилось от горя и тоски мамино сердце. Потом она рассказала, как убила Карташова, как напоила метиловым спиртом Крейца, как хрипела Уткина под колесами автобуса, и как Протопопов, увидев пистолет, обмочил диван.
Марков слушал все это молча. Только подумал: "Натерпелась девка. А убьет нас всех – легче ли станет?".
– За мной пришла? – спросил он, когда она замолчала.
Она кивнула.
– А я-то думал, пацан будет… – сказал он. – У твоего отца в пакете была сборная модель какого-то самолета. Так что я думал, что будет пацан.
– Я за него… – усмехнувшись побелевшими губами, сказала Наташа.
– Меня ведь даже суд не признал бы убийцей… – сказал вдруг Марков. – Я же пытался за отца твоего заступиться.
– Ну так и заступался бы – взял бы пистолет и отогнал бы уродов… – жестко сказала Наташа. – Вызвал бы других ментов. Мог спасти?
– Мог… – подумав, кивнул Марков.
– А чего же?
– Есть за тобой правда… – сказал Марков. – Только много ли? А у остальных дети, матери – им каково будет?
– Не тяжелее, чем нам. Переживут.
– Всю жизнь я прожил по принципу "Моя хата с краю", и вот ты теперь за это пришла меня убивать… – задумчиво проговорил Марков. – Ладно, я тебя освобожу.
Он встал, вышел в другую комнату и вдруг вернулся оттуда с ружьем. Наташа выхватила из сумочки пистолет, но Марков сказал:
– Стой. Не суетись.
Потом он сел на кровать, застеленную стеганым одеялом, снял с правой ноги носок, приспособил ружье под грудь, а большой палец ноги – на спуск.
– Прости меня… – сказал он Наташе, глядевшей на него во все глаза. – Уходить будешь – протри все и стаканы помой. И вот еще что: я тут виделся с Котенко. У него охранное агентство "Нат Пинкертон". Он тебя искать будет. Учти.
Тут Марков вспомнил, что была же еще девчонка – та, которую он отвозил домой. Он и дом помнил. "Нет, не буду говорить… – подумал он. – А то и ее не пожалеет". От того, что он все-таки спас чью-то душу, ему стало чуть легче. Он еще поелозил ружьем – давил куда-то ствол и почему-то хотелось приспособить его поудобнее (а может, просто пожить еще чуток, мгновение), потом сказал "Прости, Господи, душу мою грешную!", и нажал пальцем на спуск.
Выстрел грянул. Дед со вздохом медленно опустился на горку подушек позади себя. Он был еще жив. Когда плачущая Наташа подошла к нему, он смотрел на нее и глаза его были осмысленные.
– Брось ты это, внучка, брось… – прошептал дед. – Ты не нас убиваешь, ты себя убиваешь. Как же ты потом жить-то будешь? Такое на душе носить… Не отмолишь ведь…
Наташа ловила эти слова. Они становились все тише. Дед закрыл глаза и перестал дышать. Она выпрямилась. Помыла чашки, вытерла все, чего могла касаться, потом посмотрела еще раз на старика и выключила в его избушке свет.
На улице было темно и пусто. Поскальзываясь на подмерзших колдобинах, Наташа пошла к остановке.
"Дед сказал, что я себя убиваю… – думала она. – Убиваю ли? Я все такая же, или стала другой?". Она попыталась сравнить себя, но не получалось, и даже хуже – выходило, что ей сейчас живется легче. "Бросить… – подумала она. – Да как же бросить. Сам же сказал – теперь этот Котенко будет меня искать. Хочешь не хочешь, а придется и мне его найти. Так что теперь это не месть, не убийство, а самооборона. Да, чистая самооборона"…
Часть третья
Глава 1
Константин Котенко вообще газет не читал. Но в последних числах апреля откуда-то взялся в частном детективном агентстве "Нат Пинкертон", которым владел Котенко, длинный белый конверт – без обратного адреса, без печатей почты, но надписанный "Константину Павловичу Котенко лично". Секретарь приучена была такие письма отдавать шефу не распечатанными. Она и отдала.
Котенко посмотрел странный конверт на свет. Видно было, что в конверте есть маленькая квадратная бумажка. "Ну хоть не сибирская язва…" – пошутил сам с собой Котенко и открыл конверт. Потом он думал, что даже сибирская язва вряд ли напугала бы его сильнее. Из конверта выпал маленький квадратик тонкой газетной бумаги. Это был некролог в черной рамочке, извещавший о трагической кончине ветерана МВД Маркова Николая Степановича. Котенко не сразу понял, о ком это, а когда понял, бумажка обожгла ему руки.
Он вспомнил, как дед сказал "Мне уж недолго осталось". А потом добавил: "Да и вам". Мороз продрал Котенко по коже, хотя в кабинете было тепло.
"Что он там еще говорил? – обеспокоенно начал вспоминать Котенко. – Карташов, Уткина Крейц, Протопопов, Хоркин… Теперь он сам".
Он позвонил секретарю и велел узнать, как погиб Марков Николай Степанович, что это за трагическая смерть – автобусом что ли сбило. Через пятнадцать минут секретарша доложила, что Марков пальнул себе в грудь из своего охотничьего ружья.
– Говорят, по жене тосковал, – рассказывала она то, что ей только что объяснил следователь РОВД, хорошо прикармливаемый "Натом Пинкертоном" для таких и других нужд. – Ну вот дедуля поел своего любимого варенья, сваренного по бабушкиному рецепту, и саданул себе в грудь крупной дробью.
– Хорошо… – сказал Котенко, отключил селектор и задумался. Он бы и рад был поверить в самоубийство, но надо было смотреть правде в глаза – дед погиб после того, как рассказал о ведущейся на всех них охоте.
"Да может совесть заела? – вдруг подумал Котенко. – Ну бывает же у людей совесть. У деда явно была"…
Он нажал кнопку и велел секретарше найти сотрудника Антона Давыдова. Давыдов был в агентстве сошкой мельче некуда – дежурил на одном из рынков по схеме сутки через трое. Он так и не запрыгнул снова на свой поезд. "В тридцать с лишним лет собирать с торговцев дань урюком и семечками – стоило ли ради этого жить? – думал Котенко.
– Неужели вот из-за этого обалдуя у меня и правда такие проблемы?"..
Котенко взял Давыдова к себе по старой памяти (да еще очень просил давыдовский отец, а он был такой человек, делать одолжение которому и приятно, и полезно). Виделись они так редко, что Котенко всякий раз с трудом вспоминал, кто это. Да Давыдов к тому же и сильно менялся: хоть и было ему всего ничего годков, а лицо обрюзгло и пожелтело, появился живот, череп стал почти лысым. Только взгляд – свысока вприщур – остался.
Давыдов явился к Котенко через час. У него был как раз свободный день, его подняли с постели. Он хотел было послать всех – все же законный выходной, но решил, что, может, по какой хорошей причине вызывает его к себе босс? – и поехал.
– Слышал – Николай Степаныч Марков застрелился?… – спросил Котенко, когда Давыдов устроился напротив него в кресле.
– А это кто? – спросил Давыдов. – Я его должен знать?
– Должен… – ответил Котенко, рассматривая Давыдова и вновь удивляясь тому, как тот истаскался и опустился. – Это тот дед, который был водителем в ту ночь, когда ты человека до смерти забил. Он еще оттаскивать вас пытался.
– Я забил? – удивился Давыдов. – А кто лупил его по голове дубинкой?
– Это ты брось… – сказал Котенко. – Это ты ему так ахнул ногой по голове, что у него чего-то там оторвалось, каратист хренов.
– Ну и что? – спросил Давыдов, не понимавший, к чему весь этот разговор.
– Да так… – ответил Котенко. – Просто он приходил ко мне накануне. Дед. Сказал, что все, кто тогда дежурил, уже покойники. Оставались только мы с тобой и он. А теперь и вовсе остались только мы.
Наступила тишина. Молчал Котенко, молчал и Давыдов. Про Уткину и Карташова он не знал, а вот на похороны Крейца его позвали, как и потом на похороны Хоркина – хоркинская мать считала, что Давыдов и ее сын друзья. Хоркин на самом деле по старой памяти время от времени давал Давыдову немного денег, да и то – все реже и все меньше. На хоркинских похоронах кто-то из тех, с кем они вместе учились, заговорил: "Да, вот и нас все меньше становится", и все как-то наигранно закручинились. Давыдов, знавший, в каком виде нашли Хоркина, однако, кручиниться не стал – его наоборот распирало от смеха и от желания обсудить с кем-нибудь самые веселые подробности. Одно было только жаль – хоть и мелочного, но даже такого спонсорства от Хоркина уже не будет. Он и сейчас не видел особых причин для беспокойства.
– Надо идти к ментам, сдаваться… – сказал Давыдов. – Много нам не дадут, да, думаю, вообще не дадут ничего – вон сколько времени прошло. Зато искать начнут, кто наших мочит. А нам пусть обеспечат защиту, охрану.
– Ага! – сказал Котенко. – Бронированную камеру. Я вот читаю сейчас "Мастера и Маргариту", там все требовали себе бронированную камеру. Сдаваться. Щас, только штаны подтяну. У меня агентство, сюда солидные люди приходят, и тут окажется, что я в убийстве замешан. Да у меня бизнес сразу отнимут – знаешь, сколько на это желающих?!
– Ну так делай что-нибудь, найди его… – жестко сказал Давыдов.
– А мне-то это зачем? – удивился Котенко, не обратив внимания на то, что Давыдов стал говорить ему "ты". – Не я его убил. И ты про это знаешь.
– Я-то знаю, а вот тот, кто наших мочит – нет… – наклонившись к Котенко, проговорил Давыдов. – Ни Крейц, ни Уткина его не убивали. Он мочит всех, кто был тогда в трезвяке. Так что одинаково мы рискуем. Ты ЧОПом руководишь или ларьком? Найти человека не сможем что ли? Это явно какой-то родственник того летчика. Только которого из троих?
– Из двоих… – Котенко вдруг вспомнил, как тот, с укладкой, спрятал глаза, и подумал: "Из этого-то какой мститель". – Это или тот, кто на нас в суд подавал, или тот, которого ты по башке бил.
– Обоих надо проверить, – угрюмо сказал Давыдов.
– А как мы их найдем? – спросил Котенко.
– Архивы трезвяка – фиг знает где. Ты хоть помнишь, как их звали?
Давыдов задумался. Десять лет – немалый срок, но, видно, и Давыдову хотелось жить: холодея, он вдруг вспомнил, как наклонился к летчику, тому, который кричал из камеры "пидоры ментовские!", и сказал: "Ну что, полководец Кутузов, каково тебе?!".
– Твою мать! Вспомнил! Кутузов! Кутузов!
– закричал Давыдов и тут же эту фамилию вспомнил и Котенко.
– Это тот, который нам все в суде нервы портил? – спросил он.
– Ну да! А второй… – задумался Давыдов. – Помню, что такая же хохляцкая фамилия как у тебя. Только какая?
– За хохла ответишь! – сказал Котенко вроде в шутку, но Давыдов вдруг серьезно сказал:
– Оба ответим…
Котенко нахмурился. Второго вспомнить они так и не могли.
– Да хрен с ним! Найдем первого, найдем и второго! – решил, наконец, Котенко. – А первый, считай, у нас в руках: афганец, летчик, по фамилии Кутузов. Какие же мы пинкертоны, если с такими данными человека не отыщем…
За прошедшие десять лет Котенко посолиднел, поумнел. Из милиции он ушел почти сразу после той истории – и шуму она наделала, да и нечего было больше в милиции ловить, даже в трезвяке: кризис, карманы у людей были пусты. Так что когда трезвяки закрыли, Котенко был уже далеко не бедный человек. В его агентство с разными просьбами приходили уважаемые люди, готовые в качестве ответной благодарности решить самые разные его проблемы. Но главной проблемой Котенко по-прежнему была его жена и все никак не терявшая ни грана богатырского здоровья теща – а тут вряд ли кто мог ему помочь.
Отпустив Давыдова, Котенко вызвал к себе своего заместителя. Он назывался заместителем по общим вопросом, и только он да Котенко знали, что эти "общие вопросы" тянут на пожизненное. Котенко велел подобрать троих-четверых ребят, которым можно было бы поручить спецоперацию.
– Что за спецоперация? – спросил заместитель.
– Ну… – протянул Котенко. – Одного человечка надо найти. Но фамилию его мы не знаем. Зато есть человечек, который знает, но вряд ли захочет нам сказать. Вот надо его расспросить, да так, чтобы сказал. Понятно?
– Понятно… – ответил заместитель.
После того, как он ушел, Котенко задумался. "Афганцы… Афганцы… – думал он. – Если они ветераны, да еще и в орденах (он смутно помнил, что кто-то из летчиков говорил что-то про ордена), то про них должны знать в Союзе ветеранов Афганистана".
Он велел секретарше найти телефон Союза и соединить его с председателем. Вскоре Котенко уже говорил председателю, что "Нат Пинкертон" рад будет предложить в канун праздника 9 мая спонсорскую помощь людям, проливавшим свою кровь за отечество. В этой фразе были, конечно, и нестыковки – какое отечество? да при чем здесь 9 мая и Афганистан? – но Котенко надеялся, что дареному коню никто в зубы смотреть не будет.
– Давайте вы определите кандидатуры тех, кого мы поздравим, вам ведь виднее, – говорил Котенко.
Председатель, чувствовалось, удивился такой нежданной щедрости, но решил не отказываться – все же про дареного коня Котенко рассудил верно.
– Приезжайте, кандидатур у нас, сами понимаете, полно… – сказал председатель. – Тут и обсудим. Когда? Да хоть сейчас…
Котенко торопился – он вдруг подумал, что, может, тот, кто убил уже шестерых, сейчас примеривается к нему? "Быстро надо все делать… – думал он, когда машина везла его по городу. – Там-то тоже что-то задумали – не просто так он мне прислал некролог"…
Председатель оказался мужчиной лет сорока, шумным и массивным – коридоры казались для него узкими. Один глаз его слегка косил. Выложив список, председатель сказал, кому что нужно, и Котенко согласился купить пару инвалидных колясок и отправить пару детишек из семей погибших в летние лагеря. Председатель сразу размяк.
– Пойдемте, я вам наш Дом покажу… – предложил он.
– С радостью… – сказал Котенко.
Союз находился в старом, царских времен, здании. В коридорах по стенам висели стенды. Котенко шарил по ним глазами, надеясь узнать если не лицо, так фамилию – за тем и пришел. Возле одного из стендов ему повезло: "Кутузов" – прочитал он подпись под фотографией мужика с худым лицом и длинным носом.
– Ого, какая фамилия, – сказал Котенко. – Поди герой?
– Ну да, летчик, сотни боевых вылетов в Афгане, ордена. А потом еще Чечня… – сказал председатель. – Да не повезло – десять лет назад менты покалечили его, а потом еще чеченские ранения наложились. Сейчас еле ходит.
– Даа, что за народ эти менты… – сказал Котенко.
– А вы сами-то из каких? – вдруг спросил председатель.
– Да мы сами совсем по другому ведомству… – ответил Котенко, делая хитрое лицо. "ФСБ что ли? – подумал председатель. – Да хрен с ним, мне-то что…".
Котенко ехал назад в "Нат Пинкертон" в задумчивости. Ясно было, что это не Кутузов гоняется за ними – ведь сказал же председатель, что Кутузов еле ходит. "Надо было спросить, есть ли у него дети… – подумал Котенко.
– Но скорее всего это тот, второй"…
Он вдруг вспомнил, как тогда, десять лет назад, бросил на пол коробку с авиамоделью, как топтался по ней, как женским халатом вытирали кровь на полу, как Уткина ломала куклу, и как он отдал потом пакет с подарками тому летчику. Котенко стало тоскливо. "Зачем все это было? Сидели бы и пили, как люди, песни бы пели… – подумал он. – Дааа, пока жареный петух не клюнет, мужик не перекрестится"…