Он готовился стать раввином, но становиться раввином ему не хотелось. Хотелось ему лишь есть и делаться толще и толще. Отлучись вы на минутку поссать, вернувшись, вы застали бы свой холодильник пустым, а он стоял бы себе и, бросая на вас жадные, виноватые взгляды, подъедал последние крошки. Лишь одно спасало от полного разгрома при появлении Иззи: он не ест сырого мяса - недожаренное он любит, даже очень, но сырого не ест.
- Стайнер?
- Ням…
- Слушай, доедай свой кусок. Мне надо тебе кое-что сказать.
Я слушал, как он жует. Звук был такой, точно в соломе еблась дюжина кроликов.
- Послушай, старина. У меня Безумец Джимми. Это твой приятель. Он приехал на велосипеде. Приходи сюда. Скорей. Мое дело - предупредить. Он твой друг. Ты его единственный друг. Лучше приходи скорей. Убери его отсюда, убери его прочь с глаз моих. Еще немного, и я за себя не ручаюсь.
Я положил трубку.
- Ты звонил Иззи? - спросил Джимми.
- Ага. Он твой единственный друг.
- О господи! - сказал Безумец Джимми, после чего он принялся запихивать в мешок свои ложки с побрякушками и деревянными куклами, а потом рванул к велосипеду и прицепил мешок на багажник.
Бедняга Иззи уже был в пути. Танк. Маленькое воздушно-ротовое отверстие, всасывающее небо. Заебан он был главным образом на Хемингуэе, Фолкнере и второстепенной Меси Мейлера с Малером.
И вот внезапно возник Иззи. Он никогда не входил. Казалось, он попросту плавно влетает в дверь. Я хочу сказать, что он приносился на маленьких воздушных подушках - голодный и почти, черт возьми, неукротимый.
И тут он узрел Безумца Джимми и его бутылку вина.
- Мне нужны деньги, Джимми! Встань!
Иззи вывернул карманы Джимми и порвал их, но ничего не нашел.
- Ты чего, старина? - спросил Безумец Джимми.
- Когда мы прошлый раз подрались, Джимми, ты порвал мне рубашку, старина. Ты порвал мне брюки. Ты должен мне пять долларов за брюки и три доллара за рубашку.
- Отъебись, старина, не рвал я твоей ебучей рубашки.
- Заткнись, Джимми, предупреждаю тебя!
Иззи помчался к велосипеду и принялся рыться в мешке, который висел на багажнике. Он вернулся с бумажным пакетом. Вывалил его содержимое на столик.
Ложки, ножи, вилки, резиновые куклы… резные деревянные фигурки…
- Эта дрянь ни черта не стоит!
Иззи опять умчался к велосипеду и еще немного покопался в бумажных пакетах.
Безумец Джимми подошел к столику и принялся запихивать свой хлам обратно в пакет.
- Одно серебро стоит двадцать зелененьких! Видишь, какой он засранец?
- Ага.
В этот момент примчался Иззи.
- Джимми, на велосипеде у тебя нет ни черта! Ты должен мне восемь зелененьких, Джимми. Слушай, когда в прошлый раз я набил тебе морду, ты порвал мне одежду!
- Еб твою мать!
Джимми еще раз поправил перед зеркалом свою новую панаму.
- Посмотри на меня! Смотри, какой я красавец!
- Ага, вижу, - сказал Иззи, после чего подошел к Джимми, взял панаму и порвал ее, проделав с одной стороны полей большую дыру. Потом он сделал узкую прореху с другой стороны и вновь водрузил панаму на голову Джимми. Джимми уже не смотрелся красавцем.
- Дай мне липкую ленту, - сказал Джимми. - Мне надо починить шляпу.
Иззи походил, отыскал липкую ленту, запихнул ее ошметки в дыру, потом целую кучу ленты извел на прореху, но почти ничего не заклеил, а длинный кусок повис через край, болтаясь перед самым носом у Джимми.
- Зачем я нужен в суде? Я в игры не играю! Что за чертовщина!
- Ну ладно, Джимми, - сказал Иззи, - я отвезу тебя в Паттон. Ты больной человек! Тебе нужна помощь! Ты должен мне восемь долларов, ты сломал Мэри ребро, ты ударил ее в лицо… ты болен, болен, болен!
- Еб твою мать!
Безумец Джимми встал и попытался с размаху ударить Иззи, но промазал и рухнул на пол. Иззи приподнял его и начал делать ему "ласточку".
- Не надо, Иззи, - сказал я, - ты его в клочья изрежешь. На полу слишком много стекла.
Иззи бросил его на кушетку. Безумец Джимми выбежал, прихватив свой бумажный пакет, впихнул его в багажник, а потом принялся ныть.
- Иззи, ты украл у меня бутылку вина! У меня в бумажном мешке была еще одна бутылка! Ты украл ее, сволочь! Ну отдай, она обошлась мне в пятьдесят четыре цента. У меня было шестьдесят центов, когда я ее покупал. Теперь у меня только шесть.
- Слушай, Джимми, зачем Иззи твоя бутылка вина? Кстати, что это у тебя под боком? На кушетке?
Джимми взял бутылку. Он заглянул в горлышко.
- Нет, это другая. Есть еще одна, ее Иззи взял.
- Слушай, Джимми, Иззи вина не пьет. Ему не нужна твоя бутылка. Садись-ка ты на велосипед и кати отсюда ко всем чертям вместе со своим воображаемым шестицентовиком.
- Мне ты тоже надоел, Джимми, - сказал Иззи.
- Вали отсюда. Ты свое получил.
Джимми стоял перед зеркалом, поправляя то, что осталось от панамы. Потом он вышел, сел на Артуров велосипед и укатил в лунном свете. Он пробыл у меня много часов. Уже наступила ночь.
- Совсем спятил, бедолага, - сказал я, глядя, как он крутит педали. - Жаль мне его.
- Мне тоже, - сказал Иззи.
Потом он нагнулся и достал из-под куста бутылку вина. Мы вошли в дом.
- Пойду принесу пару стаканов, - сказал я.
Я вернулся, мы сели и принялись за вино.
- Пробовал когда-нибудь отсосать собственный болт? - спросил я Иззи.
- Вернусь домой и попробую.
- Не думаю, что это возможно, - сказал я.
- Я тебе сообщу.
- Я не дотягиваю примерно на одну восьмую дюйма. Обидно.
Мы допили вино, а потом пошли к Шейки, где выпили крепкого темного пива и посмотрели бои прежних времен - мы видели, как Голландец нокаутировал Луиса; видели третий бой Зейла и Роки Джи; бой Брэддока с Баером; Демпси с Фирпо, - мы видели всех, а потом нам показали какой-то старый фильмец с Лорелом и Харди… там еще была сцена, где эти ублюдки передрались из-за одеял в купе пульмановского вагона. Только я один и смеялся. Народ на меня уставился. А я знай себе колол орешки и хохотал до упаду, потом начал смеяться Иззи. Потом все принялись хохотать над тем, как они дерутся из-за одеял в пульмановском вагоне. Я позабыл о Безумце Джимми и впервые за много часов почувствовал себя человеком. Жить стало легче - оказывается, надо было лишь выбросить все из головы. И иметь немного денег. Пускай другие сражаются на войне, пускай садятся в тюрьму.
Мы с Иззи прикрыли лавочку и разошлись по домам.
Я разделся, привел себя в возбуждение, зацепился пальцами ног за прутья кровати и свернулся колесом. Все осталось по-прежнему - не хватало одной восьмой дюйма. Ну конечно, полного счастья не бывает. Я улегся поудобнее, взял "Войну и мир" Толстого, раскрыл на середине и принялся читать. Ничего не изменилось. Книжонка так и осталась премерзкой.
Стоит ли избирать себе карьеру писателя?
Бар. Ну конечно. Окно выходило на летное поле. Мы сидели у стойки, но буфетчик нас замечать не желал. В аэропортах все бармены снобы, решил я, как некогда снобами были проводники в поездах. Я намекнул Гарсону, что вместо того, чтобы орать на бармена, чего он (бармен) и добивался, неплохо бы сесть за столик. Мы сели за столик.
Кругом разодетые воры, с довольным и глуповатым видом потягивающие выпивку, негромко переговаривающиеся, ждущие своего рейса. Мы с Гарсоном сидели и разглядывали официанток.
- Черт подери, - сказал Гарсон, - смотри, платьица-то у них так укорочены, что видны трусики.
- Гм-гм, - сказал я.
Потом мы принялись обсуждать их с критических позиций. У одной не было жопы. У другой были слишком тонкие ножки. К тому же обе были явными дурами, но важничали, как последние суки. Подошла та, что без жопы. Я велел Гарсону сделать его заказ, а потом попросил виски с водой. Она сходила за выпивкой и вернулась. Спиртное было не дороже, чем в обычном баре, но мне пришлось отвалить ей щедрые чаевые за разглядывание трусиков - так близко они маячили перед глазами.
- Боишься? - спросил Гарсон.
- Да, - сказал я. - Но чего?
- Все-таки летишь первый раз.
- Я думал, что испугаюсь. Но теперь, глядя на этих… - я махнул рукой в направлении других столиков, - теперь мне все равно…
- А как насчет публичных чтений?
- Публичные чтения я не люблю. Дурацкое занятие. Точно траншею копаешь. Лишь бы выжить.
- По крайней мере, ты делаешь то, что тебе нравится.
- Нет, - сказал я, - делаю то, что нравится тебе.
- Ну ладно, по крайней мере, люди оценят то, что ты делаешь.
- Надеюсь. Я бы очень не хотел, чтобы меня линчевали за чтение сонета.
Я поставил свою дорожную сумку себе между ног, порылся в ней и вновь наполнил стакан. Выпив, я заказал себе и Гарсону еще по порции.
Насчет той, что без жопы и в кружевных трусиках: мне стало интересно, носит ли она под кружевными еще одни трусики. Мы допили. Я отдал Гарсону пятерку или десятку за такси и поднялся в самолет. Не успел я сесть на свое последнее место в последнем ряду, как самолет покатил вперед. Едва не опоздал.
Казалось, самолет никак не может оторваться от земли. Рядом со мной, у окна, сидела бабуля. Вид у нее был невозмутимый, даже скучающий. Наверняка летала не меньше четырех-пяти раз в неделю - заведовала сетью борделей. Мне не удалось как следует затянуть привязной ремень, но поскольку никто из пассажиров на ремни не пожаловался, я решил, пускай себе болтается. Было бы не так стыдно вылетать из кресла, как просить стюардессу затянуть мне ремень.
Мы уже были в воздухе, а я так и не закричал. Полет проходил спокойнее, чем поездка на поезде. Никакой тряски. Тоска зеленая. Казалось, мы летим со скоростью тридцать миль в час; ни горы, ни облака и не думали уноситься вспять. Две стюардессы сновали туда-сюда и улыбаясъ, улыбались. Одна из них оказалась весьма ничего, только вены на шее у нее были толстые, как веревки. Очень скверно. У другой стюардессы не было жопы.
Мы поели, а потом появились напитки. Один доллар. Выпить захотели не все. Чудилы дерьмовые. И тут у меня затеплилась надежда на то, что у самолета отвалится крыло и тогда я увижу, какие на самом деле лица у стюардесс. Я знал, что та, с веревками, наверняка примется очень громко орать. А та, что без жопы, - трудно было представить. Я схватил бы ту, что с веревками, и изнасиловал ее на пути к смерти. В спешке. Оцепенев наконец в обоюдной эякуляции перед самым ударом о землю.
Мы не разбились. Я выпил второй из положенных мне стаканов, после чего увел еще один из-под самого носа у бабули. Она не шевельнулась. Зато меня передернуло. Полный стакан. Залпом. Без воды.
Потом мы приземлились. Сиэтл…
Я всех пропустил вперед. Мне пришлось это сделать. Теперь я не мог выбраться из своего привязного ремня.
Я позвал девицу с толстыми венами на шее.
- Стюардесса! Стюардесса!
Она вернулась.
- Извините, но… как бы мне… расстегнуть эту треклятую штуковину?
Она ни до ремня не дотронулась, ни ко мне не приблизилась.
- Переверните его, сэр.
- Да?
- Теперь отожмите эту скобочку сзади…
Она удалилась. Я отжал скобочку. Безрезультатно. Я давил на нее и давил. О господи!.. Наконец она подалась.
Я схватил свою сумку для авиапутешествий и попытался вести себя нормально.
Стюардесса улыбнулась мне у трапа.
- Всего хорошего, сэр, будем рады видеть вас снова!
Я пошел по взлетно-посадочной полосе. Там стоял паренек с длинными светлыми волосами.
- Мистер Чинаски? - спросил он.
- Да. Это вы, Белфорд?
- Я вглядывался в лица… - сказал он.
- Все нормально, - сказал я, - хорошо бы отсюда выбраться.
- До начала чтений еще несколько часов.
- Отлично, - сказал я.
Весь аэропорт перекопали. До автостоянки можно было добраться только на автобусе. Ждать разрешалось. В ожидании автобуса собралась большая толпа. Белфорд направился туда.
- Подождите! Подождите! - крикнул я. - Я не могу стоять вместе со всеми этими гнусными типами!
- Но они не знают, кто вы такой, мистер Чинаски.
- Так-то оно так. Зато я знаю, кто они такие. Лучше здесь постоим. Кстати, не хотите немного выпить?
- Нет, спасибо, мистер Чинаски.
- Слушайте, Белфорд, зовите меня Генри.
- Я тоже Генри, - сказал он.
- Ах да, а я и забыл…
Мы остановились, и я выпил.
- Генри, автобус идет!
- Отлично, Генри!
Мы бросились к автобусу.
Впоследствии мы решили, что я - Хэнк, а он - Генри.
В руке у него была бумажка с адресом. Домик одного из друзей. Там мы с ним могли перевести дух перед выступлением. Друга не было дома. Чтения начинались только в девять вечера. Но домик Генри почему-то так и не нашел. Места там были чудесные. Нет, правда, места были чудесные. Сосны, сосны, озера и сосны. Свежий воздух. Никаких машин. Мне стало тоскливо. Красоты на меня не действовали. Я решил, что не такой уж я славный малый. Вот она, жизнь, такая, какой ей надлежит быть, а мне кажется, будто я угодил в тюрьму.
Белфорд остановился у бара. Мы вошли. Бары я ненавидел. Я написал слишком много стихов и рассказов о барах. Белфорд думал, что делает мне одолжение.
В барах можно многое почерпнуть, но потом от них нельзя отвязаться. Они возникают на каждом шагу. Посетители баров похожи на посетителей грошовых лавчонок: они убивают время и все остальное.
Я вошел вслед за Генри. За одним из столиков сидели его знакомые. Смотрите-ка, вот профессор того-то. А вот профессор еще чего-то. А это такой, а это сякой. Целое застолье. Несколько женщин. Женщины почему-то были похожи на маргарин. Все сидели и большими кружками пили зеленую отраву в виде пива.
Передо мной поставили кружку с зеленым пивом.
Я поднял ее, затаил дыхание и сделал глоток.
- Мне всегда нравились ваши произведения, - сказал один из профессоров. - Вы напоминаете мне…
- Извините меня, - сказал я. - Я сейчас вернусь…
Я рванул в сортир. Разумеется, там была жуткая вонь. Милое, причудливое заведеньице.
Бары… на каждом шагу!
У меня не было времени открывать дверь кабинки. Пришлось воспользоваться писсуаром. Рядом со мной стоял местный дурачок. "Мэр" города. В своей красной шапочке. Шут гороховый. Дерьмо.
Я проблевался и окинул его самым похабным взглядом, на какой только был способен, после чего он вышел.
Потом вышел я и уселся перед своим зеленым пивом.
- Вечером вы читаете в…….? - спросил меня кто-то.
Я не ответил.
- Мы все придем.
- Не исключено, что я тоже приду, - сказал я.
У меня не было выхода. Деньги по их чеку я уже получил и истратил. Еще выступление, еще денек, и я мог оттуда линять.
Все, чего я хотел, - это вновь очутиться в своей комнате в Лос-Анджелесе, задернуть все шторы и попивать "Уайлд тёрки", закусывая сваренными вкрутую яйцами и дожидаясь, когда по радио передадут что-нибудь из Малера…
Девять часов… Белфорд привел меня в зал. Там стояли круглые столики, за которыми сидели люди. Там была сцена.
- Хотите, чтобы я вас представил? - спросил Белфорд.
- Нет, - сказал я.
Я отыскал ступеньки, которые вели на сцену. Там были столик и кресло. Я поставил на столик дорожную сумку и принялся извлекать оттуда свои пожитки.
- Я Чинаски, - объявил я, - а это - пара трусов, вот носки, вот рубашка, вот пинта виски, а вот и несколько сборников стихов.
Виски и стихи я оставил на столике. Содрал с бутылки целлофан и отхлебнул из горлышка.
- Вопросы есть? Они молчали.
- Ну что ж, тогда начнем.
Сначала я прочел им кое-что из старых вещей. С каждым глотком стихи становились лучше - для меня. Так или иначе, студенты вели себя хорошо. Они попросили лишь об одном: чтобы не было никакого вранья. Я решил, что это справедливо.
Я продержался первые тридцать минут, попросил десятиминутный перерыв, спустился, прихватив бутылку, со сцены и подсел за столик к Бедфорду и четырем или пяти другим студентам. Подошла девчушка с одной из моих книжек. Бога ради, крошка, подумал я, я оставлю автограф на всем, что у тебя имеется.
- Мистер Чинаски?
- Он самый, - сказал я, взмахнув рукой гения.
Я спросил, как ее зовут. Потом что-то написал. Нарисовал парня, голышом гоняющегося за голой бабой. Поставил дату.
- Большое спасибо, мистер Чинаски.
И это все, на что они способны? Сплошь дерьмо собачье.
Я вырвал свою бутылку изо рта у какого-то типа.
- Слушай, мать твою, ты уже второй раз к ней присасываешься. А мне еще полчаса там потеть. Не смей больше трогать бутылку!
Я уселся на стол, отхлебнул глоток и опять сел на место.
- Стоит ли избирать себе карьеру писателя? - спросил меня один из юных студентов.
- Ты что, хочешь всех насмешить? - сказал я.
- Нет, я серьезно. Вы бы посоветовали человеку стать профессиональным писателем?
- Не ты выбираешь писательское ремесло, а оно тебя.
После этих слов он от меня отстал. Я выпил еще и вновь поднялся на сцену. Любимые вещи я всегда оставлял напоследок. В колледже я читал впервые, но предварительно, в качестве разминки, я два вечера подряд выступал по пьяни в одном лос-анджелесском книжном магазине. Лучшее надо оставлять напоследок. Так всегда поступают дети. Я дочитал до конца и закрыл книжки.
Аплодисменты меня удивили. Бурные и продолжительные. Я был сбит с толку. Стихи были не настолько хороши. Они аплодировали по какому-то другому поводу. Наверное, по поводу того, что я наконец закончил.
Один из профессоров устроил у себя вечеринку. Профессор этот был очень похож на Хемингуэя. Конечно, Хемингуэй умер. Но и профессор едва ли был жив. Он бесконечно рассуждал о литературе и писательском ремесле - обо всех этих гнусных ебучих вещах. Куда бы я ни пошел, он плелся за мной. Он сопровождал меня повсюду, кроме уборной. Стоило мне обернуться, и он был тут как тут…
- А, Хемингуэй! Я думал, ты умер.
- Вы знаете, что Фолкнер тоже был пьяницей?
- Ага.
- А что вы думаете о Джеймсе Джонсе? Старик был явно болен: он прочно зациклился.
Я разыскал Белфорда.
- Слушай, малыш, холодильник пуст. Хемингуэй ни черта не припас.
Я дал ему двадцатку.
- Слушай, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы сходить хотя бы за пивом?
- Кое-кого знаю.
- Отлично. И пару сигар.
- Каких?
- Любых. Дешевых. По десять или пятнадцать центов. Заранее благодарен.
Там было человек двадцать или тридцать, а я уже один раз набил холодильник. И это все, на что способно это дерьмо собачье?
Я высмотрел самую привлекательную женщину в доме и решил заставить ее меня ненавидеть. Она в одиночестве сидела за столиком в кухонном уголке.
- Крошка, - сказал я, - этот чертов Хемингуэй - больной человек.
- Знаю, - сказала она.
- Я знаю, ему хочется быть славным малым, но он никак не может выбросить из головы Литературу. Господи, что за гнусная тема! Знаешь, я никогда не встречал писателя, который бы мне понравился. Все они - шиш на постном масле, худшие из людских отбросов…
- Знаю, - сказала она. - Знаю…