Артем открыл глаза и осмотрелся: в комнате царил полумрак. Было, вероятно, часов девять вечера. Высокие тени деревьев ладно плясали на потолке. Тихо было. Тихо до звона в ушах. Он лежал в гостиной один: Сашкина постель была еще не разобрана. И вообще, сказать, кто сейчас тут, в квартире, Артем не мог бы. Ибо ни одна живая душа не выдавала своего присутствия.
Так порой в голову ему приходила мысль, что лай существует отдельно от собаки, а шум поезда настигнет тебя и без поезда, стоит только пожелать.
Артем вдруг вспомнил свое утреннее желание писать стихи.
"И зачем, из-за чего они все это придумали сегодня днем? Придумали ссориться зачем?"
Артем перевернулся на правый бок, спиной к стене. Когда не идешь навстречу желанию писать – стихи ли, прозу, все одно – расходишься сам с собою, и так и маешься до бог знает какого времени, пока однажды, чаще всего в бессознательном состоянии сна, не совпадешь с собой единственным. А бывает – и не совпадешь. Ощущение собственной беспомощности наваливалось на Артема все сильнее и сильнее. Он уже изнемогал, как вдруг открылась дверь и вошел Евграф Соломонович с телефонной трубкой в руке. Он прошел в кабинет и закрылся там. Следом за ним в дверях показалась Настя:
– Я тебе говорю: не звони. Вернется. – И увидев закрытую дверь кабинета, безнадежно махнула рукой. Повернулась и исчезла.
Артем долго смотрел ей вслед, пытаясь усилием взгляда сохранить в комнате силуэт ушедшей. Он лежал и пробовал представить себе, что не знает ее, эту женщину, только что бывшую с ним и покинувшую его. Что никогда ее раньше не видел, как и того мужчину с трубкой телефона. И не знает, что, собственно, происходит в непосредственной близи от него.
В кабинете за дверью слышалось какое-то шуршание – вероятно, отец мерил пространство шагами. Его кабинет – Артем знал из практики – занимал ровно двадцать пять шагов в длину и десять в ширину. В нем можно было лечь на пол в две длины собственного тела (они с отцом были одного роста и носили практически один размер одежды и обуви), при желании можно было прыгать в скакалочку. У самого окна, выходящего на палисадник, там, где не высились полки, с которых так легко было сбить любимые папины книги. А еще там, ближе к собранию сочинений Золя, висела на тоненькой золотой нитке ловушка снов. Артем хорошо помнил, как купил ее в палатке у факультета этой весной, накануне папиного дня рождения. И помнил, как Валя тогда, несмотря на уговоры обоих родителей, вернулся поздно, ничего в подарок не купив. И как отец, по случаю оглушительно хлопнув дверью, спрятался в своем углу. Салат все равно, правда, съели. И рыбу красную – Артему отчего-то особенно сейчас взгрустнулось по рыбе, – но день, точнее вечер, был безнадежно испорчен. А сегодня…
Артем прислушался к шуршанию за стеной, которое становилось то громче, то совсем почти затихало. Отец не мог дозвониться. Конечно, Нина, вероятно, в душе и не слышит телефон. Или они еще с Валей не вернулись. А он так и будет звонить…
В дверном проеме снова кто-то возник. Артем начал всматриваться, развлекая себя любимой игрой "знаю, но не знаю", и наконец пришел к выводу, что перед ним была все-таки Сашка. Сашка стояла молча и глядела на него поблескивающими в темноте глазами. Он тоже смотрел и ничего не хотел сказать, не испытывая при этом того болезненного чувства неловкости, что возникает обычно у человека, редко общающегося с детьми. Такой человек всегда уверен, что ребенок суть другое существо и понимает мир иначе, чем он, взрослый. Что ребенок его боится. Второе величайшее заблуждение. На самом-то деле, боится не ребенок, а тот, кто так считает.
Артем давно взял себе за правило никого и ничего не бояться, и поэтому в обращении с Сашкой был взросл и остроумен ровно в таких пределах, в каких позволял себе это с Дроном, например. Или с Евпатом – еще одним его и Вали совместным медицинским другом. Евпат произошел от Евпатории, где у него жила бабушка и куда каждое лето Валя, Артем и Митя (настоящее имя друга) ездили втроем отдыхать на неделю – полторы.
Артем не церемонился с Сашкой, когда ей нужно было объяснить, например, что у него работа и что не может он круглосуточно играть. Не стеснялся выругать ее за испорченную фломастером или другой какой гадостью футболку. Мог в наказание не проронить ни слова часа три. А то и все пять. Но всякий раз искренне радовался ее успехам в учебе, читал вместе с ней ее английские примитивные книжки, заданные внеклассно на лето, рисовал теми самыми провинившимися фломастерами и всей душой начинал верить в то, во что верила она в свои девять лет. Огорчался, что у нее мало подруг, хотя подчас, гордый сестрой, находил в этой ее необщительности общее с самим собой. Защищал ее от строгих правил Гали, которая никогда особенно воспитанием дочери и не занималась. Никогда до, а уж во время болезни… Артем не знал, догадывается ли Сашка, что ее мать больна и вряд ли сможет быть ей подругой и советчиком, когда та дорастет до его возраста. Не знал и по косвенным каким-то признакам – ловил выражение лица сестры, когда за столом заходил редкий разговор о ее семье, или сам наводил их дружеские беседы на тему мамы и ее теперешнего состояния, – по всему этому нехитрому комплексу примет пытался угадать, насколько Сашка понимает всю серьезность происходящего, насколько она готова быть взрослой в прямом смысле этого слова.
А происходила, вот уже пять лет, болезнь Паркинсона. Страшный недуг для любого, а для молодой, не перешагнувшей рубеж сорокалетия женщины, матери и жены, тем более страшный. И это притом что рассчитывать по большому счету Гале приходилось только на себя: Сашкин отец пил горькую и деньги домой приносил редко, баба Фима серьезной помощи в воспитании ребенка по причине старости принести уже не могла, а его, Артема, семья занималась этим самым воспитанием от случая к случаю, когда Сашка внезапно оказывалась под рукой. Как сейчас, например. Ни Настя, ни Артем – а остальные дружили с девочкой на расстоянии, – как ни старались, заменить Галю не могли. И не смогли бы. И Сашка весело принимала их заботу, быть может, смутно догадываясь о том, что скоро эта забота станет для нее единственно возможной. Не испытывая зависти к счастливым судьбам одноклассников и одноклассниц, она росла обычным ребенком. Ну, если только немного менее общительным. Она была счастлива по-своему – это Артем знал наверняка.
Сашка постояла и решилась войти. Думая, что брат спит, примостилась на край дивана и положила руку сначала рядом с Артемовой ногой, а потом, осмелев, на нее. Артем приподнялся и долго посмотрел на Сашку, соображая что-то свое. Потом откинулся обратно на подушку и стал тереть лицо руками, прогоняя недавнюю дрему. Сашка, воспользовавшись ситуацией, потрепала его за ступню. Артем дернул ногой:
– Чего тебе, Саш?
Сашка гыкнула – хихикнула так, как хихикать умеют одни только дети, – с грудным, рвущимся из самого сердца звуком. Гыкнула и снова потянула брата за носок.
– Ну не надо, Саш!.. оставь, пожалуйста!.. – Артем сделал капризное лицо. – Носки грязные, ты чистыми руками их хватаешь! Потом в рот потащишь! Саш! Кому говорю? – Он сел на диване и потряс лохматой головой. – Ну все. Все, Саш.
– Лохматый дуралей! – радостно вспомнила утреннюю шутку Сашка и, надеясь на хороший эффект, повторила.
– Это кто, я? Я дуралей? Ну все. Я обиделся.
* * *
Сашка гыкнула снова. Она не верила, что шутка может не возыметь желанного действия. Артем спустил ноги на пол и, упершись локтями в колени, опустил лицо на ладони. Сашка попыталась заглянуть сквозь эту естественную преграду: сползла на пол и своими пухленькими пальчиками стала расцеплять замок Артемовых сильных пальцев. Артем что-то недовольно промычал. Она не унималась. Тогда ему пришлось поддаться.
– Ну, что? Довольна теперь? Довольна, да? У, злодеи!.. – Артем вступал в игру и Сашка это безошибочно чувствовала. – Издеваетесь все надо мной! Издеваетесь!.. – Артему уже самому становилось легко и смешно. Он обретал утраченную на мгновение силу духа. – Смейтесь-смейтесь! Злодеи!
Он встал и подошел к окну. За ним туда же направилась Сашка. На широком подоконнике было удобно сидеть, и они, не сговариваясь сели друг напротив друга. Сашка, подражая брату, тоже уставилась в изрезанную фонарными лучами темноту двора. Изредка было видно, как по Красноармейской, будя засыпающую окрестность звуками музыки, мчится автомобиль. Было хорошо. И это "хорошо", создавалось впечатление, приходило откуда-то с улицы, из этой, подступавшей к самой форточке мглы. Артем перед Сашкой не стеснялся своей неразговорчивости. Он вообще ее не сильно стеснялся, но перед сестрой – особенно. И за это Сашка его любила со всей верностью юного сердца. Тут в голову Артему пришло поговорить о важном – серьезном и наверняка не столь уж веселом. Ему почему-то казалось, что сейчас такая минута, когда и маленький человечек способен дать по-настоящему нужный совет большому, пришедшему за этим самым советом. И он спросил:
– Не скажешь мне, Саш, почему мои родители все время ссорятся?
Сашка явно не ожидала подобного поворота дел и немного сконфузилась. Артем различил, как она пожала плечами в знак нерешительности дать ответ. И тогда он, к чему был готов заранее, ответил себе сам:
– А я и сам не знаю. Они ссорятся – раньше только вдвоем, теперь – с нами, с Валей, – ссорятся, будто во всех этих гадостях, сказанных друг другу, есть смысл. Я сижу часто и пытаюсь быть вне их ссоры, чтобы лучше понять ее причину. Сижу, слушаю, смотрю и не понимаю: все те же мама, папа и Валя, те же, что этого Валю моего водили гулять вместе со мной. И мы бежали в разные стороны – он направо, я налево. Те же у них лица и тела, даже голоса не изменились. И живем мы в том же доме, что и двадцать лет назад. А теперь они с такой злобой смотрят друг другу в глаза, так упоительно бросаются взаимными обвинениями. Вот если отключить звук, как в телевизоре, и оставить одни только их движения, одну мимику, ведь какая страшная в своей нелепости картина получится! Уму непостижимо! Что изменилось, если все осталось по-прежнему? – он замолчал на секунду, слушая эхо своего вопроса в тишине комнаты. – Или это для меня одного все осталось так, как было? Каким образом то, что было источником счастья, стало источником взаимомучительства? И что было?
За окном прогудела милицейская сирена. Из подъезда, прямо под ними, вышел кто-то и отправился налево. К метро, по всей видимости. И снова все погружалось в тишину и ночь.
– И самое интересное то, что завтра, я в этом, Саш, просто убежден, все обо всем забудут. Будут есть, пить, работать и ни о чем не помнить. Точно и не было этого. Замнут, так сказать. Я как-то спросил, помню: почему так? А мне сказали, что надо же жить. Терпение вспомнили… согласен: жить надо. Но почему безо всякого друг к другу уважения? И ведь повод какой глупый был… вобла какая-то несчастная… – Артем впервые с начала своего монолога поднял глаза на Сашку. Та сидела, прислонившись затылком к стене и не шевелилась. Глаза у нее были закрыты. – Ты что, спишь, Саш?
– У-ку. – Сашка отрицательно покачала головой.
Артему вдруг стало стыдно за собственную предельную откровенность. Зачем грузить ребенка недетскими проблемами? Тем более проблемами не ее семьи…
– Саш, ты прости меня. Я чего-то заболтался. Тебе, наверное, спать пора. Который час, интересно?
– Когда я пришла было десять. Настя разрешила мне лечь сегодня попозже.
– Ну вот, твое попозже и наступило. Давай под одеяло. Разбирай кровать – и на боковую. Я сейчас вернусь.
Артем сполз с подоконника и прошмыгнул в ванную, посмотреть на себя в зеркало и завершить обязательный вечерний туалет. Настя уже давно спала в своей комнате. На кухне одиноко горел путеводный ночник – ориентир для того, кто вернется последним. Сашка порылась в своей сумке и извлекла оттуда листок, который заботливо уложила на туалетном столике у изголовья Артемова дивана. Сверху она придавила его сотовым телефоном брата, лежащим на подзарядке.
Евграф Соломонович, глубоко вздохнув, отошел от приоткрытой двери кабинета, у которой он стоял вот уже более часа и слушал. Нет, не подслушивал, а именно слушал и, когда услышал "Который час?", едва не ответил, вовремя сдержавшись и не выдав своего присутствия. Он тоже вернулся к постели и отвернул край одеяла. На письменном столе, как и вся мебель в кабинете, ушедшем в сумерки, высилась небольшая пачка листов новой рукописи. Сегодня Евграф Соломонович добавил к ней совсем чуть-чуть. Но был доволен, ибо знал, завтра он добавит больше.
Так кончился субботний день в доме семьи Декторов.
Глава 11.
Артем ошибся, предположив, что Нина не подойдет к телефону. Нина подошла. Точнее, дело было так: сначала ответила ее мама, с которой Евграф Соломонович знакомым быть счастья не имел, потом эстафету матери приняла дочь. Нину Евграф Соломонович упорно звал на "вы", и Валя немало этому веселился, как, впрочем, и Артем. Оба были убеждены, что ситуация изменится только в том случае, если Нина проявит инициативу и попросит обращаться к ней как к равной. Мелкое иезуитство – мимо этого в характере нашего героя пройти трудно – толкало его на постоянную, быть может, и не всегда желанную рисовку. Называя девушку сына на "вы", он тем самым подчеркивал свое к ней ироническое отношение. И не догадывался, что она, принимая подобного рода обращение, отвечает иронией на иронию. Евграф Соломонович в ослеплении от удавшейся шутки был близорук.
Итак, Нина сказала "алло". "Здравствуйте", – сказал Евграф Соломонович и как-то потерялся, чего с ним обыкновенно не случалось. Он представился по полной форме, хотя по первому звуку его голоса Нина догадалась, с кем говорит, и спросил, "не заезжал ли к ней Валя. А то знаете, я никак не могу прозвониться на его сотовый". Нина, понимая, что один вопрос маскирует другой, а именно: "Когда ты отпустишь моего сына домой, наконец!" – миролюбиво растолковала ему, что сотовые в метро не работают, а Валя сейчас именно в метро, потому что и выехал домой. Возникла забавная пауза, во время которой оба оппонента оценивали свою ловкость в общении друг с другом, а потом вежливо попрощались и показались друг другу разговором более чем довольными. Хотя, быть может, я и преувеличиваю изворотливость Нининого ума.
Евграф Соломонович повесил трубку со странным чувством: он вроде бы и добился своего, дав Нине понять, что следит за Валей, и в то же время Вали дома не было. С вопросом, чего же он добился на самом деле, Евграф Соломонович предпочел не разбираться и отложить его на следующий день. Он лег и почувствовал непреодолимое желание поговорить. С Настей. Он даже встал, чтобы пойти к ней, но тут-то и случился Сашкин приход к Артему и тихий монолог последнего. Евграф Соломонович был более чем не готов прервать его своим появлением и поэтому остался в кабинете – молчать и отходить ко сну. И он снова лег. Что закрой глаза, что открой их – эффект был одинаковым: никакого эффекта. Даже намека на сон не было. Евграф Соломонович попробовал внушить себе, что хочет спать. Так хочет, что буквально вынужден бороться с собой. Метод внушения не помогал.
Евграф Соломонович не без неприязни вспомнил, как в детстве считал овец, прыгающих через забор. И кто вообще придумал эту параноидальную забаву на сон грядущий? Овцы всегда были какие-то невероятно толстые и злые. Злые, Евграф Соломонович догадывался, потому, что злился он сам. Иногда ведь и плакал от досады на навязчивую бессонницу. И кулаки под подушкой сжимал, грозясь кому-то отомстить. Кому только? И не теперь ли мстить?
Евграф Соломонович исследовал затылком подушку в поисках гладкой ямки: нырнуть в такую – и закружится голова, и понесет тебя в цветной лабиринт бессознательного. И забудешь ты, как звали тебя, сколько тебе лет и чем ты болен. Ни роста, ни веса, ничего. И тогда переживай недопережитое сколько влезет. Забалтывай сам себя до беспамятства и злись. Злись, если так уж хочется. Потому что – бессознательно. А значит, можно.
Часам к трем ночи Евграфом Соломоновичем овладел-таки глубокий, крепкий сон. И снились ему яблоневые сады до самого горизонта. И белое платье, мелькавшее между стволами. И высокий улыбающийся Маня с рыболовной удочкой. Отчего-то Евграфу Соломоновичу стало как будто стыдно. И он понял: вчера всю рыбу поймал отец, и теперь она лежит у него на письменном столе в кабинете. А Маня еще ничего не знает. И зовет, помахивая загорелой рукой.
Евграф Соломонович перевернулся на другой бок, и видение изменилось. Вот сам он – лежит на дне озера и сквозь голубизну воды видит красную точку солнца. Лежит, пытаясь угадать время суток, и не может.
А сверху сидит Маня и снова удит свою рыбу…