У Дженис были ботинки, которые она носила круглый год, подклеивая их скотчем, когда они грозили развалиться. Основную одежду ее составляли широкая складчатая юбка неопределенной расцветки и серо-голубой кардиган с чересчур длинными рукавами, так что она могла прятать в них ладони. Конечности Дженис мерзли в любую погоду, чем она напоминала Треславу бедную сиротку из какого-нибудь викторианского романа. Она не состояла в штате Би-би-си, но, по мнению Треслава, отлично вписалась бы в когорту тамошних сотрудниц и даже могла бы недурно смотреться на их фоне. Как искусствовед и автор толстых монографий о духовной пустоте в работах Малевича и Ротко, она регулярно появлялась в никем не замечаемых остаточно-финансируемых ночных программах, режиссером которых был Треслав. Она специализировалась на выявлении разного рода недостатков у художников-мужчин, причем относилась к этим недостаткам снисходительнее, чем это было модно у тогдашних критикесс. Треслав почувствовал глубокое эротическое сострадание к этой женщине в первую же минуту, когда она появилась в студии и надела наушники, которые, казалось, выдавили остатки крови из ее висков.
- Если ты думаешь, что я позволю тебе трахнуть меня на первом же свидании, - сказала она, отдаваясь ему на их первом свидании, - то ты жестоко ошибаешься.
Впоследствии она объяснила, что не считает ту их встречу свиданием.
Тогда он позвал ее на свидание, и она явилась в длиннющих эдвардианских перчатках, купленных на благотворительной распродаже, и не позволила ему себя трахнуть.
- Тогда давай встретимся просто так, не на свидании, - предложил он.
Она сказала, что любая запланированная встреча уже будет считаться свиданием.
- Тогда давай не будем ничего планировать, - предложил он. - Давай просто трахаться.
Она дала ему пощечину.
- За кого ты меня принимаешь? - спросила она.
Одна из перламутровых пуговиц на перчатке рассекла Треславу щеку. Перчатка была такой старой и грязной, что он всерьез испугался заражения крови.
После этого случая они больше не устраивали свиданий, что позволяло Треславу трахать ее когда заблагорассудится.
- Еби меня, еби меня! - твердила она на выдохах, таращась в потолок, будто читала там эту фразу.
Он жалел ее всей душой. Но жалость не мешала ему выполнять ее просьбу.
Возможно, и она его жалела, в свою очередь. Из всех женщин, с которыми Треслав сходился в тот период, Дженис была едва ли не единственной, кто испытывал к нему подобие нежных чувств, - впрочем, не до такой степени, чтобы наслаждаться его обществом.
- Тебя нельзя назвать плохим, - сказала она однажды. - Я не о том, что ты неплохо выглядишь или неплох в постели. Я о том, что ты по сути своей не злой. Тебе кое-чего не хватает, но только не доброты. Не думаю, что ты сознательно желаешь зла кому-нибудь. Даже женщине.
Возможно, она решила завести от него ребенка просто потому, что не видела в этом ничего плохого. Но сразу же заявила, что будет растить ребенка сама, без участия Треслава. Он не стал возражать и только спросил - почему?
- С твоим участием это будет слишком трудно, - сказала она. - Не обижайся.
- Без обид, - сказал Треслав, испытывая глубокую обиду и столь же глубокое облегчение.
Возможно, ему будет не хватать ее хладных конечностей, рассудил он, но уж точно не ее ребенка.
Познакомившись и увидев сыновей друг друга (каждый из которых обладал невыразительной - чтобы не сказать невзрачной - красотой их отца), обе женщины с раздражением отметили, что поддались влиянию Треслава, назвав детей Родольфо и Альфредо. В ту пору Треслав без конца крутил записи "Богемы" и "Травиаты". Поневоле обе досконально изучили эти оперы, особенно любовные дуэты и душещипательные финалы, в которых Треслав, уподобляясь Родольфо или Альфредо, выкрикивал: "Мими!" или "Виолетта!" - иногда в волнении путая имена героинь, но всегда вкладывая в этот крик всю безысходную печаль человека, не мыслящего своей жизни без них - Виолетты или Мими.
- Из-за него я до сих пор ненавижу эти оперы, - сказала Джозефина. - И я не собиралась даже сообщать ему о сыне. Но почему я тогда назвала мальчика Альфредо? Ты можешь это объяснить?
- Я могу объяснить, почему назвала своего мальчика Родольфо, - сказала Дженис. - Это может прозвучать парадоксально, но я поступила так для того, чтобы полностью исключить Джулиана из моей жизненной схемы. Все эти его оперы зациклены на смерти, а если я заменю их новой жизнью, Джулиану тут уже не будет места.
- Я тебя отлично понимаю. Как ты думаешь, он, вообще, способен ужиться с какой-нибудь нормальной женщиной?
- Нет, конечно, как и с нормальным ребенком. Поэтому я держала Родольфо подальше от него. Я боялась, что он начнет крутить проигрыватель у его колыбели и забивать бедную детскую голову всякой дребеденью про нервических дамочек с ледяными руками.
- Я тоже так думаю, - сказала Джозефина, на самом деле подумав о том, что Родольфо, как сын Дженис, не имел шансов уберечься от подобных дамочек и от их ледяных рук.
- Нет ничего хуже этих романтиков, верно?
- Совершенно верно. Их нужно отрывать от себя, как пиявок.
- Прежде чем оторвать пиявку, ее следует чем-то прижечь.
- Или облить спиртом. Ты ведь понимаешь, о чем я. Они твердят вам о страстной любви, одновременно уже присматривая следующую женщину.
- Они всегда сидят на чемоданах - мысленно.
- Вот именно. Правда, в моем случае я собрала вещи раньше его.
- Я тоже.
- Чертовы оперы! Как подумаю о всех этих музыкальных смертях…
- Вот-вот. "О боже, умереть столь юной!" и так далее. До сих пор в этих звуках мне чудится запах смертного ложа. Иногда я думаю, что он таким образом подспудно старается свести меня в могилу.
- Пуччини?
- Нет, Джулиан. А если о музыке, то Верди. Это твой из Пуччини.
- Но как он это делает?
- Пуччини?
- Нет. Джулиан.
- Вот бы знать!
Они встречались раз в два-три года, выбирая поводом то день рождения Альфа или Ральфа, то еще что-нибудь приемлемое, вроде годовщины удаления из их жизни Треслава (не суть важно, кто из них удалил его чуть раньше). Эта традиция не прервалась и после того, как их сыновья стали взрослыми и поселились отдельно от матерей.
В этот вечер они намеренно избегали всяких упоминаний о Треславе, которому и так уже было уделено незаслуженно много времени в их предыдущих беседах и который дополнительно раздражал их тем, что зарабатывал на жизнь столь малопочтенным способом. Как ни крути, он оставался отцом Альфа и Ральфа, и матерям хотелось бы сознавать, что отец их детей достиг в этой жизни чего-то большего, нежели роль двойника по вызову.
Но когда они уже одевались перед выходом из ресторана, Джозефина обратилась к Родольфо, сыну Дженис.
- Были новости от отца в последнее время? - спросила она.
Почему-то она была не в силах задать тот же вопрос собственному сыну.
Родольфо отрицательно покачал головой.
- А у тебя? - обратилась Дженис к Альфредо.
- Забавно, что вы о нем вспомнили, - сказал Альфредо. - Сказать по правде, кое-что есть…
После этого они вернулись за столик, сказав официанту, что посидят здесь еще немного.
2
- Кто такая Джудит?
Если бы ноги Треслава подкосились - а это чуть было не произошло, - у Либора Шевчика вряд ли хватило бы сил удержать его от падения.
- Либор!
- Я тебя напугал?
- Разве это не очевидно?
- Я неправильно спросил. Почему я тебя напугал?
Треслав взглянул на свое запястье, прежде чем вспомнил об утрате часов.
- Уже очень поздно, Либор, - сказал он, как будто считывая эту информацию с невидимого наручного циферблата.
- Я все равно не сплю, - сказал Либор. - Ты же знаешь, что я совсем не сплю.
- Но я не знал, что ты разгуливаешь по ночным улицам.
- Обычно я этого не делаю. Я гуляю только после тяжелого дня. Этот день был тяжелым. И предыдущий тоже. Однако и я не знал, что ты заделался ночным гулякой. Почему ты не позвонил, чтобы мы прогулялись вместе?
- Вообще-то, я сейчас не гуляю.
- Это связано с Джудит?
- О чем ты? Я не знаю никакой Джудит.
- Ты только что произнес это имя.
- Джудит? Тебе показалось. Наверно, я воскликнул: "Уйди!" Спонтанная реакция на неожиданное прикосновение.
- Если ты не гулял и не ожидал Джудит, что ты здесь делал - выбирал виолончель?
- Я всегда останавливаюсь перед этой витриной.
- Я тоже. Малки приводила меня сюда, чтобы оценить мою скрипку. Для нас это была одна из остановок на крестном пути.
- Ты разве веришь в Христа?
- Нет, но я верю в страдания.
Треслав тронул друга за плечо. Либор казался ниже ростом, чем обычно, как будто его подавляли окружающие дома. Или он физически уменьшился после смерти Малки?
- Ну и как они оценили твою скрипку? - спросил Треслав, просто чтобы продолжить беседу и не дать выход внезапным слезам.
- Не настолько высоко, чтобы стоило ее продавать. Но я пообещал Малки, что больше не буду играть с ней дуэтом. Моя игра на скрипке была в ее глазах моим единственным недостатком, а она не хотела видеть во мне недостатки.
- Разве ты плохо играл?
- Сам я считал, что играю прекрасно, но я все равно недотягивал до уровня Малки, хотя и состою в родстве с Хейфецом.
- В родстве с Хейфецом? Ты никогда об этом не говорил.
- Ты никогда об этом не спрашивал.
- Я не знал, что Хейфец родился в Чехии.
- Вообще-то, он из Литвы. Предки моей матери жили в местечке под названием Сувалки, на границе Литвы и Польши. Кто только его не захватывал в разное время. Красная армия передала его немцам, чтобы те могли истреблять местных евреев. Потом красные снова захватили Сувалки и добили тех, кто там еще оставался. Я прихожусь Хейфецу пяти- или шестиюродным братом, хотя моя мама и утверждала, что мы состоим в куда более близком родстве. Она позвонила мне из Праги, когда прочла в газете, что Хейфец будет выступать в Альберт-холле, и заставила меня торжественно пообещать ей, что пройду за кулисы и с ним познакомлюсь. Я попробовал, но в то время у меня еще не было нужных связей и я еще не научился проникать куда нужно без всяких связей. Закулисные прислужники всучили мне заготовленное фото с автографом и дали от ворот поворот. "И что он тебе сказал?" - на другой день спросила по телефону мама. "Он передал сердечный привет", - сказал я. Иногда не вредно и соврать. "Он хорошо выглядел?" - "Отлично". - "А как он играл?" - "Великолепно". - "Он помнит своих родственников?" - "Помнит всех поименно, а тебе шлет поцелуй".
И, стоя перед витриной Гивье поздним лондонским вечером, он послал в никуда печальный прибалтийский поцелуй, который Хейфец передал бы его матери, если бы Либор сумел до него добраться.
"Вот они, евреи", - с удивлением думал Треслав. Евреи и музыка. Евреи и их семьи. Евреи и их сплоченность (Финклер не в счет).
- Но вернемся к тебе, - сказал Либор, беря Треслава за руку. - Что тебя привело в это место, если дело не в Джудит? Я уже несколько дней не имел от тебя весточки. Ты не звонишь, не пишешь, не стучишься в дверь. Помнится, ты говорил, что переволновался и хочешь побыть один. А теперь мы встречаемся в сотне шагов от моего дома. Надеюсь, ты сможешь объяснить свое странное поведение.
И тут Треслав - любивший, когда Либор брал его под руку на улице, что занятным образом заставляло его самого ощущать себя этаким мудрым маленьким сморщенным евреем, - тут Треслав понял, что пришла пора излить душу.
- Посидим в кафе, - предложил он.
- Лучше пойдем ко мне, - сказал Либор.
- Нет, лучше в кафе где-нибудь поблизости. Мы можем оттуда ее увидеть.
- Ее? Кого это ее? Ту самую Джудит?
Не желая сразу пускаться в объяснения, Треслав согласился пойти к Либору.
По мнению Либора, его друг нуждался в отдыхе и перемене мест. Посему он предложил вместе отправиться куда-нибудь в теплые края. В Римини, например. Или в Палермо.
- Сэм говорил мне то же самое.
- Что нам с тобой нужно съездить в Римини? - уточнил Либор. - Или он сам собирался с тобой в Римини? Почему бы, кстати, нам не поехать втроем?
- Нет, Сэм тоже говорил, что мне нужен отдых, но не собирался отдыхать со мной. Наоборот, он считает, что мне надо поменьше общаться с вами обоими. Слишком много смертей и слишком много вдовцов в моей жизни, так он сказал. А он как-никак философ по профессии.
- Тогда последуй его совету. Мне будет не хватать твоего общества, но я это переживу. Я могу связать тебя со своими друзьями в Голливуде. Или, по крайней мере, с праправнуками моих друзей.
- И ты тоже считаешь меня фантазером. Почему мне никто не верит?
- Потому что женщины обычно не грабят мужчин таким образом: хватая за шею и размазывая рожей по стеклу. С дряхлым старцем вроде меня она еще могла бы рискнуть на такое, но ты молод и силен. Это во-первых. Во-вторых, женщины обычно не нападают на мужчин посреди улицы с криком "ах ты, жид!", особенно - и это в-третьих - если эти мужчины не являются евреями. Третий пункт непробиваем, и он закрывает эту тему.
- Однако она действовала и говорила именно так.
- Это тебе показалось.
Треслав утонул в плюшевом дискомфорте бидермейерского дивана Либора.
- А что, если?.. - спросил он, осторожно опираясь на подлокотник, чтобы не протирать рукавом вычурную обивку.
- Если что?
- Что, если она права?
- В том, что ты…
- Именно.
- Но ведь это не так.
- Мы думаем, что это не так.
- А прежде у тебя были поводы так думать?
- Нет… Хотя, пожалуй, да. Я был музыкальным ребенком. Я слушал оперы и хотел играть на скрипке.
- Само по себе это не признак еврейства. Вагнер тоже слушал оперы и хотел играть на скрипке. Гитлер любил оперы и хотел играть на скрипке. Когда Муссолини встречался с Гитлером в Альпах, они вместе сыграли Концерт для двух скрипок Баха. "А теперь займемся истреблением евреев", - сказал Гитлер, когда они закончили. Для того чтобы любить музыку, не обязательно быть евреем.
- Это правда?
- Разумеется. Совсем не обязательно.
- Нет, я про Гитлера с Муссолини - это правда?
- Да какая разница, правда это или нет? С мертвого фашиста взятки гладки. Послушай, если бы ты был тем, кем посчитала тебя эта воображаемая женщина, и при этом хотел бы играть на скрипке - будь уверен, ты бы на ней играл. И ничто бы тебя не остановило.
- Я послушался отца. Это о чем-нибудь говорит? Я уважал отцовскую волю.
- Повиновение отцу вовсе не делает тебя евреем. А нежелание отца учить тебя игре на скрипке означает, что он, скорее всего, евреем не был. Если и есть что-то, в чем все еврейские отцы единодушны…
- Сэм сказал бы, что ты подгоняешь их под стереотип. Возможно, отец был против моей учебы как раз потому, что не желал мне повторения собственной участи.
- Он играл на скрипке?
- Да, как и ты. Теперь понимаешь?
- И почему он не желал тебе той же участи? Он был настолько плохим скрипачом?
- Либор, я пытаюсь говорить серьезно. У него наверняка были свои причины.
- Прости. Но почему он не хотел, чтобы ты походил на него? Он был несчастлив? Он страдал?
Треслав немного подумал и сказал:
- Да. Он принимал все очень близко к сердцу. Смерть моей мамы его совершенно подкосила. Но страдать он начал еще задолго до этого, как будто предвидел такой исход и всю жизнь к нему готовился. Быть может, он старался оградить меня от сильных переживаний, от чего-то такого, что страшило его в самом себе, - чего-то крайне нежелательного и даже опасного.
- Евреи не единственный народ-страдалец в этом мире, Джулиан.
Треслав был разочарован. Он надувал щеки, тяжело дышал и тряс головой, одинаково неудовлетворенный как собственными доводами, так и контрдоводами Либора.
- Вот еще одна деталь, - сказал он. - За все годы моего детства при мне ни разу не прозвучало слово "еврей". Тебе это не кажется странным? И за все годы моего детства я не видел ни одного еврея в обществе отца, в его лавке или у нас дома. Я слышал все прочие слова. Я встречал всех прочих людей. Даже готтентоты и люди с островов Тонга бывали в отцовской лавке. Но никогда там не бывало евреев. До встречи с Сэмом Финклером я даже не знал, как выглядят евреи. А когда он побывал у нас в гостях, отец сказал, что не считает его подходящей для меня компанией. "Ты все еще водишься с этим Финклером?" - спрашивал он позднее. Объясни мне это.
- Проще простого. Твой отец был антисемитом.