- Товарищ Панг передает вам слово Правительства. Хотите знать правду - слушайте Панга, - сказал он.
Женщины - и молодки, и старухи - каждая, стараясь вставить словечко, спросить о чем-то своем, заговорили наперебой:
- Так и есть!
- Язык бы отхватить этим болтунам!
- Товарищ Кхай, а товарищ Кхай!.. Они говорят: "Революция больше сюда не придет, она бросила людей са на произвол судьбы".
- Нет, неверно это!
- Да они кругом изолгались! - заявила старуха, толковавшая прежде про бунт в Финша.
- Пусть только подвернутся под руку, язык вырвать - и делу конец!
- Вы лучше слушайте правдивых людей, - сказал Кхай, - таких, как председатель Тоа или Панг. И приходите строить соляной склад и магазин, ведь все это делается для нас с вами. И медпункт строят тоже для народа. Дело-то у всех общее!
- Да мы хоть сейчас!
- Завтра общинное собрание, - напомнил Панг.
- Вот-вот, а после собрания всем миром и подадимся в Финша!
Все должны слушать Панга - так сказал Тхао Кхай. А Пангу, когда он глядел на Кхая, чудилось, будто в Тхао Кхае воплотилась вся сила Правительства, будто это само Правительство пришло к ним в деревню. Правда, Панг поначалу встревожился: угораздило же его пригласить шамана! Но теперь всем волненьям конец, он признает одного Тхао Кхая. Раньше, когда Пангу хотелось поделиться своими сомнениями и тревогами с председателем Тоа или с товарищем Нгиа, что-то удерживало его да и не всегда находил он слова. А вот с Кхаем он чувствовал себя по-другому. Слушая его, он ощущал в себе какую-то новую силу, голос Кхая словно поднимал его над землей и уносил куда-то вдаль.
- Товарищ Тхао Кхай! - негромко сказал Панг.
Сердце его переполняли горячая любовь и вера.
Дождь кончился. Вышло солнце, и лучи его, переливаясь, разглаживали длинные и острые кукурузные листья.
Пара сине-зеленых попугаев, весело вереща, пронеслась по небу и опустилась где-то у покосившихся замшелых ворот, прикрывавших нижние ступени лестницы.
Кхай возвращался в Финша. Внезапно он почувствовал, как его волной захлестнула радость, и, сорвав с плеча винтовку, он выстрелил вверх, прямо в зеленую листву над головой.
Грохот прокатился вдаль, эхом отражаясь от скал. Кхаю вдруг показалось, что он на марше со своей ротой. А впрочем, он ведь сейчас и впрямь в походе.
Протяжный гул выстрела докатился по реке до Наданга. Все удивленно повернулись в ту сторону.
- Кто там стрелял?
- Этого гада Нгу не видать уж который день… А ну как он привел сюда разбойников из Лаоса?
- Нет, - спокойно и уверенно ответил соседям Панг. - Это винтовка товарища Кхая.
VIII
Едва рассвело, председатель Тоа отправился в Комитет. Нынче утром - такой был уговор - народ из окрестных деревень сойдется сюда строить медпункт и склад.
У него не шел из ума доклад Тхао Кхая на вчерашнем партсобрании. Значит, снова ползут лживые слухи из Лаоса. Этот подонок Нгу со своими молодчиками опять запугивает людей. Услыхав про трудности, с которыми столкнулся староста Панг, председатель не мог уснуть всю ночь.
И сейчас, завидя Кхая, он сказал:
- Опять эти сволочи повадились к нам из Лаоса сеять смуту! Уж я-то хлебнул там горя. Если кому охота послушать про "расчудесную жизнь" за границей, могу рассказать…
И тихо пробормотал:
- Небось он! Снова он? Черт подери!…
Ворча что-то себе под нос, он прошел в дверь.
Собирались люди из ближних деревень. Тоа присел у очага и протянул к огню руки - крупные, жилистые руки кузнеца, все в мозолях и ссадинах, похожие на комель бамбука. На левой руке не хватало двух пальцев.
- Знаешь, - повернулся он к Нгиа, - многие думают, будто это тэй обкарнали мне пальцы…
И впрямь земляки, особенно те, что помоложе, вроде Кхая, считали, что председатель был ранен в бою. Впрочем, кое-кто думал, что председатель саданул невзначай топором себе по руке, когда рубил дрова. Самого Тоа никто об этом не спрашивал.
Растопырив пальцы, Тоа поднял левую руку и покачал головой.
- Нет, было все по-другому. Черное было дело… Я тэй отродясь и в глаза-то не видел. Они ведь больше прятались по своим норам. А этот подонок, что всю жизнь просидел на нашей шее, остался и продолжал калечить людей…
Кхай весь обратился в слух. Он рано потерял отца и даже в лицо его не помнил. "Кто знает, - подумал Кхай, - не был ли мой отец похож на председателя Тоа. Может, и он вот так же потерял пальцы и так же страдал и ненавидел". Кхай слушал, боясь упустить хоть слово…
* * *
Было это давным-давно. Тоа, едва он подрос, узнал, что вся их семья и вся деревня до единого человека - в услужении у начальника. Говорили, будто их отдали ему в собственность - в наказанье за то, что здешние старцы посмели восстать против тэй. Стариков этих, само собой, бросили в тюрьму. А все, кого не упрятали за решетку, до конца дней должны были служить в начальничьем доме, все равно что в рабстве - и дети, и внуки их, и правнуки.
Деревня поставляла начальнику умельцев и слуг. Они исполняли всю работу в его доме: шили, красили, расшивали одежду, варили сахар, делали бумагу, отливали шейные обручи и сережки. Мужчины поздоровее таскали паланкин господина начальника, запасали хворост, пахали землю, собирали урожай, ходили на охоту, выколачивали для начальника рыночные налоги, выжигали уголь, работали на кухне, пасли лошадей и скот…
Семью Тоа еще при его отце начальник заставил сменить имя их рода By на свое родовое имя Муа, чтоб уж навеки закрепить их за своим домом. Он перевез их ближе к поместью и определил в кузнецы - мастерить лемехи для плугов.
Тоа сызмальства учился у отца ремеслу, с той поры еще, когда голопузым мальчонкой приноравливался к тяжу кузнечных мехов. Сперва он жег уголь для горна, раздувал мехи, потом, как подрос, носил вместе со взрослыми белый камень с горы Финхо и помогал отцу готовить изложницы для литья. Добрый десяток лет простояв у горна да протаскав формовочный камень, перешел он к ковке. Для начала ему доверили ножи и мотыги. Так уж принято было: сперва освой дело, которое полегче, а там приноси жертвы духам - проси дозволенья выучиться литью да ковке лемехов. И здесь он начал с малого: заливал металл в изложницы, потом разбивал их, стучал по железу, очищая его от окалины, и тащил охлаждать раскаленные докрасна заготовки.
Вот так и передавалось в роду By, от отца к сыну, кузнечное ремесло.
Когда ему перевалило за тридцать, Шоа Тоа умел готовить литейные формы не хуже первейших мастеров. Лемехи, выходившие из них, радовали глаз - широкие, надежные, без изъянов и раковин, гладкие, как кукурузный корж, и острые, с двумя крепкими поперечными крыльями, подрезавшими при пахоте стерню.
Слух о кузнице, открытой уездным начальником, обошел всю округу. Люди горой складывали у его дверей птицу и белое серебро, падали перед начальником на колени, прося дозволения приобрести ножи и плуги. Шоа Тоа выходил принять благовонные палочки и, вернувшись назад, в кузницу, возжигал их подле литейных форм, чтобы поклониться духам вместе с угольщиками, воздуходувами, молотобойцами и формовщиками. На том все и кончалось. Никому из мастеров не довелось отведать курятины с клейким рисом, и никто из них в глаза не видывал доставленного покупщиками белого серебра.
В положенный срок Тоа женился, и родилась у него дочь Кхуа Ли. Она и сейчас с ним…
Однажды, в веселый праздник Тет, отправился он на пирушку к друзьям, что жили в деревне, по ту сторону горы, да, видно, хватил лишку и захмелел. Помнил вроде, как уходил к себе домой, а проснулся поутру в подземелье, в темнице. Там всегда хватало заключенных, провинившихся перед начальником.
Каждому узнику туго перевязывали веревкой два сустава на пальце. Со временем палец немел и отваливался. Тогда приходил стражник и перевязывал другой палец. Отпадал этот - перетягивали следующий… Это делалось с умыслом: чтобы близкие, жалея сородича, не медлили с выкупом и спешили поднести начальнику опий и деньги. Запоздает выкуп - и человек останется без единого перста. Одних заточили сюда за неуплату долга, других - за буйство и драку, но оставались в темнице подолгу лишь те, кто не догадался сразу подмазать кого следует. Узников набивалось в тюрьму - не продохнуть, и, случалось, начальник повелевал застрелить одного-двоих, дабы число их поубавилось. По таким черным дням изо всех деревень сбегались сюда люди, трепеща и заливаясь слезами, несли опий и белое серебро, без счета, к начальничьей двери.
Шоа Тоа томился в темнице, так и не зная своей вины. Поговаривали, будто он учинил драку с кровопролитием. Он старался вспомнить, как было дело, да только забыл напрочь, за что бился и с кем: хмель все затуманил и спутал! Оставалось каяться. Коль угодил сюда, значит, виновен.
Впрочем, думай не думай, ему все равно бы не догадаться, откуда пришла беда.
А причиной всему была красота его жены. Вот сыновья начальника и решили ее похитить. И стало быть, даже если б кузнец, возвращавшийся домой хмельным, никого и пальцем не тронул, все равно угодил бы в темницу и томился бы там, дожидаясь казни.
Каждый день жена приносила ему еду и плакала возле тюремной двери: горько ей было оттого, что из-за нее муж принял такую муку. А он, ни о чем не ведая, утешал ее.
- Я ведь из дома самого начальника, - говорил он ей. - Никто не посмеет меня тронуть!
И она, слушая эти слова, терзалась и плакала пуще прежнего, не смея открыть ему правду.
- Я ведь у начальника первейший кузнец, - твердил Тоа, - на меня никто руки не поднимет!
Но вот явился страдник с веревкой перевязать и ему палец.
- Как смеешь ты портить руку мне, мастеру, отливающему плуги для начальника?! - спросил Тоа.
- Начальник велел.
- Да ведь ты, поди, и сам работаешь в поле, и тебе потребны мои плуги. Пожалей мою руку, как же я буду отливать для вас лемехи? Ладно, вяжи, но только левую да, гляди, начинай с мизинца!
Стражник, жалея мастера, так и сделал.
Мизинец омертвел и отвалился, а начальник все не звал для дознания лучшего своего кузнеца.
Вскоре жена перестала носить еду.
Кто-то сказал ему: "Жена твоя съела дурные листья и померла!" А когда он спросил, почему она это сделала, человек ответил: "Ей надоело жить среди людей, и она умерла!"
Потом снова пришел стражник, кузнецу перевязали еще один палец на левой руке, и он тоже отпал.
Вконец обессилев от голода, Тоа совсем уже приготовился было последовать за женой, но тут его вдруг отпустили… Начальник даже милостиво освободил его от "очищения двери". Вскоре рука у кузнеца зажила и он снова взялся за старое ремесло: дробил камень, лепил формы и заливал в них металл на господской кузнице.
Пришла Революция, солдаты освободили весь округ Финша. Уездный начальник и его семья вместе со стражниками, слугами и мастеровыми бежали за границу.
Да только Тоа недолго там прожил и вскоре тайком ушел из Лаоса вместе с дочерью и возвратился домой.
- Так-то, товарищ Нгиа! - Председатель поднял левую руку, на которой недоставало двух пальцев.
Кхаю рука эта показалась теперь чем-то чудовищным, не укладывавшимся в сознании - вроде человека, что, стоя на солнце, не отбрасывает тени.
- Да-a, товарищ Нгиа, - помолчав, продолжал председатель, - не был я тогда, конечно, ни глух, ни слеп! Я знал, что им полюбилась моя жена. Знал, но не смел никому открыться. И она, жалея меня, не сказала о том ни слова. Потому и решила принять смерть. Мог ли я оставаться с ее убийцами?! Ведь жребий мео теперь уже не сходен с дорогой, упершейся вдруг с разбегу в отвесный обрыв или с кукурузным зерном, упавшим в расщелину между камнями. Правительство разорвало наши путы и вывело нас на правильный путь…
Искалеченные пальцы его дрогнули. Парни, сидевшие рядом с председателем, глядели на его руку, не отрываясь, словно видели воочию каждый отпавший сустав и живую, излившуюся из них кровь.
А может, все это просто почудилось Кхаю… Он знал: вот так же, как Шоа Тоа, мучились и страдали и его собственный отец, и дед, и прадед - весь народ мео…
- И теперь эта мразь опять тянет сюда свои лапы? Опять он?! - Председатель никак не мог успокоиться. - Если кому в Наданге придется по душе брехня, что заносят сюда молодчики из Лаоса, пусть заглянет ко мне! Я ему открою глаза. Все расскажу, как есть, про это злое дело…
Тут подоспел и староста Панг с односельчанами.
- Какое такое дело, а, председатель? - спросил Панг.
- О-о, староста Панг! - обрадовался Тоа.
И снова начал рассказ:
- Черное было дело…
* * *
Бывало, и раньше люди спускались на заработки в Иен, где сейчас строили дорогу. Но многих отпугивали звенящие удары ломов и кирок и тяжкий громовой гул взрывов, рушивших скалы. Да вдобавок еще злоумышленники распускали черные слухи, так что со временем никто, кроме самых отчаянных смельчаков, уже не решался идти на стройку. Зато те, кто побывали там, убедились: рабочим на стройке живется неплохо - им прилично платят и прямо на строительство приезжает передвижной магазин, доставляет всякие товары. Стоило кому-нибудь из строителей вернуться домой, к нему тотчас набивалась вся деревня - взглянуть, чего он накупил в магазине, да расспросить про дорогу. И хозяин выкладывал для всеобщего обозрения приве-зеннные обновки. Были тут и катушки ниток, и большие чашки с ложками. Каждый мог видеть "выставку" своими глазами, и теперь, если кто и запугивал людей, отговаривал их идти на стройку, ему не было веры. Всякому хотелось спуститься в город - хоть разок.
А возвращаясь, люди рассказывали про расчудесное тамошнее житье. На речке Намиен поставлена водяная электростанция, и электрические лампочки горят у мео в деревне Тхенпа. И даже в пору туманов слышно, как бегают, рокоча, тракторы по землям госхоза. Автомобили свозят народ отовсюду и, подъезжая к Окружному комитету, громко гудят, оглашая базары и улицы.
Посреди базара стоят магазины и лавки, народ туда целый день валом валит. Одно слово - веселье! Кого только там не встретишь: перед глазами пестрят хвостатые пояса красных мео и расшитые сине-черным по вороту и рукавам одежды белых мео, темно-синие головные платки, душегреи с двойною желтою оторочкой и красные юбки миловидных девушек тхай. А уж под Новый год, когда все стараются приодеться, базары и вовсе похожи на лужайки, усеянные яркими весенними цветами.
Потом в Иен зачастили специалисты, приехавшие изучать здешние земли: где лучше поднять целину и какие здесь, в горах, развивать отрасли хозяйства. Город стал еще оживленнее, народу на улицах видимо-невидимо… Теперь Иен и не узнать: не то, что в старину. Тогда даже присказку такую сложили: "В Иене лишь желтые мухи, блохи да ветер". Случалось, целыми днями не увидишь тут лица человеческого - одни чины, да стражники или вьючные караваны Тонга и Део - понурые лошади да усталые до смерти, взопревшие, разгоряченные носильщики.
Нет, Иен сегодня совсем не тот, что прежде.
А вслед за ним менялся и Финша.
* * *
Народ из деревень - ближних и дальних - стекался в Финша строить склад, магазин и медпункт.
Нынче, казалось, даже утро поднимается сюда, в горы, позднее обычного, поджидая шагавших по дорогам людей. А они еще до света с шумом и гомоном отправлялись в путь - точь-в-точь как во время жатвы, когда всей деревней спозаранку уходили в поле. Никто не хотел дожидаться, покуда староста отрядит его на стройку, шли сами - целыми семьями.
Цокая копытами по камням, прошла лошадь, за нею - другая, третья, четвертая… Они идут вереницей, позвякивая колокольчиками. На спинах у них навьючены мешки с кукурузной мукой, котлы, тесаки, бамбуковые бочонки с водой. Вода выплескивается из бочонков, и лошадиные спины лоснятся от влаги. А на последней лошади едет в клетке багряноперый петух. Его взяли с собой, чтобы криком своим отмечал он наступление утра. Багряный петух с черными ногами и круглыми красными глазами то и дело заливисто кукарекает. И долгое эхо оглашает ущелье.
Неторопливо выступает лошадь без вьюка. На ней восседает парень, колени его касаются лохматой лошадиной гривы, склоненная голова раскачивается из стороны в сторону, руки крепко сжимают кхен.
Клубы тумана, улегшегося было на ночь по склонам гор, проснулись и поплыли наперерез веренице коней.
Шагавшая впереди молодка, разомлев от пьянящих запахов утра, подвернула повыше юбку - словно возвращалась домой с поля.
За спиной у другой женщины болтался притянутый поясом мешок. В нем были уложены кукурузные початки, дыня, персики и поздние сливы, обметанные белым налетом. Сверху лежала наполненная водкой фляга из тыквы.
Следом шла ее малолетняя дочь: ноги девочки до колен были старательно обмотаны матерчатыми лентами, ворот платья обшит красной тесьмой, волосы на висках выбриты; за спиной висела корзина, край ее упирался в затылок - совсем как у взрослых. Лицо девочки было строгим и серьезным - точь-в-точь как у матери.
У третьей женщины, постарше, в заплечном мешке сидел ребенок. Он то озирался, тараща глазенки, то дремал, раскачиваясь в такт ее шагам.
Лохматые псы с выпученными глазами деловито сновали у всех под ногами.
Женщины, играя с шагавшими рядом детьми, старались обогнать друг дружку и ухватиться за лошадиный хвост, чтобы легче было взбираться по крутизне. А собаки, не понимая, в чем дело, яростно лаяли, словно споря, кому из них помочь малышу, сидевшему в мешке: он требовал, чтобы его спустили на землю и тоже дали подержаться за конский хвост.
Из всех горных деревень шли люди.
Говор и смех сливались с негромкими переливами свирели. Брехали собаки. Ехавший в клетке петух, заслышав где-то вдали голоса своих дружков, возвещавших полдень, вдруг тоже громко закукарекал - словно для того, чтобы люди не сбились с пути, ослепленные полуденным солнцем.
Вдали, до самого края лощины, виднелись закругленные уступы полей: заполненные водой, они, словно сверкающие зеркала, поднимались к самым вершинам.
Тхао Кхай, стоявший в дверях Комитета, увидел свою мать и сестру: они как раз начали подниматься по склону. Рядом семенил малорослый конек, навьюченный двумя торбами с поджаренной кукурузной мукой, вязкою льна и - как у всех - бамбуковым бочонком, в котором плескалась вода.
- Вот здорово! - крикнул он и побежал им навстречу.
Но председатель Тоа остановил его:
- Погоди-ка, ты ведь еще не дослушал мой рассказ. Нынешним-то ребятишкам да и вам, молодым, невдомек, что когда-то и мы, старики, вот так же собирались всем миром поработать на общее благо. Был у нас в старину обычай поднимать целину. Мео и са сообща расчищали землю и пахали новь. Мы, старики, любим вспоминать прошлое…
Люди в краю мео, едва родившись на свет, знакомились с нуждой, и она вечно гнала их с одной горы на другую. И не упомнишь, когда все это началось. Старики и теперь еще рассказывают, как скитались они когда-то в поисках земли, что могла бы прокормить человека.