Парни и девушки держатся в сторонке от толпы, прогуливаются себе вольно и беспечно. Тревоги и горести житейские им еще неведомы, они не замечают ни мужчин, упившихся сивухой от безнадежности и отчаяния, ни женщин, что, подобно камням, неподвижно застыли возле них, безропотные и терпеливые. Нет, молодость свободна и весела, не замечает она чужого горя.
Празднично разряженные, стоят рядком девицы, прислонившись к каменистым уступам, а перед ними раскрасневшиеся от выпивки парни с кхенами в руках выводят "веселый наигрыш". Вот один пустился в пляс по широкому кругу - этот танец называется "гуляние". Вот другой скачет взад-вперед на одной ноге, отплясывая "клубок ниток". Голоса кхенов, то отрывистые, то певучие, звучат все громче. Девушки, расправляя концы розовых головных повязок, с улыбками провожают взглядом парней, умудрившихся в наигрыше и танце показать все три колена "весеннего праздника", а парни рады стараться - все в поту, они продолжают раскачиваться, стуча пятками и подбрасывая обе ноги… Кому не по сердцу такие искусники?..
Но вдруг у входа на торжище возникает какая-то суматоха. Слышатся крики, брань, отчаянные вопли. Несколько женщин зао в испуге схватили свои мешки и побежали прочь. "Бандиты! Бандиты напали!.."
Но бандитов не было и в помине. Это солдаты, ведя в поводу лошадей уездного начальника, пришли собирать налог. Десяток коней с огромными - пока еще пустыми - вьюками врезались в толпу. Стиснутые в толчее люди завыли, закричали, принялись браниться. Ничего не понять: то ли народ поносит солдат, то ли вояки честят толпу…
Солдаты не стеснялись. Кто продавал кукурузные початки, у того брали кукурузу. С десяти лангов опиума взимался один. У людей лы, торговавших кошелями, отбирали один кошель из трех. Размотав куски полотна, сотканного в деревнях тхай, отрезали от каждой штуки по два шаи. Старику из племени хани, торговавшему сплетенными из лиан скамейками, пришлось отдать две скамейки. Старухи из племени зао, оробев, сами преподнесли солдатам два свертка дрожжей. С тех, кто торговал овощами, взяли по две вязки капусты и по дюжине-другой пучков лука… Хватали, тащили, заталкивали в тюки. И конечно, себя не забывали. Жрали, пили, брали повсюду, куда могли дотянуться - своя рука владыка.
Где бы ни останавливались солдаты с конями, там немедленно поднимался шум, слышались жалобы, вопли и брань, сыпались удары, бежали люди.
Обойдя торговые ряды, сборщики, ведя лошадей под уздцы, вышли на склон горы, где веселилась молодежь. Кто не торгует, тот податей не платит. Но девушки, завидев солдат, в страхе разбежались, да и кое-кто из парней с кхенами, которые только что отплясывали с таким жаром, убрались от греха подальше. Веселье расстроилось.
Но вот солдаты, набив до отказа тюки, ушли. Совсем было улеглась суматоха, как вдруг люди снова бросились врассыпную, вопя что есть мочи:
- Спасайтесь!
- Смерть идет!
- Бесы, бесы!..
На краю ярмарочной площади стояли Тхао Ниа и маленькая Ми.
Ниа был бледен. Длинный шрам, пересекавший его лоб от волос до правого уха, стал еще заметнее от стужи. (В прошлом году, когда мальчик возился возле хижины, из чащи вышел медведь и хватил его лапой по голове. Рана зажила, но на лице у Ниа остался глубокий синеватый шрам.)
Брат и сестра, грязные, нечесаные, с черными джутовыми мешками за спиной, походили на медвежат. Словно два звереныша, которые вылезли из родного леса на гору, где, как они думали, никого нет, дети в изумлении и страхе прижались друг к дружке при виде диковинных тварей, готовых их разорвать.
Все торжище было охвачено ужасом.
Как же попали сюда Тхао Ниа и Ми?
Мать строго-настрого запретила детям спускаться в Финша. Она боялась, что злые люди убьют их. Она знала: особенно опасно выходить из леса в дни праздника.
Едва начиналась ярмарка, вдоль лесной опушки валил народ из деревень. Затаившись в зарослях, дети слышали говор, пение рожков, позвякивание серебряных обручей на шеях и ногах проходивших девушек. Ниа точно определял эти звуки и объяснял их значение сестренке. Что же касается Тхао Кхая, то его это не интересовало. В свои десять лет он о ярмарке и не думал. Целые дни напролет он копался в земле, отыскивая клубни маи, или ставил силки и ловушки.
Тхао Ниа был старше, в его возрасте подростки уже играли на свирели. И он не хотел отставать от сверстников - смастерил себе свирель, отыскав подходящий бамбук и высверлив в нем дырочки, и частенько подолгу наигрывал в лесу. Но играть для себя одного было грустно. Ему страстно хотелось сходить на ярмарку, взглянуть на людей. Маленькой Ми, которой очень нравились его рассказы о том, как веселятся в Финша деревенские девушки, тоже захотелось увидеть все своими глазами.
Мать предупредила:
- Тебе нельзя ходить на ярмарку, доченька. Если люди увидят тебя - убьют.
- За что, мама?
Мать не сумела или не посмела ответить, и Ми пропустила этот запрет мимо ушей.
В тот день Ниа и Ми сказали матери, что идут на пашню, а сами со всех ног пустились в Финша.
Всю жизнь они прожили в лесу, ярмарки никогда не видели и не знали даже, что это такое. И вот она - ярмарка. Широкая, забитая народом площадь, пахнет дымом и жареным мясом. Все на этой площади необыкновенно и заманчиво.
Ниа очень хотелось присоединиться к девушкам и парням, игравшим на рожках и свирелях. Но он не посмел остановиться у плетеной клетушки, где сородичи богатого купца Цина вываривали тигриный жир и ловко и споро увязывали в тюки вымененные товары. Любо было глядеть на такую работу: едва заполучишь вещь, глядь - а она уже в тюке.
Но Ниа смотрел не на них. Он глаз не мог оторвать от ярмарочного веселья. Свирель свою он давно уже достал из-за пазухи и держал в руке. А у маленькой Ми в глазах рябило от чудесных ярко-красных нитей в пальцах толстого белолицего человека с золотыми зубами. В нос бил крепкий дух мясного отвара - неподалеку вокруг котла суетились люди, они подкладывали хворост, добавляли в котел соль, черпали и пробовали кипящее варево. На такую еду даже глядеть было сладко. А какова же она на вкус?..
Нет, издалека ничего толком не разберешь. Ярмарка зачаровала детей, и они осмелели. Тхао Ниа и думать забыл, что они - "отродье Зианг Шуа, одержимой злым бесом", что они - беглецы, укрывшиеся в лесной чаще. Он видел перед собой людей, таких же, как он сам, и… потихоньку подошел с сестрой к ним поближе.
И тут их заметили. Оборванных, грязных, странных на вид. Заметили и заметались, вопя во все горло:
- Лесные бесы!
- Бесы!
- Нечистая сила!
Вся ярмарка загудела, словно на торговые ряды напали бандиты и воры.
Поначалу Ниа удивился. В чем дело? Ведь они пришли на ярмарку, как все люди. Почему же народ так напугался? Разве пристало взрослым бояться детей?
Но крики становились все громче, все яростней, люди уже надвигались на них, размахивая ножами, грозя убить - точь-в-точь как предсказывала мать.
Ниа схватил сестренку за руку и поволок прочь. Она сердито вырвалась - ей нравилось на ярмарке, озлобленной брани и угроз она не понимала и потому никого не боялась. Ниа прошептал ей на ухо:
- Мама ведь говорила… Они убьют нас!
Вот тогда Ми все вспомнила, и они пустились наутек обратно в горы.
- Держи их! Держи!
- Злые бесы изведут нас! Всех до единого!
- Смерть идет!
- Лови их!
- Бей!
Старики, хватившие водки, орали громче всех. Вопили и курильщики опиума, хотя не могли сдвинуться с места и только хлопали глазами. Кое-как поднявшись на ноги, пьяницы невнятно мычали, тупо топчась на месте.
Вскоре, однако, все успокоилось. Пьяницы вернулись к своей выпивке, и вновь заходили чарки в лад нескончаемым россказням о сватовствах и свадьбах, о купле-продаже, о долгах и ссудах; собеседники думали и гадали, кто завтра вынесет соль на продажу и где лучше присмотреть лемехи к плугам; завязывались беседы - где уважительные и душевные, а где злобные и гневные, пересыпаемые угрозами. А люди, склонные к раздумчивости, пили молча, подперши щеку рукой. Жизнь ярмарки вернулась в свою колею.
У соляной лавки толчея началась пуще прежнего. Один из прислужников Цина, продававший соль, громко сетовал на усталость и грозился закрыть торговлю. Само собой, это был просто-напросто способ набить цену. Но люди теперь изо всех сил старались пробиться к прилавку: не успеешь купить соль у купца, завтра худо придется - иди тогда к начальнику, кланяйся низко да еще и опиума поднеси, иначе он и щепотки не продаст. Все орали и бранились, хрипели и, стиснутые со всех сторон, едва дышали, люди оступались и падали друг на друга, но никто не желал посторониться. Каждый - сам за себя - толкался и лез вперед, рискуя сломать себе шею.
Только один-единственный парень, самый азартный, наверное, остался возле раскрасневшихся девушек и неутомимо отплясывал с кхеном в руках. Девушки, сбившись в кучку, передавали друг другу чашку с водкой и отпивали по глотку, но, когда подошла очередь плясуна и чашку протянули ему, он вдруг остановился, схватился за свою пустую бамбуковую флягу для соли и со всех ног пустился бежать к соляной лавке, там он мигом смешался с толпой и пропал из виду.
Где уж тут было гоняться за "бесовским отродьем Зианг Шуа"!
Убежав с ярмарочной площади, Тхао Ниа и Ми скатились в ущелье и оказались между домом начальника и крепостью. Стены укрепления щетинились каменными зубцами, за ними маячили часовые с грозными ружьями. Огромные каменные глыбы нависали над ущельем, казалось готовые вот-вот обрушиться на детей. А напротив крепости высился дом начальника, величественный, как гора. По дороге к нему взад и вперед сновали вереницы людей - таскали воду из родника. Поднявшись по склону, водоносы разделялись на две цепочки: одни наполняли крепостной водоем, другие - пруд с рыбками во дворе у начальника.
Ниа и Ми остановились в нерешительности. Им хотелось вернуться назад, на ярмарку. Но при виде зубчатых стен и блестящих стволов ружей им стало страшно. Дети снова пустились бежать и вскоре были уже далеко. Впрочем, по дороге домой они не раз останавливались и оглядывались в ту сторону, где осталось торжище. Никак не могли они взять в толк, отчего это люди набросились на них…
* * *
К вечеру в горах поднялся сильный ветер. Желтые, поросшие кустарником кручи сделались вдруг черно-серыми и окутались тьмой.
Порывы ветра несли в лесную глухомань чудесные знакомые звуки, и, прислушиваясь к ним, Зианг Шуа на минуту отвлекалась от тоскливых мыслей, но тут же становилась еще печальнее. Ведь это подумать страшно, чтобы человек вот так, навеки, спрятал лицо свое в лесу. Никогда мео не селились в лесных чащах, испокон веков их предки наслаждались ясным небом над головой. Они и дома свои ставили так, чтобы всегда видеть над собой бездонную синеву.
И когда из-за сгрудившихся гор, оттуда, где были деревни, долетали отзвуки прежней, такой недоступной теперь жизни, бедной лесной отшельнице хотелось слушать их снова и снова. Вот закричал петух, завизжали свиньи… позвякивают колокольцы на шее у буйволов, простучали лошадиные копыта по камням… Кто-то окликнул ушедших на пашню… Алая, как огонь, птица печально поет свою вечернюю песню. Двор вокруг дома вымощен камнями. Среди груш и слив высится персиковое дерево, вьется, поднимаясь по стволам, зеленая плеть бау с едва округлившимися плодами… Разве может забыть старая Зианг Шуа, как там, в родных горах, радость переполняла сердце, как по утрам до света уходила она на пашню и возвращалась домой в сумерки, как они все вместе трудились в поле…
Долго сидела Зианг Шуа, прислушиваясь к далеким отзвукам прежней своей жизни, предаваясь неясным воспоминаниям. Детям легче - все трое, а особенно маленькая Ми, не мыслят себе иного существования. Но молчали и дети, а потом малыши отправились спать. Последним лег старший сын - Ниа. Хижина затерялась меж звериных троп, утонула в ночи… Случалось, что лани, убегая от тигра, испуганно жались к ее степам.
Глубокой ночью ветер донес до слуха Зианг Шуа пение свирели и топот копыт, повелительные крики и громкую брань. Наверное, это богатый купец Цин понукал своих людей, увязывавших тюки с товарами, торопил их, чтобы завтра спозаранку тронуться в обратный путь. Торжищу, видно, конец, богатый купец отъезжает к далекому устью Ван, где отпразднует Новый год у людей тхай.
Тхао Ниа наказал сестренке не говорить матери о походе на ярмарку, но Ми, едва вернувшись домой, выложила все, как было.
Мать была вне себя от страха.
- Не будешь слушать меня - сгниешь заживо и больше никогда меня не увидишь! - сказала она сыну.
Ниа молча потупился. С матерью не поспоришь. Но все же он никак не мог уразуметь, за что их прогнали люди. Еще пуще прежнего терзался он желанием снова увидеть ярмарку, да что толку… Мать ничего не объяснила, а он не посмел расспрашивать.
Очаг давно погас, в хижине стало темно. Мать все еще не ложилась - она сидела у стены неподвижно, и слезы катились по ее щекам. Впрочем, сама Зианг Шуа не замечала этих слез. Слезы никогда никому не помогали… Давно уж она убедилась: как бы ни был плох прошедший день, а все же он лучше грядущего, ибо жизнь человеческая, будто тлеющая хворостина, постепенно, с каждым новым днем идет на нет, пока не рассыплется в пепел и прах.
Никак не могла заснуть и маленькая Ми. Снова и снова вспоминала она увиденное на ярмарке, и ей не терпелось расспросить мать о всех этих диковинках. В конце концов она не выдержала.
- Мама, расскажи про базар купца Цина, - попросила она. - Какой он был раньше?
Зианг Шуа часто рассказывала ей про "базар купца Цина" - так называли ярмарку односельчане. Она описывала разные редкости - обо всем этом она могла только мечтать: штуки синего полотна, красное сукно, цветные нитки для вышивания, новенькие иголки, два сорта черного перца, и перец белый, и еще целебный перец, излечивающий болезни живота, если же роженица съест десяток зерен этого перца, у нее ослабнут боли и будет много молока… Она рассказывала о том, как девушки, которым не по вкусу пришелся мясной отвар, угощались на ярмарке острой похлебкой, которую продавали люди из племени сафанг, заедая варево поджаристыми кукурузными лепешками. Правда, самой Зианг Шуа даже в пору ее беззаботного девичества ни разу не довелось отведать чудесной похлебки…
Бесчисленные истории эти, удивительно похожие одна на другую, Ми слыхала от матеря с тех пор, как научилась понимать слова. Однако ей всегда хотелось услышать их снова и снова.
Но на этот раз мать ничего рассказывать не стала, а только сказала сурово:
- Чтобы больше на ярмарку ты не ходила. Немало девушек мео, спустившись с гор на ярмарку, ушли за богатым купцом Цином и навеки забыли свой род и свое племя.
- А потом они вернулись домой?
- Нет. Они больше не хотели быть мео и даже дорогу домой позабыли.
- Жалко их, правда?
- Забывших дорогу к родному дому жалеть нечего, - возразила мать. - Жалеть нужно тех, кто и хотел бы, да не смог вернуться.
- А кто не смог вернуться?
Мать промолчала. Потом, немного погодя, вздохнула:
- Начальник уезда гонит народ в носильщики к богатому купцу Цину. Купец накупает у мео столько добра, что вьючных лошадей не хватает, и начальник заставляет людей тащить тюки. Каждый год угоняют нескольких человек…
- Далеко?
- Да.
- А кто-нибудь потом возвращается?..
Бесконечно тянулась долгая ночь. В лесу похолодало.
Зианг Шуа незаметно задремала, и вдруг в отдалении послышался стук копыт. Звук, издавна отзывавшийся в ее жизни зловещим эхом. И вот на каменистом склоне горы, совсем рядом с хижиной, возник горящий факел.
- Эй, Ниа, ты где?! - проревел зычный голос.
Ниа вскочил:
- Здесь я!
- Ступай к начальнику уезда, живо!
- Это зачем еще?
- Понесешь груз купца Цина!
- Сынок! - в ужасе вскрикнула Зианг Шуа.
- Не пойду, - прижавшись лицом к стене, произнес Тхао Ниа.
- Иди сейчас же!
- Не пойду! Никуда я не пойду!
- Заткнись! Тебе что, жизнь надоела? Пошевеливайся, мне надо найти еще одного парня…
- Малых детей зачем же в носильщики?! - прокричала Зианг Шуа.
- А ну вылезай! Не то перебью всех до единого!
Зианг Шуа знала: это не простая угроза. Ослушаться начальника уезда - верная гибель. Охваченная ужасом, она проговорила:
- Так что же, прямо среди ночи и идти?..
Сдавленный голос ее был едва слышен.
- Эй, вы! - заорал всадник. - У меня догорает факел! Сейчас размечу ваше логово да выберу для света хворостину посуше!
Мать и дети горестно вскрикнули. Ниа выскочил из хижины и побежал по тропе. Всадник с факелом поскакал следом. И долго еще мать, брат и сестра слышали затихающий вдали плач Тхао Ниа и стук подков о каменистую землю.
А наутро Зианг Шуа с двумя оставшимися детьми стояла у обрыва над пропастью.
Караван богатого купца Цина обогнул лес и спустился в узкую, стиснутую горами лощину. Тяжелее, гораздо тяжелее, чем на подъеме, давили на конские спины высокие тюки с товарами. Старый лошадник Део сжимал в руке кнут, лицо его было серым, как вечерний дождь. Вожаков, прокладывающих путь, больше не было, и Део сам вел караван, восседая на головной лошади.
Кони спускались к подножию горы и исчезали за отрогом, а следом за ними длинной вереницей тянулись люди, навьюченные, как и кони. Замыкали караван солдаты с ружьями - охрана из крепости. Да, в этом году купец Цин увозил из Финша особенно много добра: пришлось согнать в караван чуть ли не четыре десятка носильщиков.
Первые дни, пока дорога спускалась к равнине, невольники то и дело оглядывались назад, высматривая вдали вершины родных гор. А их близким, оставшимся в горах, все казалось, что они различают знакомые силуэты на лесных перевалах. Но дни шли за дняхми, и ничего уже нельзя было разглядеть в горных далях, кроме клубящихся туч.